За дядиколиной спиной

Фриц по самые брови зарос пегой бороденкой, словно барбос свалявшейся шерстью. От него и воняло псиной. А еще тошнее – загаженным сортиром. Снайпер не первые сутки лежал на позиции в полной неподвижности, поэтому нужду справлял прямо под себя. Сержант пытался добраться до его лица, но пальцы путались и застревали в маскхалате, расшитом какими-то сеточками и тесемками, как в рыбацком бредне. Тогда Носков схватил немца за мизинец и отжал до упора, пока на услышал хруст рвущихся связок. Снайпер закричал от адской боли, однако хватку не ослабил. Наоборот, еще крепче заклещил горло сержанта железной удавкой, помогая всей тяжестью своего могучего тела. Оба разом побагровели от напряжения. Носков обеими руками сцепив фашисту запястья, из последних сил пытался сдержать напор.

Сержант извивался как червяк под сапогом, но вывернуться из-под такой туши нечего было и думать. Он ногами молотил того по загривку, однако немец ударов, казалось, не чувствовал. Носков понимал, что если он освободит одну руку, тяжесть давления на горло мгновенно удвоится, и кадык может просто не выдержать, хрустнуть словно грецкий орех в дверном косяке. Но и дальше изображать из себя Поддубного было рискованно: весовые категории разные – немец намного сильнее и все равно рано или поздно его переборет. Прав был комполка – не окреп еще Носков, чтоб с такими боровами возиться, да и раны, чувствовал он, открывались одна за одной – швы трещали и кровоточили. Единственный шанс – молниеносно добраться до голенища, где давно жжет икру златоустовская сталь заветного черного ножа…

Немец заверещал еще громче, как бы помогая себе криком. С обеих сторон одновременно загремели частые выстрелы, словно деревенские собаки разноголосым лаем отозвались на ночной шум. Пули засвистели прямо над ними, и снайпер инстинктивно сжался, на мгновение расслабившись. И тогда Носков решился: отдернув руку от запястья, он без замаха ткнул выпрямленными пальцами прямо в глаз немцу, почувствовав, как в глазнице что-то лопнуло и маслянисто потекло по ладони. Снайпер по-волчьи взвыл, а Носков согнул ногу в колене и сумел дотянуться до голенища. Ладная рукоять дарёного ножа словно влилась в ладонь. Носков боялся, что нож может высклизнуть из липкой руки, поэтому ударил коротко, под ремень. Немец охнул и захрипел, невредимый его глаз едва не вылез из орбиты, но второй удар – прямо в сердце – затуманил взгляд матовым стеклом смертной тоски. Изо рта фашиста выбулькнул кровавый пузырь, и тело мертвого снайпера тяжелым зельцем растеклось по Носкову…

Как ни торопился Носков выбраться из-под убитого, это ему сразу не удалось. Сержанта душили приступы кашля: казалось, немец – вот он, мертвее мертвого, но фантомную хватку его рук на своем горле сержант все еще чувствовал остро и явственно…

Носков встал в рост и махнул Кешке шапкой, подавая сигнал. Парень не проспал – красная ракета, по-кошачьи фыркая и шипя, взмыла над равниной.

– Впере-е-ёд! – одновременно с трелью офицерского свистка раздался зычный возглас командира, что через миг утонул в многоголосой лавине беспощадного «Ура-а-а!» поднявшихся в атаку бойцов.

