Полная версия
Подступы к философии русского языка
Ирина Анатольевна Дмитриева
Подступы к философии русского языка
© Дмитриева И. А., 2020
© Региональное Объединенное Движение «Русская Философия», 2020
© Издательский Дом «Русская Философия», 2020
* * *Подступы к философии русского языка
Введение
Эта книга – размышление о феномене самобытной русской философии, о том, существует ли она вообще, обладает ли она самостоятельной значимостью и имеет ли она реальный ресурс, чтобы претендовать на самобытность. Или же она лишь не очень удачный, а возможно, и совсем неудачный вариант западноевропейской философской традиции, удел которого – понимание и комментирование западных учителей.
Казалось бы, какой смысл говорить сегодня, в век глобализации, о национальных особенностях. Мир давно стремится к общечеловеческому: к общечеловеческим ценностям, общечеловеческим интересам, общечеловеческим идеалам. И может показаться, что разговор о специфике национального мышления устарел. Но это иллюзия. Национальная мысль по-прежнему довлеет практически в любой сфере современной социальной жизни, обязывая людей думать в соответствии с национальным умостроем. Например, кто политически смог овладеть концептом «общечеловеческого» и связать с ним собственные локальные интересы, тот и может претендовать на влиятельность и привилегии в нынешнем глобализирующемся мире. Так, например, произошло с идеей демократического общества, которая из весьма локального и национального способа политической организации за достаточно короткое время превратилась в общечеловеческую идею. И с ней теперь необходимо считаться любым политическим акторам, определяющим государственное устройство.
Механизм превращения частных идей в глобальные – это всего лишь один из эпистемологических способов освоения мира, связанный с культурной экспансией. Но универсален ли такой способ?
Вопрос о превращении частных идей в глобальные напрямую связан с вопросом о возможности самобытной русской философии. Указать на возможность существования русской самобытной философии – это значит посмотреть на отечественную философию автономно, без соотнесения с западноевропейской традицией.
Указания на «русские воззрения» очень часто вызывают настороженность у интеллигентной публики: «Мы все граждане мира, а вы нам предлагаете опуститься до местечкового патриотизма». Полагают, что в нашем столетии среди вездесущего смешения различных наций, народностей, этносов какие-то существенные различия между общностями выделить все сложнее и сложнее, а значит, проблема национального самоопределения вроде бы теряет свою актуальность. И такую точку зрения многие мыслители поддерживают уже продолжительное время в течение нескольких веков. И когда поднимается вопрос о своеобразии русской мысли, то его очень часто объявляют бессмысленным.
Еще в середине XIX века К. С. Аксаков высказал тезис о том, что общечеловеческого как некоего конкретного мировоззрения вообще не существует – оно лишь объединяет собой мировоззрения некоторых избранных народов. И когда мы противопоставляем русское мировоззрение общечеловеческому, когда мы во имя мифического общечеловеческого мировоззрения отказываемся от русского мировоззрения, мы тем самым фактически отказываем русскому мировоззрению считать себя общечеловеческим. Но ведь, по Аксакову, чтобы понять, что такое общечеловеческое мировоззрение, нужно быть именно собою, иметь свое мнение и мыслить самому. А те же, кто считает, что понятие общечеловеческого снимает все национальные различия, выступают лишь за «исключительность европейской национальности», которой и придают всемирное значение и ради которой отнимают право у русского народа на общечеловеческое[1].
«Русское» и «общечеловеческое» взаимно принадлежат друг другу, предполагают друг друга и невозможны друг без друга. В противном случае «общечеловеческое» неизбежно превращается в фантом, а само противопоставление «русского» и «общечеловеческого» становится идеологическим ходом и служит средством усиления политического давления. В связи с этим напрашиваются вопросы. Во-первых, что значит «быть собою, иметь свое мнение и мыслить самому» применительно к России? Во-вторых, сохранили ли мы сегодня эту способность к самостоятельности мысли, двигаясь и петляя из стороны в сторону: от мессианской русской идеи к интернационализму – сначала пролетарскому, а затем буржуазному?
Применительно к философии вопрос о возможности именно русского мышления приобретает особую остроту. Фактически это вопрос о судьбе русской философии: возможна ли в принципе русская философия как самостоятельное явление, или она – только «этнографический материал», не создающий никаких самостоятельных проектов, а все те, кто занимаются философией в России, – лишь «принципиальные аутсайдеры и критики».
