Есенин, его жёны и одалиски

Сергея поразили её красота и обаяние. Она показалась ему «тургеневской девушкой», которые представлялись ему идеалом. Словом, находка для поэта.

Мать Зинаиды, Анна Ивановна, происходила из обедневших дворян. Отец, Август Райх, немец, выходец из Сицилии, был высококвалифицированным механиком, работал пароходным и паровозным машинистом. При женитьбе он перешёл из лютеранства в православие и при крещении получил другое имя – Николай Андреевич.

За участие в событиях 1905 года Райх был выслан из Одессы, и Зина провела детство в Бендерах; там же она прожила свои отроческие годы и начало юности. Росла под влиянием отца. После окончания гимназии вместе с аттестатом получила свидетельство о политической неблагонадёжности, что лишало права поступления в российские университеты. Пришлось ограничиться частным учебным заведением в Петрограде – Высшие женские курсы Н.П. Раева. Выбрала историко-литературный факультет. В эсеровскую газету попала, видимо, благодаря старым революционным знакомствам отца.

Как подступиться к грациозной девушке, Есенин не знал и для вида всё своё внимание уделял её подруге, семнадцатилетней Мине Свирской, которая была секретарём газеты «Дело народа».

– Он приходил всегда во второй половине дня, – вспоминала Свирская, – в лёгком пальтишке, в фетровой несколько помятой чёрной шляпе, молча протягивал нам руку, доставал из шкафа толстый том Щапова «История раскольнического движения» и усаживался читать. Пальто он не снимал, воротник поднимал и высоко нахлобучивал шляпу.

После Есенина приходил Ганин, влюблённый в Райх, за ним появлялась Зинаида, и четвёрка молодых людей отправлялась бродить по Петрограду. Поэты читали стихи и много спорили по их поводу. Однажды, основательно отстав от девушек, выясняли вопрос о правомерности написания выражения «небо озвездилось». После этого случая, когда Есенин и Ганин застревали где-нибудь, Райх говорила подруге:

– Опять у них «озвездилось», пойдём, они нас догонят.

Половину весны и осени Сергей Александрович провёл в Константинове, где пережил короткий, но ставший для него памятным роман с помещицей Лидией Кашиной.

Не напрасно дули ветры,Не напрасно шла гроза.Кто-то тайный тихим светомНапоил мои глаза.С чьей-то ласковости вешнейОтгрустил я в синей мглеО прекрасной, но нездешней,Неразгаданной земле…

В середине июля Есенин вернулся в Петроград и тут же загорелся желанием поглядеть на Соловки, место восстания 1668–1676 годов «за старую веру» и один из центров раскола Русской церкви. Мысль о поездке поддержали Ганин и Райх. Последняя даже обеспечила затеянное мероприятие финансово.

Выехали в Вологду, где у Ганина были знакомые, далее – в Архангельск. Там сели на пароход и поплыли: Умба, Кандалакша, Кереть, Кемь, Соловецкие острова. Во время плавания Есенин просил Зину петь, и она не противилась:

Небо ли такое белоеИли солью выцвела вода?Ты поёшь, и песня оголтелаяБреговые вяжет повода.Не встревожен ласкою угрюмоюЗагорелый взмах твоей руки.Всё равно – Архангельском иль УмбоюПроплывать тебе на Соловки.

Стихотворение «Небо ли такое белое…» – единственное свидетельство о северном вояже Есенина.

На обратном пути, когда Ганин куда-то отлучился, Есенин «оповестил» Зинаиду:

– Я хочу на вас жениться.

На его удивление, Райх не замлела от счастья, а тихо сказала:

– Дайте подумать.

«Жених» сразу помрачнел. Ещё бы: девице такое счастье привалило, а она чего-то там раздумывает! За время двухмесячного общения с поэтом Зинаида пригляделась к Есенину, и, по-видимому, у неё были какие-то сомнения. Да просто и неприлично сразу падать к ногам суженого. Словом, с часок Сергей Александрович попсиховал. Но когда вернулся Алексей, Райх, глядя на Сергея, твёрдо сказала: «Да!» Ганин внимательно посмотрел на обоих и всё понял.

