Сон цикады

Инна Шолпо

Сон цикады

Лошадь потеряла очки. И больше не могла читать. Она взглянула в окно и опешила. Там, где раньше были большие цветные кляксы, вдруг появились деревья, травы, цветы. А там, где раньше была книга с буквами, белела мутная страница.

Х. Мякеля. «Лошадь, которая потеряла очки»

Когда я был молод, я не пытался придать смысл существованию, а камера помогла мне обрести его, увидеть, что мир можно подчинить чувству композиции.

Роберт Бьянки

Фотография 1

ИНГА: Немного весны в старом чайнике

1

Проснувшись, Инга открыла глаза и увидела, как луч солнца преломляется в вазе с водой и маленькой дрожащей радугой пробегает по старому фотографическому снимку на стене, отчего тот сразу же ожил: прабабушка улыбнулась и поправила медальон на груди, а прадедушка слегка нахмурился, чтобы не терять солидности, и расправил плечи. Стоящие в вазе цветы с насквозь просвеченными солнцем лепестками едва слышно вздохнули нежным кружевом прожилок. И все это, схваченное ее еще не до конца сфокусировавшимся взглядом, отпечаталось в мозгу моментальным снимком – зафиксированным мгновением счастья.

Да, удивительное дело, но она опять проснулась от счастья. Просто потянулась, стряхивая остатки сна, и лениво подумала о том, что ей никуда не нужно идти. Что она больше никогда не пойдет на работу. Ни-ког-да!

Года три назад Инга перечитала «Детство Никиты», и ее поразили эти слова – «проснулся от счастья». Она попыталась припомнить, когда же такое было с ней и было ли вообще? Да, наверное, случалось – в детстве, только она об этом уже забыла. К пятидесяти годам многое тускнеет и стирается из памяти, особенно хорошее, детское и беззаботное. И вот теперь это ощущение пришло к ней снова. Она пробуждалась и осязала счастье всем телом – такое полное и сильное, какое бывает только при абсолютном отсутствии уважительных причин.

Ведь если подумать, то никаких особых изменений к лучшему в ее жизни не произошло: рана от пережитой, но не изжитой любви не закрылась; бытовых проблем не уменьшилось, напротив, их стало как будто больше, поскольку теперь она не работала и денег в доме ощутимо не хватало; работающие подруги смотрели на нее с плохо скрываемой завистью, а муж все чаще делал попытки показать, кто в доме хозяин… Но появилось что-то новое, затмившее, отодвинувшее на задний план все эти мелкие неудобства. Она пока не могла понять, что это. Наверное, боялась.

Знакомые называли это новое легкомыслием, инфантилизмом и безответственностью. Просто так уйти с работы, притом что муж – всего лишь скромный врач с мизерной зарплатой, и даже не искать новую – как это можно? Не говоря уже о заброшенной «научной деятельности» и пропадающих без употребления ученой степени и звании, которые, хоть и не давали особого достатка, но обеспечивали какую-никакую стабильность и уважение в определенном кругу.

Инга засмеялась своим мыслям, накинула старую рубашку Вадима, служившую ей домашним платьем, вышла на кухню, чтобы сварить себе кашу, – и замерла на пороге. В металлическом чайнике, стоявшем на кухонном столе, отражались оконная рама, ярко-синее мартовское небо и освещенный солнцем дом напротив. Все, что есть весеннего в ранней весне, все, что можно назвать ее духом и предчувствием, сосредоточилось, сконцентрировалось в этой блестящей полусфере и глядело на нее оттуда. Это было так неожиданно и остро, как будто она в первый раз в жизни видит и этот старый чайник, и свою обшарпанную кухню, и глухую кирпичную стену дома напротив, с двумя подслеповатыми окнами на самом верху. Все эти знакомые, затертые и разрозненные кусочки повседневности сошлись воедино и предстали перед ней волнующим кадром.

Инга быстро принесла из комнаты фотоаппарат и закружилась вокруг чайника, ловя отражение и старательно избегая попадания в кадр. Максимально открыла диафрагму и приблизила аппарат к блестящему никелированному боку, размывая в весенней дымке неказистый уголок кухонного пространства за ним. Счастье было еще с ней, еще где-то за грудиной или повыше, в гортани.