Говоря о возможности русской философии, прежде всего необходимо ответить на вопрос: существует ли такое отличие русского мироотношения от западноевропейского, которое было бы основанием особого типа философствования и которое позволило бы установить специфику русской философской мысли? Но если русская философская мысль может быть выделена в ее самобытности по отношению к иному, то только благодаря особенностям нашего мироотношения.
Очень часто русскую философию узнают в качестве таковой лишь в той мере, в какой она оказывается подобной западноевропейской философии. И тогда все ее усилия истолковывают в духе соответствия немецкой, французской, англо-американской философским традициям. Получается, что русская философская мысль не содержит в себе своего внутреннего обоснования, а всегда находит себе обоснование только вне себя, только в соотнесении с иной мыслью, прежде всего с западноевропейской философской мыслью. Русскую философскую мысль пытаются измерить масштабами мысли западноевропейской философии, связывая русскую мысль то с платонизмом, то с гегельянством или шеленгианством, то с феноменологией и т. п. И тогда феномен русской философии появляется лишь как иноформа чужой мысли. А такое проявление русской философии через чужую мысль провоцирует тех, кто занимается философией в России, работать только с этим иным, с чужими идеями и смыслопостроениями. Такое проявление заставляет их искать для чужих идей и смыслопостроений какое-то место в составе русской философской традиции. Сама русская философия оказывается тогда «незаметной» для европейского взгляда. Вместо того чтобы развивать самобытную русскую философию, русские философы оказываются несущественным приложением для чужих идей и смыслопостроений.
Философия – это всегда предельное выражение смысла того или иного мироотношения, и предельные смыслы выстраиваются таким образом, чтобы максимально соответствовать этому национальному мироотношению. XX и XXI век многое изменил в жизни России. Многое, что ранее с очевидностью демонстрировало отличие русского мироотношения от европейского, стало историей. Со временная тенденция мирового развития тяготеет к унификации мысли, что приводит к игнорированию национальных умостроев, и в итоге мы наблюдаем в мысли господство европоцентризма, гипертрофию одного миросозерцания, которое разрослось до мирового масштаба. Сможет ли мысль постсоветской России найти такие ресурсы, которые позволили бы ей сохранить и развивать собственные мыслительные традиции?
Необходимо отметить, что само понятие «русская философия» отсылает нас не к географической общности, а к социокультурной. Русская философия представляет собой особый строй мысли, отличный от европейских и восточных традиций. Английская, французская, немецкая, испанская, итальянская и др. философские традиции, несмотря на свои особенности, часто созвучны друг другу и представляют единый строй мысли, развивают единую философскую традицию, которая строится на общих для них основаниях и принципах. А вот русская самобытная философская традиция существенно отличается от этой единой западноевропейской философской традиции.
Не стоит отождествлять философию в России и русскую самобытную философию. Они не совпадают полностью, хотя и могут пересекаться. Философия в России – это русскоязычная философия, которая в своем развитии реализует как западноевропейские традиции, так и самобытные традиции отечественной мысли. Русская философия может быть представлена двояко: с одной стороны, как развитие самобытной традиции, а с другой стороны, как продолжение европейского философствования. Один из крупнейших русских философов рубежа XIX–XX веков В. В. Розанов строго различал две противоположные тенденции в развитии философии в России – западно-ориентированную и исконно русскую, «официальную философию университетских кафедр» и «философское сектантство, темные, бродящие философские искания». Он писал, что в обе формы нашей «философии» движутся без всякого взаимодействия: они почти не знают друг друга, явно друг друга игнорируя[2]. Первая ветвь этой «философии» поддерживает идею, что у нас «все от варяг быша», и потому нет в ней не только чего-нибудь «народного» или идущего от живого общества, но нет вообще книги как живого и целого явления, несущего на себе печать лица. Вторая, «сектантская» ветвь, не имея научного декорума и даже часто плана, в высшей степени полна «жизненного пороха»: этой взрывчатости, самогорения, порыва мысли и всегда около действительности, около «природы вещей». «Эта философия тесно связана с нашей литературой, тогда как первая связана исключительно с учебными нуждами»[3]. Но откуда у В. В. Розанова такая уверенность в существовании самобытной русской философии? Разве это самоочевидно?
Один из столпов западноевропейской мысли И. Кант, размышлявший о границах человеческого познания, отмечал, что философия возможна только на родном языке. С. Н. Булгаков затем проиллюстрировал соображение Канта о роли родного языка, показав, что категориальный строй у Канта – это не более чем развернутый комментарий к немецкой грамматике[4]. А сама идея о связи языка, мироотношения и мышления возникла в Германии в среде гумбольтианцев. Именно они указали на определяющую роль языка в философском творчестве. Эта идея в XX веке поддержана Сепиром и Уорфом, которые сформулировали гипотезу лингвистической относительности. В ней утверждается, что структуры языка определяют структуру мышления. «Сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или при соотносительности языковых систем»[5].
