Были

Она не спеша оглядела всех нас по очереди сначала по часовой стрелке, а затем – против. Генка засопел – всё чаще, глубже и шумнее. Всем, включая замшу, стало ясно, что он готовится сказать. Так и вышло.

– Значит, по холодку к нам? Проведать? Заботушку к населению показать? Доброту? Слышь ты, мать Тереза, вы что там, совсем оборзели? Не терпится вам поскорее нас извести? Зажились мы больно? Никак не окочуримся вашими молитвами? Копеечку нашу скинуть удумали в ваш общак воровской? Смотри, а то лишков раскачаете – центробежной не хватит. А знаешь, что бывает, когда центробежной не хватает на большой раскачке? Вон у него спроси, – он кивнул в мою сторону, – я ему рассказывал.

В избе повисло молчание. Но тут вступила Люська.

– Надь, может, всё же чайку? Я понимаю, спешишь, но всё равно – поговорить-то надо, есть ведь о чём – хоть недолго, сама видишь, а я мигом согрею. Если Алексей Петрович мне доверит, – она повернулась ко мне и подмигнула тем глазом, который был не виден замше. – Да вот и вареньица осталось. Это мы, я так понимаю, у Валерия Дормидонтовича угоститься попросим. Вот за чайком и обсудим. А то не по-людски как-то. А, Надь?

Генка уже не сопел, Надя, не дрогнув на руководящем лице ни мускулом на всём протяжении Генкиной речи, сдержанно-добродушным кивком дала согласие на чаепитие. Люська захлопотала с самоваром, а Валерий Дормидонтович спросил:

– И по сколько же предполагается?

– Мы тут прибросили, прибросили на оперативке коллективно – с учётом неполной пока сознательности, – замша чуть покосилась на Генку, – не мне вам, Валерий Дормидонтович, эту больную тему раскрывать, вышло рублей по двести на душу населения. Взрослого, конечно, за вычетом инвалидов первой группы, студентов-очников и вдов ВОВ – ну таких у нас одна уже, слава богу, категорию эту пока наполняет.

– Это что же – ежемесячно или всё же поквартально?

– Ну зачем? Мы всё-таки доходы населения представляем реально, в курсе как-никак: в год, Валерий Дормидонтович. А если пойдёт дело, можно будет и подкорректировать в среднесрочной переспективе.

– А, ну-ну… – бывший редактор звучно выпустил из груди излишек воздуха, который он удерживал в ожидании ответа на свой ключевой вопрос, – а то я уж подумал. А так – конечно. Тем более и область не возражает предварительно, да и Москва, ты говоришь. Трофимыч, Ваня-то, грамотный. Он, между прочим, у меня в газете начинал. Уже тогда, помню, смышленый был, смекалистый. Да-а… А очников-то зачем исключили? Зря, по моему мнению, чего им условия-то особенно создавать, лимонничать чересчур? Им что, молодые – как-нибудь две сотенки плюсом в год огорят, жизненного опыта опять же прибавят – не тепличного, что называется. Напрасно, по-моему, но вам там виднее, конечно. Я бы не стал.

– Дебатировали это пункт, Валерий Дормидонтович, но пока так решили, а там подкорректируем, думаю.

Люська тем временем разлила чай и разложила остатки недоеденного нами варенья по розеткам, извлечённым из самодельного серванта – стеллажей из тщательно отструганного горбыля, занавешенных марлей. На дне розеток изображен был в три четверти паровоз с красной звездой во весь передок, мчавшийся на всех парах к следующей остановке. Должно быть, в коммуне, потому что у него не было иного пути: ни разъездов, ни стрелок – строгая неумолимая одноколейка, проложенная гораздо раньше, чем хотелось думать или, по крайней мере, чем могло показаться. Такой же паровоз летел и на блюдцах, и на чашках, и даже на заварочном чайнике – сервиз вместе с сервантом, доставшийся мне по наследству от прежних хозяев. Валерий Дормидонтович прихлебнул из чашки и залюбовался паровозом – сначала открывшимся ему на блюдечке, затем на дне розетки, а тут и на боку самой чашки. Он переводил восхищенный взгляд с паровоза на паровоз, словно они были разные не только по размеру, а каждый добавлял отдельной новой сладости эстетическому чувству Валерия Дормидонтовича.

– Вот ведь умели прежде нарисовать так, чтобы звало – даже за чаем, – вздохнул он и прихлебнул с лёгким причмоком, – теперь уж так не могут.

– А я помню, мы с мамой как-то к тёте Дуне приходили чаёвничать, так она нас из этого сервиза угощала, я совсем малявкой была, а помню. Ещё дядя Никанор пьяный, помню, свою чашку чуть не разбил – так она на его эх и ругалась! Чуть не пришибла совсем! – поддержала разговор Люська.