До каши она добралась примерно через час. Ничего – сегодня спешить некуда. Можно спокойно, не торопясь съесть свою овсянку, запить ее вкусным чаем с камелией, подаренным подругой, подумать о завтрашней «коммерческой» съемке (изредка ее просили отснять фотосессию за деньги – занятие не самое приятное, но повышающее ее оценку в глазах мужа) или просто – подумать…

2

…В ту ночь Инга не могла заснуть: на нее опять накатило «это». «Это» она знала наизусть. Лет семь назад Инга попала в клинику неврозов, измученная непонятными симптомами, от которых хотелось, как говорится, «лезть на стенку». Теперь она знала, что это называется депрессия. Нет, не та «депрессия», на которую всуе жалуется каждый третий, когда у него портится настроение, оттого что изменяет подруга или начальник отказывается повысить зарплату, а та мучительная болезнь, которая настигает спустя многие месяцы после того, что могло ее вызвать. Если она однажды тебя зацепила, не узнать ее снова невозможно. Но тогда, когда Инга столкнулась с этим впервые, она несколько недель пыталась заниматься самолечением, а потом стала ходить по врачам наугад, не понимая, к какому именно специалисту обратиться. По ночам ее мучила бессонница. Учащенное сердцебиение, затрудненное дыхание и острое чувство беспричинного страха преследовали ее днем и ночью. То и дело накатывало желание бежать и кричать. Да, помогал только крик, пусть даже беззвучный… Руки, ноги, все тело пронизывало ужасное ощущение, которое она не умела описать… что-то вроде ломоты, как при температуре, но сильней, иногда до судорог. Терзало зудящее желание выскочить из себя, из своего тела, когда не найти места в постели и ты вертишься, переворачиваешься с боку на бок, а потом вскочишь и бегаешь по комнате или встаешь посреди ночи под горячий душ. Отпустит, но ненадолго…

В клинике ее два месяца кормили лекарствами. Мучительные симптомы сняли быстро, и страхи почти исчезли, но вместе с ними испарились желания и чувства. Она не могла ни читать, ни рисовать, ни любить… Только спустя еще полгода все как-то пришло в норму.

И вот теперь она снова почувствовала «это», и ее охватила настоящая паника. Она вскочила и стала бегать по комнате: пять шагов от двери к окну и пять обратно… А потом, внезапно что-то поняв, кинулась в комнату к Вадиму. Разбудила.

– Я больше не пойду на работу! Никогда!

– Хорошо-хорошо, – сказал сонный муж. – Не шуми. Мне снились гурии…

Не то чтобы на работе все было так уж плохо. Несколько лет назад Инга распрощалась с кафедрой в университете, превратившейся в типичный «серпентарий», и теперь не слишком напряженно преподавала в частной школе, параллельно публикуя научно-методические статьи. С администрацией школы она строила отношения по принципу «я без работы никогда не останусь», так что хоть ей и портили нервы, но до конца на шею, как некоторым безропотным коллегам, не садились. Но что-то внутри нее яростно сопротивлялось. Дни утекали, плавно сливаясь в один ручеек, впадающий в Стикс. Жизнь измерялась академическими часами, триместрами, учебными годами. Иногда она красила волосы в три цвета, гонялась за учениками по коридору, скинув для скорости туфли, и веселилась, увидев, как директриса поднимает бровки домиком. Это развлекало, но не помогало. Что-то не складывалось со смыслом жизни… – видимо, так. Или с самой жизнью.

3

А потом появился фотоаппарат.

Сначала это была простая цифровая «мыльница», которую Вадим купил по акции перед их первой поездкой на Кипр. Инга носила ее в сумке на работу и фотографировала учеников. Некоторые из них даже стали ее побаиваться. А она со странным упорством пыталась запечатлеть то, что притягивало ее внимание, – порой совсем не вовремя, посреди урока. Склоненное над тетрадкой лицо; темные кудри, досадливо откинутые нетерпеливой рукой; кокетливо скрещенные под партой девичьи ножки; быстрый взгляд в сторону… Она выкладывала самые удачные кадры в сети «ВКонтакте» и тогда впервые услышала от своей коллеги: «Когда я смотрю на ваши фото, мне хочется любить наших учеников. Неужели это они, почему они получаются у вас такими красивыми?»