Опираясь на эту гипотезу, можно предположить, что родной язык – это основание всякого мышления, в том числе и философского, то есть мышления, конструирующего предельные смыслы. Родной язык – это та данность, которая существует для каждого из нас изначально, и поэтому не требует специального понимания. Родной язык для нас просто есть, и он занимает особое привилегированное место в нашей жизни. Он всегда первый и единственный. Родной язык – это всегда выделенная точка языкового пространства, точка отсчета, которая определяет наши возможности мироотношения. И в таком мироотношении нет равенства языков. Мы видим мир таким, каким открывает его для нас наш родной язык. Поэтому, например, в России всех иностранцев, которые не владели русским языком, долгое время называли немыми, то есть немцами.
Приведем несколько примеров.
Откуда мы знаем, что космическое пространство не является чуждым и враждебным человеку? Эта интуиция содержится в слове «вселенная». Вселенная нас ждет – это место, куда можно вселиться. То есть мир за пределами Земли открыт для человека, и одно из предназначений человека – преодоление земного притяжения. Не исключено, что именно эта языковая интуиция русского слова «вселенная» и стала поводом для появления такого философского направления мысли в России, как русский космизм, а затем и космического его воплощения.
Когда люди задаются вопросом «куча – это сколько?», они не всегда знают, как ответить на этот вопрос. Этот вопрос для многих народов вообще не имеет ответа. А русский язык дает однозначный ответ. Для русского языка «куча» – это не просто много: это «много» конкретизировано грамматически. С точки зрения грамматики «много» в русском языке начинается не с трех или с десяти, а с пяти. Чтобы это установить, достаточно обратить внимание на то, что в русском языке есть два множественных числа: одно для обозначения немногого, а второе для обозначения много. И если мы считаем возраст (1 год, 2 года, 3 года, 4 года), то начиная с 5-ти мы наблюдаем изменение: годы уходят, и мы говорим, что 5 лет. Если мы так же считаем предметы (например, книги), наблюдаем такое же изменение: 2 книги, 3 книги, 4 книги, но 5 книг и т. д. По изменению окончания мы фиксируем второе множественное число.
Для русских людей синонимия слов «ворота» и «врата» достаточно условна, поскольку они обозначают несоизмеримые по смыслу объекты.
Подобных примеров о том, что язык высказывает нам определенные содержания, можно привести множество. И все они говорят о том, что русские видят мир несколько иначе, нежели французы или англичане. Народы посредством языка выстраивают разные миры, и размышления об этих мирах тоже оказываются разными, поскольку эти размышления всегда направляются родным языком. Наше познание в целом оказывается замкнуто в рамках возможностей родного языка. Но тогда любая претензия на универсальный или объективный взгляд на мир, любая идея об универсальных схемах познания и мышления оказываются перед вопросами: какой мир считать подлинным миром? Мыслить и думать – это одно и тоже? Что значит познавать?
Чтобы начать отвечать на эти вопросы, мы прежде всего (порой интуитивно) обращаемся к родному языку, и наша задача уловить те смыслы, которые уже содержатся в языке. Мы понимаем нечто лишь в той мере, в какой это уже было понято языком. И философское мышление только и может существовать в пространстве понятого родным языком. Только с этой погруженностью в родной язык философия обретает свои интуиции, и они овладевают философом до всякого мышления и познания.
Если устроение русского языка подобно строю западноевропейских языков, то говорить о самостоятельности русской философии было бы затруднительно: в этом случае русская философия оказывалась бы регионом западноевропейской мысли, функционирующим по законам, свойственным этой мысли. Но если устроение русского языка существенным образом отличается от строя западноевропейских языков, то резонно предположить и существование самобытной русской философской традиции. Если именно языковое богатство определяет и конкретизирует мышление и познание, то вопрос о самобытной русской философии стоит решать, обратившись непосредственно к русскому языку, к его истории, структуре, принципам его функционирования. Такое обращение невозможно в отрыве от исторического развития России и описания становления русского видения мира, которое гармоничным образом поддерживалось русским языком и создало тот тип мышления, который стал основой русской философской традиции.