Решили немедленно венчаться. Денег, конечно, не было, и Зинаида телеграфировала отцу, чтобы выслал энную сумму. Получила 100 рублей. На них купили обручальные кольца и заплатили священнику.

Венчались 30 июля под Вологдой в церкви Кирика и Иулитты Толстиковского прихода Вологодского уезда. Шафером со стороны невесты был влюблённый в неё Ганин.

Ночевали у кого-то из его родственников. И первое разочарование: новобрачная оказалась не девушкой. Есенин был потрясён. Сцен у незнакомых людей не стал устраивать, но заноза в сердце осталась на всю жизнь, а излишняя самоуверенность несколько поколебалась.

Вернувшись в Петроград, молодожёны поселились раздельно, чтобы не мешать (!) друг другу. В конце августа съездили в Орёл к родителям Райх. Конечно, со страдальцем Ганиным. Дед Зинаиды вспоминал:

– Приехали трое: Зинаида с мужем и какой-то белобрысый паренёк. Муж – высокий, темноволосый, солидный, серьёзный. Ну, конечно, устроили небольшой пир. Время трудное было… Посидели, попили, поговорили. Ночь подошла. Молодым я комнату отвёл. Гляжу, а Зинаида не к мужу, а к белобрысенькому подходит. Я ничего не понимаю. Она с ним вдвоём идёт в отведённую комнату. Только тогда и сообразил, что муж-то – белобрысенький. А второй – это его приятель.

Вернувшись из Орла, Есенин и Райх наконец-то поселились вместе – Литейный проспект, 33. Сняли две комнаты на втором этаже, окна квартиры выходили во двор.

21 сентября[13] отметили день рождения Сергея Александровича. За скромным столом собрались Ганин, Иванов-Разумник, Пётр Орешин и Мина Свирская. Стол выглядел довольно празднично. Света не было, сидели при керосиновой лампе и свечах. Говорили в основном о стихах и литературе.

…Скоропалительный брак не принёс супругам счастья. Довольно скоро после соединения их судеб случилась крупная ссора. Нам она известна по рассказу Райх дочери. Татьяна Сергеевна так передавала откровения матери:

«Она пришла с работы. В комнате, где он обычно работал за обеденным столом, был полный разгром: на полу валялись раскрытые чемоданы, вещи смяты, раскиданы, повсюду листы исписанной бумаги. Топилась печь, он сидел перед нею на корточках и не сразу обернулся – продолжал засовывать в топку скомканные листы. Она успела разглядеть, что сжигает рукописи своей пьесы.

Но вот он поднялся ей навстречу. Чужое лицо – такого она ещё не видела. На неё посыпались ужасные, оскорбительные слова – она не знала, что он способен их произносить. Она упала на пол – не в обморок, просто упала и разрыдалась. Он не подошёл. Когда поднялась, он, держа в руках какую-то коробочку, крикнул:

– Подарки от любовников принимаешь?!

Швырнул коробочку на стол. Она доплелась до стола, опустилась на стул и впала в оцепенение – не могла ни говорить, ни двигаться. Они помирились в тот же вечер. Но они перешагнули какую-то грань, и восстановить прежнюю идиллию было уже невозможно. В их бытность в Петрограде крупных ссор больше не было, но он, осерчав на что-то, уже мог её оскорбить».

К воспоминаниям Райх можно добавить одно – в момент описанного конфликта она находилась на третьем месяце беременности.

Предъявляя высокие требования к жене, сам Есенин вёл богемный образ жизни. Днём, когда супруга пребывала на службе, работал, а вечером уходил куда-нибудь и возвращался поздно ночью. П. Орешин рассказывал о знакомстве с Сергеем Александровичем как раз в это время:

«Часов около десяти вечера слышу – кто-то за дверью спрашивает меня. Двери без предупреждения открываются, и входит Есенин. Было это в семнадцатом году, осенью, в Петрограде, когда в воздухе уже попахивало Октябрём. Я сидел за самоваром, дописывал какое-то стихотворение. Есенин подошёл ко мне, и мы поцеловались.