Носков, шатаясь от усталости, брел обратно. По нему не стреляли – фрицам не до него было. Грязный, помятый – будто коровье стадо по нему пробежало, в кровище с ног до головы – тут и своя, и с немца натекло, как с поросюка. Силы оставляли его, поэтому он по земле волочил за ремень трофей – винтовку с оптическим прицелом. На ребре ее приклада он разглядел зарубки. Много зарубок…

Сам Носков своим жертвам счет не вел. За него синодики писали другие: когда к Герою представляли, сорок семь фрицев насчитали только за один бой. А сколько их было, боёв-то…

Носков вспомнил, как на плацдарме он гранатой уничтожил пулеметный расчет вместе с десятком фашистов, засевших в тесном блиндаже. А спустя час из трофейного «МГ» сыпанул кинжальной очередью в самую гущу немецких солдат, что скапливались для контратаки, превратив их в гору трупов. А когда эта контратака все-таки началась, и её дорогой ценой отбили, уничтожив всех до одного прорвавшихся в наши окопы гитлеровцев, то вокруг Носкова нашли еще дюжину застреленных, заколотых, зарубленных саперной лопаткой и задушенных голыми руками врагов.

«Вот и пометил гада, – подумал Носков, пряча за голенище нож. – В аду будет помнить такие зарубки. Зададут ему там чертенята в самую патоку – будет знать, как людей почем зря губить и мучить, и других во грех вводить». Ведь убивать людей его – мирного очерского рабочего, в отличие от фашистского снайпера, никто и никогда не учил…

Носков медленно подходил к радостному Кешке, когда спятившие немцы неожиданно перенесли огонь на «нейтралку». «Вилка» минных разрывов неминуемо приближалась к молодому солдату, и сержант из последних сил подбежал к Кешке и закрыл его своим телом. Спину Носкова ожгло будто кипятком из банного ковшика, но он был так помят и истерзан, что не почувствовал пару каких-то жалких осколков.

А вот Кешке досталось: от контузии он тряс головой и что-то бессвязно выстанывал, прижимая руки к ушам.

– Я знал, что ты поднимешься, дядя Коля, – разобрал, наконец, его речь Носков, а Кешка, по-детски всхлипнув, впал в забытьё.

– Спи уж, воин! – усмехнулся Носков и, кряхтя, взвалил бойца на свою израненную спину…

Из нашего блиндажа на выручку Носкову бросился сам комполка.

– Михалыч, родной, эх, как тебя опять попятнали-то! Ах ты, господи! Ко второй звездочке представлю! Подумать только – будешь первым в дивизии дважды Героем! – Маковецкий распростёр объятия.

– Да не тискайте вы так меня, товарищ подполковник! Меня уже помикосил один сегодня – до сих пор нутро со всех дыр наружу лезет. – Носков снова натужно закашлялся. – Не меня – вот его награждай, Федор Ефремыч. Если б не Кешка, не засек бы я снайпера…

– Зелен больно для Героя! Его слава еще впереди – такой своё обязательно найдет, – улыбнулся компока, глядя на раскинувшегося в забытьи молодого бойца. – Начштаба, пиши реляцию на «Отвагу». А как фамилия-то у пацана?

– Там не до знакомств было, товарищ подполковник. Смоктунович, кажись, или как-то так, – устало пожал плечами Носков, вздохнул, снял свою взопревшую от солдатского пота шапку и по-отцовски бережно нахлобучил ее на стриженную голову спящего Кешки…

***

Спустя полвека эту затерявшуюся в коловерти событий медаль торжественно вручали после спектакля на МХАТовской сцене импозантному мужчине с гордой осанкой и в пышном обличье Людовика Четырнадцатого. Народный артист Иннокентий Михайлович Смоктуновский в величии своем ничуть не уступал «Королю-Солнце». Случайно брошенное пророчество комполка сбылось: он нашел свою славу, и слава его тоже нашла…

Никогда еще не слышал Смоктуновский столь оглушительных аплодисментов публики. Держа в руках коробочку с медалью «За Отвагу», великий актер плакал, вспомнив суровую осень 1943 года, когда никому не известного солдатика Кешку Смоктуновича на себе вытащил с передовой известный на всю Красную Армию герой Николай Михайлович Носков. И не закрыл бы своим телом – не было б у нас ни Деточкина, ни Гамлета, ни Плюшкина…