Пламя и ветер

В себя приходила медленно. Брат растирал мне лицо смоченной в ручье тканью, ругался сквозь зубы:

– Вот дура! Посмотри, что ты наделала!

Мои руки покрылись царапинами, под ногти забилась грязь, а светлое платье совсем измазалось.

– Мне стало плохо.

– Хочешь узнать, почему? – спросил Рейнар, слегка успокоившись.

Конечно, кто бы не захотел? Я кивнула. Брат указал рукой на рощицу, но я не заметила ничего странного среди деревьев. Тогда, нервно дернув плечами, Рейнар подтянул меня к себе за шиворот, заставил задрать голову, сказав сердито: “Смотри выше!”. Я посмотрела, и сердце ушло в пятки: над макушками деревьев нависла страшная северная башня.

Нам, детям, запрещали подходить к ней близко. Да и мы и не горели желанием. Накренившаяся, то ли покрытая гарью, то ли изначально черная, башня пугала. А заточенная в ней женщина не казалась нам человеком из плоти и крови, скорее персонажем страшных сказок, которые мы с Лилией нашептывали друг другу под одеялом.

– Ты разлеглась на самом крыльце. А если бы я не успел вовремя?

– Что бы тогда случилось?

– Не знаю. И хорошо, что узнать не пришлось. Какой же у нее ужасный дар!

– Но Марта! – всполошилась я, вспомнив служанку с подносом. – Она каждый день внутрь заходит. А помнишь случай с лягушками, те мальчишки в башне были, и с ними ничего не случилось....

– Марту защищают амулеты. И от других обязанностей, кроме как носить бабушке еду, ее освободили. Не спроста ведь, как думаешь? А что касается лягушек… Странная эта история, пора бы ее уже забыть. И впредь старайся не подходить близко: дар бабушки яростный, растекается по округе, отравляет всех, до кого может дотянуться.

– Вот же нам не повезло, – воскликнула я в сердцах. – У остальных дома как дома. А у нас зарастающий травой замок, в старых частях его легко можно шею свернуть. Так еще сумасшедшая старуха в башне сидит, словно ведьма в какой-нибудь дурацкой сказке. Вот бы ее совсем не было!

Рейнар грубо меня встряхнул, закричал в лицо.

– Сказка, да? Вы с сестрой балуетесь, несете ерунду, нет у вас никаких забот. В вашем возрасте я куда больше понимал. Думал, вы тоже скоро дорастете, но нет. Видимо, придется объяснить.

Брат схватил меня поперек туловища и потащил к нежилой части замка. Я кричала, пиналась, но лишь тратила зря силы. Рейнар внес меня в первую попавшуюся грязную комнату, швырнул на пол и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Вскочив, я принялась дергать ручку, но та не поддавалась. Била ногами, врезалась в дверь с разбега – напрасно. Истошно кричала, но с той стороны никто не отвечал.

В комнате было сыро и холодно, хотя на улице стоял летний зной. Окно выходило в пустой грязный двор, на подоконнике застыли лапками кверху сдохшие жуки. Устав кричать, я села, обхватила колени руками и заплакала.

Кажется, прошли несколько часов, прежде чем Рейнар вернулся. Вид у него был виноватый:

– Прости, Энрике. Я хотел только, чтобы ты поняла: дверь комнаты, где живет наша бабушка, не первый год остается закрытой. Она там совсем одна, даже в тюрьмах людям легче приходится. А родная внучка, которая еще ничегошеньки в жизни не видела, желает ей сгинуть.

Тогда я не дослушала, выбежала из комнаты – Рейнар только и успел крикнуть в спину: “Подожди, мы не закончили, дай мне договорить!”

Я злилась на брата до самого его отъезда в училище. Уходила, едва завидев его. Даже не захотела попрощаться. А после нашла в своем ящике конверт с запасным ключом от его комнаты и запиской. Рейнар разрешил листать оставленные книги, играть с моделями фрегатов, парусников и лодок, к которым прежде запрещал прикасаться.

Я по брату очень скучала. Радовалась письмам, с удовольствием читала о буднях, поверьях и традициях моряков. В ответ делилась новостями, но о многом умалчивала. О том, что с чужих губ сорвался в мой адрес первый "кукушонок". Что Вэйна никогда не заговорит, не услышит музыку, пение птиц, свист ветра в трубах, который можно принять за голоса призраков. Что мы с Лилей разъехались по разным комнатам.