На нём был серый, с иголочки костюм, белый воротничок и галстук синего цвета. Довольно щегольской вид. Свежее юношеское лицо, светлый пушок над губами, синие глаза и кудри. Когда он встряхивал головой или менял положение головы, я не мог не сказать ему, что у него хорошие волосы.

Засунув обе руки в карманы, прошёлся по большой комнате, по ковру, и тут я впервые увидал “лёгкую походку” – есенинскую. Есенин больше походил на изящного джентльмена, чем на крестьянского поэта, воспевающего тальянку и клюевскую хату, где “из углов щенки кудлатые заползают в хомуты”».

Для первого знакомства выпили самовар чая и опорожнили скромные запасы Орешина. Говорили о поэзии и поэтах, Есенин читал стихи. В комнате стоял густой табачный дым. Разошлись в четыре часа утра. Хозяин предложил гостю заночевать у него, но Сергей Александрович отказался:

– А жену кому? Я, брат, жену люблю.

…7 ноября (по новому стилю) произошла вторая за 1917 год революция – Октябрьская. «Есенин, – говорил П. Орешин, – принял Октябрь с неописуемым восторгом, и принял его только потому, что внутренне был уже подготовлен к нему, что весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрём».

В эти дни Сергей Александрович встретился с Р. Ивневым и с восхищением говорил ему:

– А я вот брожу, целый день брожу. Всё смотрю, наблюдаю. Посмотри, какая Нева! Снилось ли ей при Петре то, что будет сейчас?

Другой современник поэта отмечал: «Была в нём большая перемена. Он казался мужественнее, выпрямленнее, взволнованно-серьёзнее. Ничто больше не вызывало его на лукавство, никто не рассматривал его в лорнет, он сам перестал смотреть людям в глаза с пытливостью и осторожностью. Хлёсткий сквозняк революции и поворот в личной жизни освободили в нём новые энергии».

Эти энергии дали жизнь маленьким поэмам, которые называют «есенинской Библией». В цикл маленьких поэм входят: «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония», «Сельский часослов», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик» и «Пантократор». Поэмы переполнены библейскими образами и символами, что затрудняет их понимание:

Облаки лают,Ревёт златозубая высь…Пою и взываю:Господи, отелись!«Преображение»

Но в год революций в маленьких поэмах поэта узрели рождение нового мира, который сравнивали с божественным творением. Главная мысль цикла была сформулирована уже в первой из вошедших в него поэм: «Не губить пришли мы в мире, а любить и верить». Наиболее наглядным откликом поэта на Октябрьскую революцию стали поэмы «Пришествие» и «Преображение».

Зреет час преображенья,Он сойдёт, наш светлый гость,Из распятого терпеньяВынуть выржавленный гвоздь.От утра и от полудняПод поющий в небе гром,Словно вёдра, наши будниОн наполнит молоком.И от вечера до ночи,Незакатный славя край,Будет звёздами пророчитьСреброзлачный урожай.А когда над Волгой месяцСклонит лик испить воды, –Он, в ладью златую свесясь,Уплывёт в свои сады.

Завершающим аккордом года стал вечер Есенина в Тенишевском училище 22 ноября. Сергей Александрович читал стихи из книг «Радуница» и «Голубень», поэмы «Октоих» и «Пришествие». Публики было мало, вся она сбилась в передних рядах: десяток-другой людей от литературы и общественности, несколько друзей, несколько солдатских шинелей и районных жителей. Стихи встретили хорошо, а поэмы весьма сдержанно: смущали религиозные образы и не доходил до сознания их скрытый смысл. Но поэт был доволен: в громах исторических событий он утверждал значимость своего поэтического голоса.

Последняя встреча. 1918 год начался для Есенина с визита к А.А. Блоку и продолжительного разговора с ним. Говорили о революции, о восставшем народе, об утверждении новой жизни, об отношении художника к происходящему, о творчестве и природе художественного образа, о путях развития литературы и её общественном долге.