Отзывы в группе фотографов были другими: нельзя снимать портрет со встроенной вспышкой, нужно прикрыть/приоткрыть диафрагму (которая в ее «мыльнице» не регулировалась), горизонт завален, фокус «смазал лыжи», снимок для семейного альбома… Критики были много моложе ее и потому резки и категоричны. Они недавно прочли множество книг и педантично следили за соблюдением правил. Но она не обижалась, а тоже стала читать. И чем больше она это делала, тем больше понимала, что самого главного правила в них нет…

Как-то раз кто-то «для прикола» выложил в альбом фотографий для критики работу Роберта Мэпплторпа – черно-белый натюрморт с двумя увядающими тюльпанами в вазе, скадрированный в квадрат, – фотографию, полную изысканного отчаяния. Главный критик группы тут же высказал массу категоричных суждений: о недопустимости кадрирования в квадрат, о неудачном переводе в черно-белое, о том, что кадр «ни о чем». Собственно, этой реакции и ждал шутник, выложивший фото: ему надоела безапелляционность главного критика. Инга посмеялась от души, подумала – и вышла из группы. Но книги читать не перестала. Просто потребность в чужой оценке или совете сменилась потребностью в тишине и неспешной беседе с Робером Дуано и Анри Картье-Брессоном, Йозефом Судеком и Ричардом Аведоном. И с самой собой, конечно.

Больше всего Инге теперь хотелось фотографировать людей. И самым интересным было то, что лица в жизни и на получавшихся снимках были разными. Это было похоже на фокус. Чудесное превращение. В момент, когда она спускала затвор, что-то происходило. Ее пронизывало наслаждение, почти сексуальное, до самой сердцевины ее существа. Щелчок – и в сплетении света и теней возникало лицо. То, которое она видела где-то там, внутри.

Это казалось странным и непостижимым. Инга понимала, что разные художники по-разному изобразят одного и того же человека и даже одно и то же яблоко. Но фотография? А как же «фотографическая точность», где она? Фиксирование электромагнитных волн, механический процесс, просто кусочки стекла, пластика и металла, физика и химия. Откуда там берется это чудное искажение? «Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?»[1]

И раньше, в молодости, чье-то лицо порой непонятно притягивало ее к себе, но тогда она не знала, что с этим делать. Если оно было мужским, Инга могла мгновенно и мимолетно влюбиться в абсолютно незнакомого человека. А если женским – уж вовсе не понимала, отчего оно не выходит у нее из головы. Теперь ее тяга к лицам имела конкретное направление, конкретную цель. Она понимала, что хочет их сфотографировать.

Но если люди притягивали Ингу давно, то предметы ей, наверное, открыл только фотоаппарат. Взгляд ее стал жадно цепляться за мелочи. Желтый листок, обычный, ничем не выделяющийся среди сотен собратьев, лежащих на асфальте, внезапно привлекал ее взгляд – и хотелось запомнить его, снять, унести с собой его образ. Она начала видеть мир кадрами, обрезая случайное. И замечать то, на что раньше не обращала внимания: тень от дерева на стене, яркую желтую машинку, такую трогательную в осенней промозглой тьме, отражения в стеклах и крышах автомобилей.

Мир заполнялся неснятыми кадрами, которые были во много раз прекраснее снятых, поскольку очень скоро возможностей «мыльницы» стало не хватать. Повыбирав немного между очередной поездкой к морю и фотоаппаратом, Инга предпочла второе.

И вот однажды, когда после бессмысленного педсовета, посвященного «оптимизации учебного процесса», директриса попросила Ингу остаться и дала задание провести какой-то очередной «мониторинг», она вдруг на месте вполне симпатичных округлых форм доброжелательно улыбающейся дамы увидела перед собой паука. Большого, жирного, черного паука, который тянет к ней свои липкие лапки и хочет запутать в сетке бессмысленных слов, чтобы напитаться ее кровью. Она что-то пробормотала и быстро выскочила из школы.