Из её окон был виден сад, из моих – кусочек парка, хозяйственные постройки и, в отдалении, северная башня. В солнечные дни кривая тень приползала к моей комнате, словно змея – и я вспоминала, что мы с Рейнаром не закончили разговор. Примерно тогда же в домашней библиотеке я нашла странную книгу – сборник без названия и автора. Ветхий переплет, желтые страницы, крючковатый шрифт. Никто из домашних не помнил, откуда взялась эта книга. Многие истории я знала: такие же, с небольшими различиями, встречались в моей “Большой книге легенд”. Но одно повествование выделялось. Оно было посвящено человеку, чье тело покрылось перьями, а руки превратились в крылья, но полностью птицей он не стал. Не подняться в небо и не подержать ребенка – в легенде говорилось, так боги наказали человека за гордыню.

Мое воображение рисовало смутную фигуру за столом, пол усыпан перьями. Сгорбленную спину, острые лопатки. Человек, не сумевший стать птицей, писал эту историю – диктовал помощнице или вовсе стискивал карандаш зубами. Корил себя за гордыню, хотя дело – я чувствовала – было вовсе не в ней. А в чем-то совершенно непонятном; в чем-то, что замуровало бабушку в башне.

В семейном архиве я отыскала ее портрет.

У бабушки были синие глаза, такие же, как у Рейнара.

– Энрике, Эни! – на секунду показалось, что у стоящего рядом человека тоже синие глаза. Я моргнула раз, другой и поняла, что ошиблась: глаза Алана серые, как затянутое тучами осеннее небо. Он осторожно поднял меня с земли, заставил опереться на себя, медленно повел к ближайшему зданию. – Сейчас станет лучше. Подожди немного.

Шаги давались тяжело. Алан втащил меня в небольшую комнату, усадил за стол. Здесь на стенах и на протянутых под потолком веревках были развешаны амулеты: деревянные дощечки с символами. Мне действительно стало немного лучше, в глазах прояснилось. Между тем, Алан суетился возле раковины, ставил чайник. Говорил быстро:

– Ну, ты поняла, да? Здесь воспитываются особенные дети. Собственный дар сводит их с ума, выплескивается, разливается по округе. Мы делаем для этих бедняг, что можем. Точнее, Фернвальд делает, а от меня толку немного. Подбираю защитные амулеты, иногда составляю компанию, говорю с ними через дверь. Ох, чай почти закончился. Ну, на чашку хватит, только слабенький будет. Ничего ведь, да?.. – Алан замялся. – Есть здесь один мальчишка: прислонится к стене – пойдут трещины, ляжет на кровать – посыплются щепки. Его комната изнутри обита тремя слоями досок, а спит он на полу. А у других… впрочем, ты и сама прекрасно знаешь, что и как бывает.

– Не знаю. Совершенно не знаю.

Мы с Рейнаром так и не вернулись к разговору о бабушке. Брат с отличием окончил училище, поступил на службу в престижную торговую компанию, влюбился в девушку, встреченную в порту. А затем… Рейнар однажды рассказывал, что с погибшими в море или пропавшими без вести прощаются, ставя в склеп пустую урну. Я в страшном сне не могла представить, что моей семье придется это пережить.

Пять лет назад судно, перевозившее специи и ткани с дальних островов на материк, попало в страшный шторм. Сильнейшим течением его отнесло к Стене. Позже пристенные воды были прочесаны, но поиски ничего не дали: судно исчезло, от него и щепки не осталось. Членов экипажа, включая Рейнара, признали пропавшими без вести.

Вслед за родными я стала называть комнату брата “кладбищем кораблей”, но отказывалась верить в смерть ее хозяина. Рылась в домашней библиотеке, выписывала книги из крупных городов, читала об океане, об устройствах торговых кораблей и о Стене.

– Я слышал о твоей бабушке, Фернвальд упоминал, – Алан поставил на стол дымящуюся чашку, сел напротив. – Но он старается избегать этой темы, а мне любопытно, – в его глазах искрами сверкало нетерпение.

В помещении было прохладно; на мгновение показалось, словно я вернулась в комнату с дохлыми жуками на подоконнике. Как бы мне хотелось оказаться там сейчас, мерзнуть на грязном полу – но только чтобы за дверью, как тогда, ждал Рейнар.

– Ты ее любила? Свою бабушку? – не унимался Алан.