А. Блок

На следующий день Александр Александрович сделал фрагментарную запись, дав ей название «О чём вчера говорил Есенин». Итак, о чём же?

«Кольцов старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы); Клюев – средний – “и так и сяк” (изограф, слова собирает), а я – младший». Этими именами Есенин противопоставлял крестьянских поэтов всей русской литературе. Мысли об этом воплотил в следующих поэтических строках:

О Русь, взмахни крылами,Поставь иную крепь!С иными именамиВстаёт иная степь.По голубой долине,Меж тёлок и коров,Идёт в златой ряднинеТвой Алексей Кольцов.В руках – краюха хлеба,Уста – вишнёвый сок.И вызвездило небоПастушеский рожок.За ним, с снегов и ветра,Из монастырских врат,Идёт, одетый светом,Его середний брат.От Вытегры до ШуиОн избродил весь крайИ выбрал кличку – Клюев,Смиренный Миколай.А там, за взгорьем смолым,Иду, тропу тая,Кудрявый и весёлый,Такой разбойный я.Долга, крута дорога,Несчётны склоны гор;Но даже с тайной БогаВеду я тайно спор…

По мнению Есенина, все столичные литераторы были западниками и задачей крестьянских поэтов и писателей являлось противостояние им. По этому поводу Сергей Александрович писал А.В. Ширяевцу:

«Бог с ними, этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга, но всё-таки они люди, и очень недурные внутри себя люди, а потому так и развинчены. Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы.

Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина.

Тут о “нравится” говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – ты. Им всё нравится подстриженное, ровное и чистое, а тут вот возьмёшь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить».

Но вернёмся к январским высказываниям великого поэта.

О религии: «Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)».

Об интеллигенции: «Интеллигент – как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьётся, кричит от страха».

Есенин неслучайно затронул этот вопрос: как раз в эти дни Блок работал над своей знаменитой статьёй «Интеллигенция и революция», которая была напечатана 19 января в газете ЦК партии левых социалистов-революционеров.

О социальном неравенстве: «Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами».

О себе: «Из богатой старообрядческой крестьянской семьи – рязанец».

Это ответ на вопрос Блока о том, где Есенин почерпнул свои немалые знания? Ответ прост – из книг. Но поэт почему-то счёл это зазорным и сочинил легенду о своём происхождении, о деде-старообрядце. То есть объявил себя выходцем из глубинных слоёв народа, наследником мудрости пращуров и их богатств: «Никогда не нуждался» (?!).

«Разрушают только из озорства». Это ответ собеседнику на вопрос об ущербе, причинённом в ноябре Московскому Кремлю.

«Образ творчества: схватить, прокусить. Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны». То есть вершины творчества недосягаемы, предела здесь нет.

В итоге новогодней встречи с мэтром русской поэзии Есенин самоутвердился по отношению к нему и, по его выражению, был готов «загнуть салазки» своему кумиру – занять его место на поэтическом олимпе. Скромностью этот большой поэт не страдал.

В январе Сергей Александрович работал над поэмой «Инония». «Про свою “Инонию”, – вспоминал В.С. Чернявский, – ещё никому не прочитанную, он заговорил со мной однажды на улице как о некоем реально существующем граде и сам рассмеялся моему недоумению:

– Это у меня будет такая поэма… Инония – иная страна».

Не удержался и прочитал первые строфы:

Не устрашуся гибели,Ни копий, ни стрел дождей, –Так говорит по БиблииПророк Есенин Сергей.Время моё приспело,Не страшен мне лязг кнута.Тело, Христово тело[14],Выплёвываю изо рта.Не хочу восприять спасенияЧерез муки его и крест:Я иное постиг учениеПрободающих вечность звёзд…

Собеседник Есенина на рубеже 1917–1918 годов часто встречался с поэтом, был своим в его доме и оставил интересные наблюдения за частной жизнью друга.

Семья и литературное окружение. Есенин и Райх жили в доме № 33 по Литейному проспекту – наняли на втором этаже две комнаты с мебелью, окнами во двор.