Глава 1
Особенности становления русского миросозерцания
Русскую философскую традицию часто воспринимают как составную часть европейской мысли. И это становится проблемой, поскольку русская мысль, воспринимаемая по аналогии с европейской, утрачивает свою уникальность, так как она вынуждена соответствовать внешним для нее стандартам, ибо европейские стандарты представляются как универсальные. И в этой ситуации возникает сразу несколько вопросов. Во-первых, насколько оправдано отождествление русской и европейской философии? Во-вторых, насколько обоснованы претензии европейской философии на выработку универсальных критериев философствования? И в-третьих, возможна ли иная, неевропейская философия? В этой главе мы попытаемся предложить ответы на эти вопросы.
На чем строится любая философия? Она вырастает из особенностей видения мира того или иного народа. Это видение или национальный образ мира может быть запечатлен в различных формах деятельности и накладывает отпечаток на все формы человеческой активности, и, безусловно, он запечатлен в философских концептах.
Еще в работах славянофилов (у К. С. Аксакова, братьев Киреевских, А. С. Хомякова[6]) обращается внимание на то, что русское миросозерцание формировалось в принципиально иных исторических условиях, нежели европейское. И. Киреевский[7] пишет, что три элемента стали основанием европейской образованности: римское христианство, мир необразованных варваров и классический мир древнего язычества, который представлял собой торжество формального разума человека над миром.
От античной традиции европейское сознание унаследовало идею, что бесконечный мир может быть понят при помощи заданных человеком алгоритмов и формальных законов, что возможности человеческого разума соотносимы и позволяют адекватным образом понять всю бесконечность нашего мира. Фактически созданные человеком алгоритмы позволяют реализовать абсолютную власть в мире и владеть в полном объеме возможностями собственного мышления, которые представляются абсолютными. Аристотелевская логика, в последствии реализованная и упроченная в формализмах римского права, стала фундаментом европейского мировоззрения. Торжество формального, рационального начала явилось основой европейского индивидуализма, который был связан с упрочением самовластия (абсолютность утверждаемых прав) сначала для рыцаря, князя или отдельного города, которое впоследствии распространилось и на отдельного человека.
Именно эти установки стали одной из причин раскола внутри христианского мира. Римская католическая церковь отделяется от восточных православных церквей в том числе и потому, что некоторые догматы, существовавшие по преданию, она считает возможным изменить на иные, созданные вследствие умозаключений.
Русское миросозерцание формировалось иначе. Изначально славяне выстраивают свои отношения с миром без внешних посредников, не выстраиваясь в иные культуры, опираясь лишь на собственные внутренние возможности. На этом этапе были сформированы основополагающие установки русского мышления.
Представление о природе человека, его месте и предназначении в мире разительно отличалось от европейского. Не индивидуальность и обособленность, не доминанта личностного начала стояла на вершине ценностной иерархии, а напротив, человек осознавал себя как часть чего-то большего, чем он сам, он осознавал себя частью бесконечно расширяющегося мира: семьи, общины, веча, мира. Эти миры не были обособлены друг от друга. Жизнь человека осуществлялась во всех мирах одновременно, и они по принципу матрешки включались один в другой. Залогом единства миров было существование единого уклада, пронизывающего их все и защищавшее от самовластия каждого из них. Все миры связывались единообразием обычая, а формальные законы играли лишь дополнительную, но не определяющую роль. Значимость правды и справедливости всегда была выше значимости формальных правил. По традиции законом могло стать только такое положение, которое получило бытовую укорененность. Это было одной из базовых интуиций, которая только укреплялась с развитием Руси.
Различие жизненных оснований сформировало и различие мировоззренческих установок, и отношение к миру: европейское – формализованное, ориентированное на логическую понятийную связность – и русское с его заботой прежде всего о правильном состоянии мыслящего духа, основой которого может быть только правильная, справедливая жизнь. Об этапе становления русского мировосприятия мы знаем достаточно мало. Это связано в том числе и с тем, что многие установки, сформированные в дохристианской Руси, были включены в христианский уклад жизни, не вступая с ним в противоречия.
Для европейских народов античные учителя были изначальным и необходимым условием их жизни. Они фактически формировали их жизненный уклад: городскую инфраструктуру, дороги, затем библиотеки, произведения искусства и, в конечном счете, определенный порядок жизни и представление о должном. И сама традиция теоретического знания также восходит к античной философии.