Генка принципиально отодвинул от себя чашку чуть ли не на середину стола, а Люська, очевидно, заранее предвидя такой демарш супруга, поставила предназначавшуюся было ему розетку замше – вторым номером к уже имевшейся у неё:

– Надюш, вот отведай малинового ещё, то – черничное, а это – малиновое, отведай – вку-усное!

– Ну ты, совещательный голос, чего молчишь? Чаем поперхнулся? – вдруг накинулся на меня Генка. – Беспределу потакаешь? Мол, моя хата с краю – двести целковых с меня-то пока не тянут, целёхонькие они у меня в заднем кармане, а голытьба сельская, не трог её, пусть последнее мироедам отдаёт? А я вот пока варенья с ними потрескаю. Вку-усное! – передразнил он жену. – Чисто Мальчиш-Плохиш. Не-ет, ты давай говори, зря, что ль, государство тебя грамоте выучило? Так я говорю, бюро райкома? – обратился он, ещё пуще наддав голосу, к экс-редактору районной газеты.

Тот не ответил и на Генку даже не взглянул, а продолжал любовно разглядывать паровозы, но мне показалось, всё же чуть-чуть кивнул – как бы утвердительно. Хотя, возможно, он просто внутренне согласился с какой-то своей мыслью про паровозы. Я до сих пор не знаю, что на меня тогда подействовало сильнее – Генкин напор или этот кивок, скорее – совокупно, но я обратился к замше за некоторыми разъяснениями.

– Надежда Николаевна, – начал я как можно мягче, – а на что бюджета-то не хватает? Ну которого сверху не спускают?

– Ой! – она махнула ладонью, предварительно освободив эту руку от ложечки, при помощи которой вкушала то одно, то другое варенье. – Да на всё! Куда ни кинь, всюду клин с этим бюджетом. Не спускают, а сами требуют: то колодцы у них обрушаются, то кровля на школе протекает, а то, вишь ты, вот недавно распоряжение пришло борщевик по обочинам ликвидировать. По обочинам! Тут про сами дороги некогда подумать, а им обочины подавай! Хотя, правду сказать, борщевик этот совсем замучил: метра на два вымахал повсюду, всю траву хорошую забил, скотине выпасу совсем не осталось, а его самого, борщевика этого, скотине никак нельзя – отрава, да она и сама его не станет, сама скотина-то.

– А я помню, бабушка из него в нашем детстве борщ как раз варила, не из свёклы, а из его – помню, посылала нас листочки помоложе сощипать, за огородом он у нас рос, и ничего не было, а теперь вот говорят: ядовитый. Даже до смерти иногда, говорят, – подала голос Люська. – Прям вредительство какое-то. А так-то он у нас и теперь растёт, но в суп-то что-то боязно: вдруг правда ядовитый? Я для зелени другой какой листочек заправляю – по весне сныть хорошо, потом щавелёк подрастёт, глядишь, а летом-то уж когда совсем – и хренок, бывает, в дело идёт, черешки от листвы его. А борщевик-то этот – что-то боязно стало.

– Да и у нас в доме варили – мама, помню ещё, – подхватила замша, – и ели, ничего не делалось. А теперь вот, поди ж ты! Агроном один по телевизору объяснял, я смотрела: мутация, говорит, с этим борщевиком произошла. А отчего мутация-то эта, толком-то не сказал: одни, говорят, говорит, – учёные тоже – от ядохимикатов, гербицидов даже, сказал, а другие – всё же от радиации больше. Радиация-то с нашего-то детства, поди, и вправду подросла.

– Безусловно! – весомо произнёс с места Валерий Дормидонтович.

– Ты в сторону-то не уводи, мутация! – Генка вложил в последнее слово максимум своего отношения к власти в лице заезжей её представительницы. – Знаем, проходили – и мутацию вашу, и мелиорацию, и всё! Училка нашлась! Ты на вопрос отвечай, какой тебе поставлен: на что вы ещё бабки с народа сговорились потянуть? А то – мутация!

Замша с большим удовольствием на лице облизнула последнюю ложечку черничного, прихлебнула чайку и, приветливо улыбаясь, спросила у бывшего редактора:

– Это кто ж у вас такую вкусноту варит – неужели сами?

– Супруга, – не менее весомо, чем в предыдущий раз, молвил Валерий Дормидонтович.

– А-а… Наезжает, значит? – с пониманием на лице уточнила Надежда Николаевна и, не дождавшись ответа на свой чересчур уж риторический вопрос, обернулась к Люське: – А ты-то варишь чего?