«Жили они, – вспоминал В.С. Чернявский, – без особенного комфорта (тогда было не до этого), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами. По всей повадке они были настоящими “молодыми”. Сергею доставляло большое удовольствие повторять рассказ о своём сватовстве, связанном с поездкой на пароходе, о том, как он “окрутился” на лоне северного пейзажа.

Его, тогда ещё не очень избалованного чудесами, восхищала эта неприхотливая романтика и тешило право на простые слова: “У меня есть жена”. Мне впервые открылись в нём чёрточки “избяного хозяина” и главы своего очага. Как-никак тут был его первый личный дом[15], закладка его собственной семьи, и он, играя иногда во внешнюю нелюбовь ко всем “порядкам” и ворча на сковывающие мелочи семейных отношений, внутренне придавал укладу жизни большое значение. Если в его характере и поведении мелькали уже изломы и вспышки, предрекавшие непрочность этих устоев, – их всё-таки нельзя было считать угрожающими.

В требующей, бегучей атмосфере послеоктябрьских дней этот временный кров Сергея и его нежная дружба были притягательны своею несхожестью ни с чем и ни с кем другим».

Обычно Чернявский заходил к другу около полудня. Есенин в это время только вставал. Но иногда Владимир Степанович уже заставал его за работой; поэт сидел в большой «приёмной» комнате и писал. Поприветствовав гостя, Сергей Александрович начинал распоряжаться:

– Почему самовар не готов?

– Ну, Зинаида, что ты его не кормишь? Ну, налей ему ещё.

Рюрик Ивнев с удивлением отмечал перемену в Есенине – его удовлетворение супругой и домашним бытом:

«Когда Зинаида Николаевна отлучалась на минуту из комнаты, Сергей начинал шутливо говорить мне, подмигивая при этом:

– Ты понимаешь, теперь я женат. Тебе нравится моя жена? Давай, говори, не скрывай – может быть, она тебе не нравится?

По вечерам собирались у небольшого обеденного стола близ печки, в которой пекли “революционную” картошку и ели её с солью. Чаще всего на вечерний чай приходили А.П. Чапыгин, П.В. Орешин и К.А. Соколов. Алексей Павлович был на четверть века старше Есенина. Происходил из крестьянской семьи, многие годы проработал подмастерьем и маляром. С Есениным познакомился в Петрограде в 1915 году, был к этому времени уже известным писателем, автором книги рассказов и повести “Белый скит”. О Есенине говорил:

– Сергей Александрович любил меня, но всегда избегал часто видеться.

Своей автобиографической повести “Жизнь моя” Чапыгин предпослал эпиграф: “Посвящаю повесть о прожитых днях памяти моего друга Сергея Есенина”».

В марте 1918 года вышла книга П.В. Орешина «Зарево», чему немало содействовал Есенин, который в короткой рецензии весьма поощрительно откликнулся на неё: «В наши дни, когда “бог смешал все языки”, когда все вчерашние патриоты готовы отречься и проклясть всё то, что искони составляло “родину”, книга эта как-то особенно становится радостной. Даже и боль её, щемящая, как долгая, заунывная русская песня, приятна сердцу, и думы её в чётких и образных строчках рождают милую памяти молитву, ту самую молитву, которую впервые шептали наши уста, едва научившись лепетать: “Отче наш, ижи еси…”».

Но творчески Пётр Васильевич не был близок великому поэту – в стихотворении «Пегасу на Тверской» он осудил имажинистов:

С Богом! Валяйте тройкой:Шершеневич, Есенин, Мариенгоф!Если Мир стал просто помойкой,То у вас нет стихов!

Памяти друга Орешин посвятил стихотворения «Сергей Есенин», «Ответ», «На караул» и статью «Великий лирик» (1927), но уже в следующем году заявил об отходе от поэтических традиций, связанных с Есениным:

Я ухожу,и не за славой,Чем дорожил ты,что берёг…Прости, родной,прости, к удрявый, –Кричу тебес других дорог…Прощай, мой лирик,я отчалилОт старых хижини дубов…

К.А. Соколов был художником. Он приходил по утрам и пытался рисовать Есенина. Работал Константин Алексеевич кропотливо. Он долго не мог найти нужную трактовку форм натуры, а Сергей Александрович постоянно сбегал от его карандаша по своим делам. Так Соколов и не успел ничего сделать, кроме нескольких набросков кудрявой головы поэта.