В этот момент Инга необыкновенно остро ощутила, что ее жизнь конечна. То есть, естественно, она всегда это знала. Мы все это знаем, но до определенного момента об этом не думаем. И это острое ощущение ограниченности своего личного времени, соединенное с чувством того, что большая часть его потрачена со щедростью или легкомыслием безумца, заставляло искать возможность, пока еще не поздно, что-то изменить. Так, обнаружив прореху в кармане, человек пересчитывает оставшиеся в нем монеты и принимает решение – сыграть в рулетку или растянуть на подольше, скупо отсчитывая копейки.

На нее накатывал страх, ощущение того, что полжизни она жила не так.

При этом характер у Инги был независимый, так что возложить вину за это «не так» на родителей или кого бы то ни было еще, кроме себя самой, ей, к сожалению, никак не удавалось. Она выбрала профессию вопреки желаниям родных и два раза выходила замуж – тоже вопреки (в первый раз, с их точки зрения, было «еще рано», во второй – «уже поздно»). Но все равно она чувствовала присутствие в своей жизни чужой воли, чужой силы. Хотя бы тот «комплекс отличницы», соединенный со страхом получить замечание, выговор, вызвать чье-то недовольство, который заставлял ее тратить время на изучение многих бесполезных вещей или написание никому не нужных планов и отчетов… (Даже сейчас, в пятьдесят с хвостиком, ей иногда снились мучительные сны о том, что она не подготовилась к контрольной по математике, прогуляла урок пения или опоздала в школу.) И еще этот страх поражения, мешавший попробовать то, к чему лежала душа… А в результате – пятьдесят лет, пролетевшие, как сон.

Инга, конечно, взяла себя в руки и провела этот самый «мониторинг» неизвестно чего, но спустя несколько месяцев наступила та памятная ночь, изменившая все.

4

Теперь Инга могла фотографировать целыми днями. И она это делала, чисто интуитивно начав с натюрморта. Часами выбирала место и фон, расставляла предметы, снимала с разным освещением: то со стареньким киноосветителем, то при дневном свете, то с фонариком, то при свечах. Это был ее роман со светом и с вещами.

Конечно, после ухода с работы у нее стало гораздо больше свободного времени, но все же главное, почему она могла так безостановочно снимать, было в другом. Дело было в том, что открылось у нее внутри. Она была кошка, кошка, которая гуляет сама по себе. Без истеричной директрисы, без требующих постоянного внимания к себе детей, без скучных конференций и «мониторингов». И от этого она неожиданно начала видеть отражение луны в луже и изломы веток и снова заметила, как плавно вытесняют друг друга зима и весна, лето и осень.

Да, в какой-то момент жизни Инга поняла, что перестала замечать смену времен года. То есть видит она ее только на календаре: когда сессия, когда каникулы, к какому месяцу нужно закончить главы в очередной толстый кафедральный опус (как правило, к сентябрю, чтобы летом сотрудники не предавались праздности), как скоро понадобится чинить зимние сапоги… А вот первый осенний лист в середине июля или странное дуновение предвесеннего воздуха в январе она снова стала замечать не так давно.

Первая волна обострившихся чувств нахлынула, когда она встретила Антона… Но это другая история, и думать об этом сейчас не хотелось. А вторая, еще более сильная, – когда появился новый фотоаппарат.

Целый год Инга фотографировала распускающиеся цветы, опадающие листья, заиндевелые ветки. Вадим дразнил ее «ботаничкой». Недалеко от их дома был небольшой городской садик, который Инга очень любила. Зимой его деревья выплетали ветками сказочное черно-белое кружево. Ранней весной здесь цвели бледно-фиолетовые рододендроны, затем на очереди были полыхающие оранжевым шелком кустики айвы, стройные канделябры каштанов, пышные заросли сирени и жасмина. На альпийских горках и клумбах сменяли друг друга солнечные нарциссы и яркие тюльпаны, простодушные ромашки и наивные анютины глазки. Летом благоухали на газонах растрепанные пионы и аристократичные розы. А осенью разноцветные листья – от лимонно-желтых до багряных – медленно кружились в воздухе, пахнущем сухим вином.

В течение года Инга пробежала этот круг, не пропустив ни одной ступеньки, по-детски насладившись каждым сезонным явлением в природе. Конечно, ни одна из этих фотографий ничего не открывала, ничего не несла, кроме ее детского восторга перед жизнью: Инга просто бездумно наслаждалась свободой и заново увиденной красотой природы, впитывала в себя мир, насыщалась его красотой. Теперь она заходила на второй виток: ей нужно было то, что внутри. В домах, в людях, в вещах.