Видно, столь демонстративно пренебрежительное отношение к высказанной им позиции окончательно взорвало Генку.

– Суп она из хрена варит – тебе ж объяснили! Как в голодуху вашу советскую! Только тогда у вашего брата таких машин не было, чтоб у нас слюна посильнее текла, на вас глядя! Вы тогда больше ревóльвером стращали да пулемётом с тачанки! – Генка задохнулся, потерял мысль в её дальнейшем развитии и на секунду запнулся.

Надежда Николаевна мастерски воспользовалась паузой:

– Люсь, ты ему опохмеляться сегодня давала, что ль? А то я смотрю, он боевой больно – как не подлечился будто. Нехорошо, подруга, мужика-то так мучить, грех. Налей ему, что ли. Так вот, извините – имени-отчества вашего не знаю пока, – повернулась она в мою сторону, – бюджетное распределение вдоль вертикали власти пока в работе – некоторые недочёты пока ещё не устранены окончательно – можно даже сказать, что имеется определённый перекос в сторону верхних её звеньев. Ну это – между нами. Проблема видна на всех уровнях, – она чуть вздохнула, – я хочу подчеркнуть: на всех уровнях. Видна и решается. Но пока жизнь не стоит на месте, жить-то всё-таки надо. Это же все понимают. Ну почти все, так скажем, – она коротко и строго взглянула на Генку. – Вот исходя из этого, мы и решили с вами посоветоваться: может быть, нам по чуть-чуть скинуться, пока вопрос решается, и порешать самое неотложное хотя бы.

– А что самое неотложное видится? – постепенно овладевая её лексической манерой, но при этом вполне вежливо спросил я. – Первоочередным – на краткосрочную перспективу?

– Так вот я уже назвала частично, – она ещё приосанилась, – ну а кроме перечисленного выше следовало бы упомянуть ещё вот хотя бы благоустройство кладбища – оно же пополняется год от года, опережающими, я бы сказала, темпами, а зайти на него просто стыдно – вот я маму, например, иной раз захочу навестить, а что-то прямо ноги не идут, как представлю, что там увижу: мусор, грязь, оградки повыдернуты на металлолом, грех сказать: кресты местами – тоже. Это, думаю, цыгане или таджики – им, басурманам, крест наш нипочём, у них Аллах-акбар один, а кушать всё равно хочется – работы-то нет почти, а кушать надо, да и семьи дома, в Таджикистане, я имею в виду, да и не только – понять можно. Понять, но не оправдать! Вот они, я полагаю… Да и не я одна, между прочим. А скорее – цыгане. Может, конечно, и бомжи какие наши из района, на них ведь тоже креста нет, а металлолом в цене. Потом – уличное освещение: ведь вечером на улицу не выйдешь – страх! Или боишься, что пристукнут по темноте, или что ногу в колдобине сломишь. Вот и это – тоже: щебёночки ямки подзасыпать задаром ведь никак. Платить надо, а из каких платить? Конечно, есть и ещё, но, полагаю, вот это наиболее неотложнейшее, если на ваш вопрос, – она ободряюще улыбнулась, видимо, чтобы я не очень робел.

Я так и сделал:

– Уваровка, мне помнится, большое село – человек триста проживает?

– Проживало – лет десять ещё тому, а теперь уж – сто тридцать девять всего и осталось, переместились многие: кто в город подался, кто на погост, а новых столько не нарожали. Да и не столько не нарожали – так, один-два в году, если кто сподобится. Даже капитал этот материнский не подействовал. Он мне – тут одна инспектор из области приезжала, на Кавказе сильно подействовал, а у нас вот нет – не прижилось. Ну это, конечно, строго между нами, – она доверительно взглянула на всех, включая Генку.

– Вымирает Россия, – резюмировал Валерий Дормидонтович.

– Но всё равно, – продолжил я не робеть, – сто тридцать девять – это не трое-четверо, как у нас тут. Вон ещё в Авдеевке – двое, в Косырях, я слышал, – семеро целых. В остальных вроде бы пусто.

– Ну почему? Зачем вы так говорите? В Теплыньке у нас сорок восемь человек населения проживают, в Гнутищах – пятнадцать или шестнадцать, не знаю, баба Вера жива, что ль, – говорили, плоха больно. Да и в Васильках – пятеро целых пока наблюдаются. Ну да: в остальных двадцати опустело за последние годы, но всё же не везде. Да и у вас тут – за болотом-то, в Драчёвке пасечник, я слышала, завёлся – из города какой-то, дай Бог ему здоровья. Так что местами, можно говорить, и прирост наблюдается. Неестественный, правда, но какой есть, и на том спасибо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Трус земли, стар. – землетрясение.

2

Заместительница (прост.).