Для Киевской Руси принятие православной веры осуществлялось внешним образом: сначала оно было книжным, а затем уже в процессе освоения избирательно включалось в жизненный уклад людей. Весьма вероятно, что устойчивая традиция умозрительного знания связана на Руси именно с православной верой. С самого начала философствование было частью православного миросозерцания и не мыслилось как самостоятельное обособленное знание. На этом этапе было сильно византийское влияние на всю славянскую культуру и прежде всего благодаря деятельности святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Не случайно их именуют первоучителями. Они создали славянскую азбуку, перевели на славянский язык священные и богослужебные тексты, а также порядок византийского богослужения. Одновременно закрепилось особое отношение к церковно-славянскому языку, которое сохранилось и по сей день.
Русский язык был крещен еще в те времена, когда наши предки не считали себя христианами – в IX веке. На западе Европы наследники Карла Великого делили франкскую империю, на Востоке укреплялись мусульманские государства, тесня Византию, а в молодых славянских княжествах проповедовали и трудились равноапостольные Кирилл и Мефодий – подлинные основатели нашей культуры. К тому времени славянский язык не обладал системой отвлеченных понятий и терминологическим богатством, которое обычно складывается в книжной культуре. И перед ними стояла сложная задача – переложить высокое христианское богословие, Священное Писание и богослужебные тексты на славянский язык, еще не обладавший к тому времени необходимыми средствами.
Сначала была создана славянская азбука, затем переведено Евангелие, затем различные богослужебные книги. При этом отдельная работа велась по уточнению используемых выражений и терминов. Объем переводов, осуществленных святыми братьями и их непосредственными учениками, был весьма значителен: ко времени крещения Руси уже существовала целая библиотека книг на церковно-славянском языке.
Совсем немногие народы удостоились чести иметь свой собственный алфавит. «Бог сотворил и ныне в наши годы – объявив буквы для языка вашего – то, чего не было дано никому после первых времен, чтобы и вы были причислены к великим народам, которые славят Бога на своем языке… Прими же дар, ценнейший и больший всякого серебра, и злата, и драгоценных камней, и всего преходящего богатства»[8], – писал цесарь Михаил князю моравскому Ростиславу.
Кириллом и Мефодием была осуществлена «пересадка», «трансплантация» византийской церковной книжности в славянскую культуру. Книжный язык, культурный контекст, терминологию высокой мысли они создавали прямо вместе с библиотекой переводимых ими книг.
Для православных византийских книжников, в среде которых воспитывался Константин Философ, святыми были буквально каждая черта и йота текста Священного Писания и неразрывно связанных с ним текстов богослужебных книг. Отсюда понятно, с каким трепетом и страхом Божиим должны были подходить к своей миссии солунские братья и их сподвижники. Ведь их главной целью было не умалить при переводе святость оригинального божественного текста, где форма и содержание неразрывно связаны. Именно такое отношение к языку стало парадигмальным в последствии и для русских книжников.
«Греческий и церковнославянский языки настолько близки, что во многих случаях вполне естественно выглядел бы дословный перевод. В каждой рукописи есть примеры чрезмерной буквальности, но в целом создается впечатление, что переводчики в совершенстве знали оба языка и старались воспроизвести дух и значение греческого текста, как можно меньше отходя от оригинала»[9]. Сложилась парадоксальная ситуация: не текст подстраивали под язык перевода, как это всегда бывает в таких случаях, а славянский язык видоизменялся под переводимый священный текст и становился уже другим, церковно-славянским языком. В результате книжный славянский язык святых Кирилла и Мефодия по определению не мог уже быть языком общения и предназначался исключительно для богослужения. Его можно было читать, слушать, учить, но на нем нельзя было говорить.
В это время философия была вплетена в ткань религиозного миросозерцания. Философские идеи находили свое выражение не столько в понятийной форме, которая находилась еще на этапе становления, а в образной форме через иконы, летописи, поучения. Достаточно вспомнить «„Слово о законе и благодати“ митрополита Иллариона», «Поучение Владимира Мономаха», «Моление Даниила Заточника» и др.[10] Но, несмотря на синкретизм и отсутствие строго понятийного аппарата, складываются основная проблематика, принципы и формы русской самобытной мыслительной традиции.
Своеобразной точкой отсчета для этой традиции стало житие преподобного Сергия Радонежского, потому что это житие само по себе было философией, которая не различала план идей и план их выражения, и это явилось одной из особенностей самобытной русской философской мысли.
Сергий Радонежский, стремясь к «жизни во Христе», ввел одновременно идею и практику «высокого жития», которое было реальным опытом нравственного совершенствования и общечеловеческим идеалом. Отказ от мирских соблазнов способствовал сохранению душевной чистоты как необходимого условия «высокого жития». Житие неоднократно подчеркивает, что именно из-за «чистоты жизни» преподобный Сергий был удостоен Божией благодати.