…За чайным столом Есенин, едва положив перо, сосредоточенный и насупленный, читал друзьям только что написанное, при этом тряс головой и бил кулаком по скатерти. Кончив читать, довольный собой, улыбаясь, спрашивал:

– Ну что, нравится?

Но оценки друзей Сергея Александровича нисколько не трогали. На мелкие стилистические поправки ни за что не соглашался, а, немного подумав, отвечал на замечания хитрой улыбкой: сам, мол, знаю, что хорошо и что не очень. В первые послеоктябрьские месяцы наиболее читаемыми им творениями были Библия и «Слово о полку Игореве». По наблюдениям Чернявского, Есенин уже по собственному почину, крупными шагами шёл навстречу большой интеллектуальной культуре, искал приобщающих к ней людей (тяга к Андрею Белому, Иванову-Разумнику, чтение, правда, очень беспорядочное, поиски теоретических основ, авторство некоторых рецензий и пр.).

Но одновременно именно в эти дни прорастала в нём подспудная потребность распоясать в себе, поднять, укрепить в стихиях этой культуры всё корявое, солёное, мужичье, что было в его дотоле невозмущённой крови, в его ласковой, казалось, не умеющей обидеть «ни зверя, ни человека» природе.

Этот крепкий дёготь бунтующей, нежданно вскипающей грубости, быть может, брызнул и в личную его жизнь и резко отразился на некоторых её моментах. И причина, и оправдание этой двойственности опять-таки в том, что он и тогда – такой юный и здоровый – был до мучительности, с головы до ног поэт, а «дар поэта – ласкать и карябать».

Дружеские отношения с творческой элитой Сергей Александрович стремился закрепить родственными связями. Андрея Белого пригласил в крёстные отцы дочери, родившейся 11 июня. По объективным причинам не получилось. Крёстным Тани стал В.С. Чернявский. Белый крестил второго ребёнка Есенина от Зинаиды Райх – Константина (Котика).

С большим уважением и любовью относился Сергей Александрович к Р.В. Иванову-Разумнику.

– Иду к Разумнику, – часто слышали от него друзья.

Отношение Есенина к Разумнику Васильевичу наглядно иллюстрирует его признание А.В. Ширяеву, одному из близких ему людей: «Есть, брат, один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим. Это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твёрдая, мыслью он прожжён, и вот у него-то я сам, Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя. На остальных же просто смотреть не хочется».

«Остальные» – это петербургские литераторы-интеллигенты, чуждые поэту из крестьян. Тому же Ширяевцу Есенин писал о них:

«Какой-нибудь эго-Мережковский приподымал бы свою многозначительную перстницу и говорил: гениальный вы человек, Сергей Александрович. Или: Александр Васильевич, стихи ваши изумительны, а образы, какая образность, а потом бы тут же съехал на университет, посоветовал бы попасть туда и, довольный тем, что всё-таки в жизни у него несколько градусов больше при университетской закваске, приподнялся бы вежливо встречу жене и добавил:

– Смотри, милочка, это поэт из низов.

А она бы расширила глазки и, сузив губки, пропела:

– Ах, это вы самый, удивительно, я так много слышала, садитесь.

И почла бы удивляться, почла бы расспрашивать, а я бы ей, может быть, начал отвечать и говорить, что корову доят двумя пальцами, когда курица несёт яйцо, ей очень трудно…

Да, брат, сближение наше с ними невозможно. Ведь даже самый лучший из них – Белинский, говоря о Кольцове, писал “мы”, “самоучка”, “низший слой” и др., а эти ещё дурнее. С ними нужно не сближаться, а обтёсывать, как какую-нибудь плоскую доску, и выводить на ней узоры, какие тебе хочется. Таков и Блок, таков Городецкий, и все и весь их легион».