Инга подошла к раковине, открыла кран, капнула на губку «Фейри»… Несколько радужных мыльных пузырьков, как привет из детства, взлетели над мойкой. Она просидела на кухне целый час. Вадим сказал бы: «Опять ничего не делаешь?» Ну как же ничего… она думала!

Она думала – и в конце концов решила, что в течение года будет обязательно каждый день делать хотя бы один снимок. Даже если совсем нечего снимать, никаких идей – нужно будет просто подойти к окну, просто нажать на кнопку.

Ей захотелось, как в юности, вести дневник, но не словами, которые все равно не могли передать главного, а снимками ощущений. Ей показалось, что если она сделает альбом, то, перелистывая его, сможет вспомнить каждый день: что она делала, о чем думала, что чувствовала… И тогда этот год не пролетит беспамятно и бесследно, как проходила в последнее время ее жизнь, набирая ускорение, подобно летящим с горы санкам. Возможно, тогда ей удастся ее замедлить, впечатать пролетающие мгновения в свою память.

Ведь теперь она никогда не забудет этот весенний чайник.

Фотография 2

АНДРЕЙ: Система отражений

1

За стеклом шло суетливое движение. Люди не закреплены на своих местах. Они умеют двигаться, то есть перемещаться физически и, по-видимому, самопроизвольно – странное свойство. Интересно, отражает ли это перемещение изменение человеческой сути?

Она давно поняла, что люди бывают разные. Да-да, это только на первый взгляд кажется, что все они на одно лицо. Она уже много времени наблюдала за текущим мимо витрины людским потоком и до сих пор не устала удивляться разнообразию человеческих типов! Хотя некоторых она видела уже не раз и не два. У нее хорошая память.

Например, этот молодой человек с дипломатом в руках. Очень деловой. Иногда, проходя мимо, он бросает быстрый взгляд в витрину… но нет, не для того чтобы посмотреть на новую коллекцию. Он использует блестящую поверхность стекла как зеркало. Мимолетный, почти незаметный для окружающих взгляд: как я выгляжу, не помят ли пиджак? Довольная улыбка слегка трогает губы: безукоризненно, как всегда.

Кстати, не он один смотрит в окна магазинов и кафе для того, чтобы увидеть там себя. Она заметила, что у многих людей есть такая привычка, особенно у женщин. Наверное, люди очень неуверенны в себе. Или они так быстро меняются, что боятся этого не заметить и ненароком не узнать себя, когда вернутся в свои витрины… или где они там живут? Она видела окна здания напротив. Когда там зажигался свет, были видны люди. Наверное, их тоже выставляют напоказ. Хотя иногда они задергивали окна полотнищами ткани. Интересно, для чего же они там находятся, за этими стеклами, если их никто не видит?

Но – возвращаясь к прохожим – было и много таких, кто останавливался и даже смотрел на нее и на ее подруг. Вернее, на то, что на них надето. Хотя, как она успела заметить, друг на друга люди смотрят примерно так же: не столько на лицо, сколько куда-то на пуговицы. И все же с некоторыми из них у нее постепенно возникла странная связь, похожая на понимание или даже симпатию. Особенно с одним. Собственно, именно с одним. Потому что он приходил регулярно, каждые четырнадцать-пятнадцать смен дневного и искусственного света, и какое-то время просто стоял возле ее витрины. Стоял, курил и смотрел… смотрел на нее, а не на то, что она демонстрировала. Иногда он входил внутрь магазина и останавливался там, в торговом зале, у нее за спиной. Она чувствовала его, а если снаружи было темно, то видела его отражение в витрине, и ей начинало казаться, что он там, на улице. «Впрочем, так ли важно это – там или тут, позади или впереди, в прошлом или в будущем? Ведь мы существуем во всем этом одновременно, – рассуждала она. – Один день находит на другой, они собраны в одной точке внутри нас. Только не все это понимают». У нее было много времени для того, чтобы рассуждать. Ведь она не могла перемещаться в пространстве.