– Нет. Я даже не была с ней знакома, – резко ответила я. – Но мой пропавший без вести брат, кажется, её помнил.

И, кажется, он ее любил.

Глава 8. Столица

Прислуга поместья, преподаватели и ученики Академии в дяде души не чаяли: опрятный, щедрый, внимательный. Стоило Фернвальду где-нибудь появиться, он будто заполнял собой все пространство, привлекал внимание, даже если ничего не делал. Казалось, он никогда не уставал: увлеченно работал, успевал встречаться со своими бесчисленными знакомыми, собирать сплетни, а еще много возился со мной. Например, часами водил по центру столицы, рассказывал про историю, архитектуру, театры.

В столице было на что посмотреть! Например, обсерватория. Мы с дядей несколько часов простояли в очереди, заплатили порядочную сумму на входе, после чего долго поднимались по спиральной лестнице. Последние ступени – и над нашими головами засияли звезды. На улицах, яркий свет фонарей и магазинных вывесок заглушал небо, делал его пустым и скучным. Но обсерватория находилась в стороне от людных проспектов, на вершине холма. Ее купол был погружен в темноту.

В телескоп я увидела звезду, которая тысячу лет назад подсказала первому королю Айне-Гили место, где должен быть построен город. Затем спустилась в подземный ярус, прикоснулась к осколку этой звезды.

В моей “Большой книге легенд” была история о первом короле. Тысячу лет назад Айне-Гили отправился на охоту. Погнавшись за оленем, король заблудился в густом лесу. Долго блуждал он, пытаясь отыскать дорогу. Разводил костры, чтобы согреться и пожарить пойманную дичь, строил шалаши из веток, получал раны от хищников, утолял жажду гнилой водой. На исходе тринадцатого дня пал конь, верный помощник и соратник, прошедший не одну битву. А еще через вечер и сам Айне-Гили выбился из сил. Лежал на траве, молил смерть скорее прийти и быть милосердной. Стемнело, в просвете меж крон показалась звезда. Айне-Гили подумал, что никогда прежде не видел таких ярких звезд. Вдруг она раскололась, и осколок соскользнул с небосклона, с грохотом устремился к земле.

Айне-Гили почувствовал небывалый прилив сил, боль исчезла. Он поднялся на ноги, бросился за осколком, факелом освещающим небо. Бежал, не разбирая дороги, не замечая, как острые камни раздирают ступни, а шипы диких растений впиваются в кожу, словно хотят остановить, пригвоздить к месту. Но едва осколок приблизился к земле, все прекратилось: исчез грохот, лес снова погрузился в темноту и молчание. Айне-Гили выбрался на поляну, в центре которой лежал черный камень. Едва забрезжил рассвет, с другой стороны леса показались приближенные короля. Никто из них не видел падающего осколка, зато звезда шепталась с ними, подсказывала дорогу.

В честь чудесного спасения Айне-Гили решил возвести на этом месте город, который позднее стал столицей королевства.

– Что-то из этой легенды может быть правдой? – спросила я у астронома, объяснявшего нам с дядей устройство обсерватории.

– Очень в этом сомневаюсь. Этот осколок и впрямь упал на землю, да только не тысячу лет назад, а гораздо, гораздо больше. Тогда в этих краях и люди-то, наверное, не водились. Да и наукой не доказано, что звезды умеют шептаться, – весело подмигнул астроном.

А дядя добавил:

– В истоках каждого города, милая моя, лежит экономика. Древесина, полноводная река, хороший климат – отчего не возвести город? Но чтобы слух о нем гремел по всем окрестностям, притягивал деньги и таланты, нужно придумать красивую сказку.

Кто бы ни придумал сказку, сделал он это старательно: многие места столицы носили астрономические названия, были окружены поверьями. Так, восточную часть города украшала знаменитая Опера Восхода Солнца. По ней предсказывали погоду. Если первый луч упал на позолоченный купол – жди безоблачного неба. Скользнул по цветочному барельефу – крепко держи шляпу, будет сильный ветер. Осветил плачущее лицо богини Орфы – к дождю. Может быть, даже к грозе.

Столица плевать хотела на прогнозы. Ясная погода в начале дня к вечеру оборачивалась пасмурной сыростью. Вслед за дождем могла наступить духота. Бьющий в лицо ветер то усиливался, то резко исчезал.

Не думала столица и о том, звездную ли ночь пообещал горожанам театр луны, построенный в западной части города.

Однажды вечером мы с дядей проходили по площади, названной в честь богини плодородия. На ступенях величественного здания с белыми колоннами стоял человек, вскидывал руки и говорил громко, нараспев. Из-за гула толпы я ни слова не понимала, но голос человека, звучный и красивый, заворожил. Я бездумно пошла на него, расталкивая людей – словно мотылек, очарованный светом огня.

Толпа пришла в движение неожиданно. Мужчина на ступенях замолчал и стал отступать – вверх по лестнице, с каждым шагом забирая вправо, в тень колонн. На меня навалились, вдавили в широкую спину впереди стоящего человека, выбив воздух из легких. Послышались грозные окрики, затем – гулкие хлопки, вслед за которыми наступила тишина, нарушаемая только плачем ребенка и тяжелым дыханием со всех сторон. "Стреляли", – поняла я.

К горлу подступила тошнота. Я не могла понять, как оказалась в гуще толпы; озиралась, пытаясь отыскать глазами Фернвальда, но видела только чужие профили и спины. Я набрала в грудь побольше воздуха, позволила коленям согнуться. Опустилась на четвереньки и поползла между чужих ног, цепляясь за украшения на туфлях и юбках, поскальзываясь на лакированных ботинках. Кого-то сильно толкнула, от кого-то получила пинок, вырвала клок волос, зацепившись за чью-то застежку Старалась не обращать внимание на усиливающийся гул, крики; гнала прочь страх быть затоптанной.

Впереди замаячил просвет, я сделала последний рывок, и вывалилась из леса ног, ботинок и туфель, брюк и юбок. Распласталась на плитке, жадно втягивая носом свежий воздух. Но отлежаться мне не дали, грубо вздернули за шиворот, словно котенка. Перед глазами замаячило плохо выбритое лицо, белое от гнева. Гвардеец, – узнала я по шапке и нашивке на сюртуке.

– Кто такая? – скрипучий голос прошелся по нервам. – Одна из этих?..

– Нет, стойте! – Фернвальд бесцеремонно отпихнул гвардейца. – Моя племянница. Спасибо, что нашли ее. А теперь позвольте вас покинуть.

– Протокол… – начал было гвардеец.

Дядя остановил его:

– Я сказал, позвольте вас покинуть. Все возражения прошу предоставить в письменной форме. Адрес герцога Фернвальда Алерта найдете в реестре. Вы в порядке, милая? – обратился он ко мне, осторожно погладил по спине. – Не ушиблись? Я так испугался. Обернулся, а вас и след простыл.

Мы свернули на узкую улочку. Дядя завел меня в чайную, где пахло свежей выпечкой. Усадил за столик, распорядился подать горячие напитки, булочки с корицей и вишневые пирожки, мои любимые. Когда сердце перестало заполошно биться, и болезненное напряжение от пережитого ослабло, я спросила:

– Что это было?

– Недовольные королем. Такие всегда существовали, в разные времена. В последнее время дебоширят: собирают толпы, приманивают прохожих сладкими речами. После их подельники стреляют в воздух. Пугают, в общем, народ, поднимают гвардию на уши.

– Я не понимаю, почему там оказалась. Помню все, только туманно, путано.

– Не мудрено, – дядино лицо ожесточилось. – Они используют амулеты. Непонятно только, откуда берут, словно кто-то их снабжает. Из-за этого академию не раз обыскивали, пугали ребят и преподавателей. Но они чисты, я-то уж в этом уверен. Да и проверяющие всегда ни с чем уходили.

После этого случая я опасалась людных мест. Поэтому Фернвальд водил меня по тихим живописным улицам, избегая шумные аллеи и проспекты; показывал места, скрытые от посторонних глаз: дворики с историей, скульптуры и фонтаны, затерявшиеся в лабиринтах между домов. Постепенно я привыкла и стала ходить сама, без сопровождения.

Дядя очень любил поговорить о погоде и светских приемах, – словом, о чем угодно, только не о себе. За первый месяц в поместье мне лишь один раз удалось побеседовать с ним почти нормально, узнать о его жизни от него самого, а не из газетных статей.

Это случилось в гостиной. Я выпила очередную порцию настоек и собралась вернуться к себе, но дядя остановил, пристал с уговорами. Он хотел, чтобы я посещала лекции по дарам вместе с воспитанниками академии. Вот еще – сидеть среди детворы, ловить косые взгляды. Их мне и дома с лихвой хватило, вспомнить хотя бы учителей, которых родители приглашали для нас с Лилией.