2

Их странное знакомство началось примерно год назад. Андрей шел по Невскому проспекту и остановился на тротуаре, чтобы закурить. Так вышло, что в этот момент он оказался возле большой витрины одежного магазина. Сунул в рот сигарету, достал зажигалку, щелкнул – и неожиданно почувствовал на себе чей-то взгляд, оттуда, из стеклянной клетки. Он невольно повернулся – и увидел ее, сидящую на каком-то белом кубе.

Она была необыкновенно изящна. Маленькая головка с точеным носиком, с кокетливо уложенным за ухом локоном и торчащей шпилькой, и длинная белая шея, томно изогнутая, были похожи на верхнюю часть грифа и завиток виолончели. Вообще вся ее фигура напоминала чуть надломленную музыкальную фразу. Голова была повернута немного в сторону, капризно изогнутые губы слегка улыбались – полунамеком… Все было лишь отчасти, все ускользало, но взгляд из-под неправдоподобно длинных пушистых ресниц был направлен на него… несомненно на него.

Он прекрасно помнит, что было на ней в тот день, хотя обычно не обращает внимания на одежду: демисезонное пальто, черное с белым, с большими круглыми пуговицами. Наверное, эта черно-белая фантазия также вызвала у него ассоциации с музыкой – нотный стан, клавиши рояля… Длинный черный шелковый шарф она положила рядом с собой на белый куб, и он завернулся извивом скрипичного ключа.

С того дня Андрей стал бывать возле этой витрины почти каждые две недели. Ну, конечно, он приезжал из своего спального района не только ради того, чтобы посмотреть на нее – у него были и другие дела в центре, но он всегда находил время прийти сюда.

Демисезонное пальто сменилось на летнее платье из чего-то невообразимо прозрачного, затем на осенний твидовый костюм… Она сидела по-прежнему, не меняя позы. Она была неизменной и в то же время волнующе разной в каждый новый его приезд.

Иногда он заходил внутрь, в магазин, становился у нее за спиной и пытался увидеть мир ее глазами. Как цветную киноленту, там, за стеклом. Он видел ее лицо, отраженное в витрине, и свое – в преломлении двух стекол, – и улицу за ними. Эта странная система отражений будоражила его и намекала на какой-то выход, на возможность побега в другой мир, пронизанный музыкой. Но только намекала.

3

Нет, Андрей не был музыкантом. Но он всегда любил танцевать, особенно танго, и часто ходил в клуб на милонги. В этом танце, как ему казалось, живет сам дух музыки, ему можно отдаться безраздельно. И здесь, проходя мимо витрины, он просто поймал ее взгляд – кабесео.

А вообще-то Андрей всю жизнь строил корабли. Сперва он делал их из щепок, коры, бумаги и спичек и пускал в плавание по весенним мутным ручейкам. Затем занимался в судомодельном кружке в Доме пионеров. Участвовал в соревнованиях, обкатывал свои модели в бассейне, располагавшемся в гулком полуподвальном помещении, и мечтал о том времени, когда его суда узнают вкус и запах настоящего моря. Потом поступил в Кораблестроительный институт и стал инженером. Они еще до сих пор ходят где-то, его корабли. Но для него самого море было чем-то таким, чему лучше оставаться в мечтах и снах.

Выйдя на пенсию, Андрей стал мастерить миниатюрные модели парусников и старинных лодок. «Катти Сарк» и «Лань» Дрейка, древнеегипетские папирусные лодки и древнегреческие триремы – он строил эти модели так же самозабвенно, как в детстве запускал в плавание лодки-щепки, и так же серьезно, как проектировал большие суда. Лепил ростры под лупой, сделал микро-дрель, чтобы сверлить отверстия микроскопического диаметра, и часами возился в своем рабочем уголке.

Он не был ни одинок, ни потерян: его умелым рукам всегда находилась работа, у него была жена, были взрослые, но не забывающие родителей дети, два пушистых белых кота и множество друзей. Так что понять, что остановило его возле витрины в тот день и что потом заставляло приезжать снова и снова, не представляется возможным. Какие-то вещи в нашей жизни просто случаются, и с этим необходимо смириться.

4

Часто, стоя возле витрины, он думал о Наташе. Пытался представить себе город, в котором никогда не был, и квартиру, которую никогда не видел, хотя прекрасно знает, куда выходит каждое из ее окон.