Особенно я не любила долговязого, чванливого Моули. Моули ненавидел, когда ему задавали вопросы, сетовал на мою невнимательность и глупость, постоянно придирался к тону. "Девчонка, ты говоришь так, словно уличить меня в чем-то хочешь. Мне это не нравится, совершенно не нравится. К твоему сведению, терпеть хамство я не нанимался, мне недостаточно за это платят», – часто наши уроки на этом и заканчивались, Моули выгонял меня за дверь, “подумать над своим поведением”.

Разумеется, я не возвращалась. Отправлялась гулять, исследовала подвалы и чердаки замка. Или запиралась в комнате, читала книги. Если Моули жаловался родителям – извинялась, изображала раскаяние, но исправляться, впрочем, не спешила. В конце концов, меня оставили в покое.

Зато Фернвальд оставлять меня в покое; ни тон мой, ни мои вопросы не казались ему дерзкими. Добродушно улыбаясь, он наседал, изящно перекрывал возражения, расписывал пользу и важность курса. Не остановился, даже когда время перевалило за полночь, и я начала клевать носом. Тогда мне взбрела в голову идея пойти в контратаку.

– Если вы расскажете про свой дар – так уж и быть, похожу на лекции, – нахально заявила я.

Дядя прервался на полуслове, улыбка сползла с его лица. Четко прорисовались морщины вокруг губ, слегка обвис подбородок. Я подумала, что, возможно, мой вопрос прозвучал бестактно.

В прежние века дар считался главным достоянием знатной семьи, ценился гораздо выше богатств и положения. Ценность молодого человека или девушки зависела от того, насколько полезен и редок их дар.

Так, бедные девочки, умевшие, например, превращаться в птиц – не в охотничьих: в голубок или ласточек – лишались благословения родителей. Они жили тихой жизнью старых дев, растили детей своих сестер и братьев, которых боги щедро наградили. Мужчинам со слабым даром никогда не доставалось наследство.

Это было так давно, что и не вспомнить. В темные, дремучие времена, когда герцогства были разрознены, их владельцы беспрестанно воевали. Строили высокие стены, заполняли рвы водой, устанавливали на дне штыри и острые колья. Всех сплотил первый король, Айне-Гили, повел против общего врага – кочевого народа, вторгшегося с юга.

В нашем замке в Алерте я находила участки, где виднелась старая каменная кладка, сохранившаяся с дремучих времен. Удивительно: тогда многих вещей – например, поездов и бумаги – вовсе не существовало, а моя семья уже была. Корни нашего рода проросли так глубоко, что и не вырвешь.

Но еще сложнее выдрать старые предрассудки, которые нет-нет, да и соскальзывают с губ членов знатных семей, не только моей. Они словно споры сорняков, прорастают даже в ухоженных садах. Так, некоторых детей до сих пор стыдят за дар, если тот непригоден.

Пока я вспоминала историю, Фернвальд молчал, рассматривая меня в упор. Наконец, он едва заметно пожал плечами и протянул руку.

– Сними ее.

Я не сразу поняла, что дядя имел в виду. Затем вдруг осознала: да я ведь прежде не видела его рук без перчаток! Тонкие, бежевые, они не привлекали внимания. Я поспешно стянула перчатку с правой руки… И едва заглушила рвотный позыв. Дряблая кожа, синеватая, словно у покойника. Бугристые венозные сетки.

– Я умею забирать чужую боль, раньше пригоршнями собирал ее в ладони. Боль льнула к рукам, цеплялась за них. Пальцы словно горели, – тихо сказал Фернвальд. Я перевернула его руку ладонью вверх. Линию жизни перечеркивал уродливый сросшийся шрам. Дядя вдруг добавил, с какой-то особенной злобой. – В этом не было почти никакого смысла. Всю боль не отнимешь, она вернется к хозяину и возьмет реванш. В итоге страдать будете оба. Единственный верный способ – вылечить. Но как раз лечить я не умею.

– Руки сильно болят?

– Уже нет. Ноют в непогоду.

Фернвальд надел перчатку, легко помассировал запястье.

– После смерти дочки я полгода не мог и пальцем пошевелить.

– Дочки?..

– Я разве не говорил? Ты живешь в её комнате.

Он впервые перешел на “ты”. Потолок в форме купола, нарисованные дракончики: теперь все встало на свои места.

– Не говорили.

– Расскажу. Не сейчас, позже, – Фернвальд снова замолчал, в этот раз, надолго.

Решив, что разговор окончен, я собралась уходить. Фернвальд произнес мне в спину:

– Представляешь, у тебя теперь могла быть сестра-ровесница. Кузина, – поправился он. – Всего полгода разницы… Вы бы подружились.

– Я была бы очень рада, – ответила честно.

На следующий день Фернвальд, казалось, забыл о нашем разговоре. Впрочем, я не приставала с расспросами: в конце концов, каждый имеет право нести свою боль в одиночку. Тем более, даже Алану дядя многое не рассказывал, а ведь ассистент уже который год жил с ним под одной крышей, помогал в делах.

К слову об Алане… В отличие от дяди, его не слишком любили: считали замкнутым, хмурым, неспособным поддержать светский разговор. Алан много работал, редко выбирался из поместья или из своего маленького кабинета в академии. Меня до сих пор раздражали его прямота и привычка резко менять тему, но мы все-таки сдружились. Рядом с Фернвальдом я чувствовала себя неуютно, тщательно следила за словами, боялась сделать что-нибудь не так, а с Аланом было спокойно и свободно.

Я согласилась стать его помощницей: делала записи под диктовку, приводила в порядок архив, относила письма на почту, передавала сообщения другим работникам. Иногда выдавались сложные дни, когда и мне приходилось до ночи задерживаться в Академии. Но в остальное время Алан старался отпускать пораньше, давал время заняться своими делами. И украдкой наблюдал за мной.

Однажды, когда я, закончив работу, склонилась над очередной картой пристенных вод, Алан спросил:

– Что ты ищешь?

– Доказательства, что Рейнар выжил. Лазейки. Может, течением его судно отнесло в другую сторону от Стены, и искать нужно было в другом месте. Вдруг он пытается выжить на необитаемом острове? С командой или совсем один. Островов так много в тех краях, – я обхватила себя руками: часто я чувствовала озноб, говоря о брате. – Даже если он за Стеной – кто сказал, что там невозможно выжить? Никто ведь точно не знает.

Алан молчал довольно долго. Не выдержав, я спросила с горечью:

– Думаешь, я трачу жизнь, гоняясь за призраком?

Лилия однажды сказала это, я смертельно на нее обиделась. “Это же и твой брат, если еще не забыла!” Но правда заключалась в том, что с Лилией Рейнар общался гораздо реже, у них почти не находилось общих интересов.

– Думаю, это достойная цель, – ответ Алана меня удивил; впрочем, я решила, что он просто не хотел ссориться, поэтому не стал делиться настоящим мнением.

Но вскоре Алан удивил меня еще раз: через несколько дней после разговора подарил книгу моряка, обогнувшего весь мир полвека назад. “Я отыскал ее на блошином рынке. Не знаю, найдешь ли ты там что-нибудь полезное”. Страницы пожелтели от времени, но разобрать шрифт труда не составило: достоверные описания перемежались с совершенно фантастическими историями, якобы приключившимися с автором и членами его команды. Больше всего меня поразил рассказ про корабль, проглоченный огромной рыбой. Несколько дней экипаж провел в душной темноте, затем им удалось прорезать брюхо рыбы и выбраться наружу. И хотя ничего полезного из книги я не узнала, истории доставили мне немало приятных минут, а поддержка Алана согрела душу.

К середине третьего месяца я почувствовала усталость. Казалось, дни удлинились, отрастили хвосты. Каждое утро я отправлялась в Академию вместе с дядей и Аланом. Работы стало гораздо больше, и вся рутинная: подписать почтовые конверты и наклеить марки, распределить бумаги, занести в каталог характеристики новых артефактов. Частенько приходилось бегать по этажам, разыскивая то одного, то другого преподавателя, выезжать в торговые ряды, заказывать бумагу, перья, карандаши и книги.

Иногда я оставалась ночевать в Академии: хотелось побыть одной, вдали от лоска дядиного поместья. В опустевших корпусах стояла прохлада, окна поскрипывали от сквозняка, и это напоминало о доме.

Раз в несколько недель я получала письма. Родители писали коротко и по делу, Лилия ограничивалась открыткой. А конверты от Вэйны были пухлыми, полными рисунков. Я показывала их дяде и Алану; последний молча кивал, а Фернвальд приходил в восторг. Выпросил на память рисунок с неработающим фонтаном, усыпанным осенними листьями.