Любовь и другие мысленные эксперименты

Оба опустили глаза на ласковый прибой, что вымывал из-под ступней песок, а затем окатывал их водой. Народу в бухте почти не было – дети еще в школе, родители на работе. Али не часто приводил туристов на этот пляж, на свой пляж.

– А кажется, тут прямо как в ванне, на грозную стихию совсем не похоже, – сказала она. – Но в любом случае спасибо. За предупреждение.

Она улыбнулась, и Али решил, что это намек: ему пора. Сезон только начался, Селена и Костас вот-вот должны начать подавать обед в гостевом доме.

– Вас Али зовут, верно? – Она протянула ему руку. – А я Элизабет. Вы торопитесь?

На вид она была ненамного старше его. Может, на пару лет. Приехала сюда пару дней назад, одна, и до сегодняшнего утра из номера не выходила. А тут вдруг в соломенной шляпе спустилась к завтраку на террасу и спросила, как пройти на пляж.

– Справьтесь у Али, – посоветовала Селена. – Он у нас пловец.

Похоже, ему о том позорном поражении до самого путешествия к звездам забыть не дадут. Покосившись на Селену, Али пожал плечами, но все же предложил проводить англичанку на пляж, если она согласится подождать его пару часов. Туристические агентства твердили про «индивидуальный подход» и «лояльность к клиентам», но Али помогал лишь тем, кому хотелось помочь. Женщина согласилась подождать, и пускай Али никогда бы в этом не признался, но в то утро он старался покончить с делами поскорее.

Летом в доме особенно некому было работать. Оставались лишь Селена и Костас, Али с отцом да девчонка, что приходила для них стирать. Ханифе переехала в Лондон и устроилась там на работу в редакцию турецкой газеты, располагавшуюся неподалеку от Финсбери-парка. Она сбежала с острова при первой же подвернувшейся возможности, сказала, что это место убило ее мать, а теперь убивает и ее. Вообще-то их мать убила опухоль мозга, Али не совсем понимал, какая тут связь с местом жительства, но Ханифе ничего не желала слушать.

– Я больше не хочу быть тем, кого захватывают, – сказала она. – Я сама хочу стать захватчиком.

В общем, в Англию она уехала, чтобы поквитаться с островом. Али не спрашивал, удалось ли ей завоевать Британию, но, похоже, жизнью в Северном Лондоне она была вполне довольна. Гостевой дом – теперь уже скорее отель – она бросила на отца и брата, но все уговаривала Али подумать о будущем. На остров она приезжала раз в год, а еще как-то прилетала на свадьбу Селены и Костаса. Помнится, во время торжества она подошла к Али и взяла его руки в свои.

– Не мучай себя, Али, eşek. Бог с ними, начни новую жизнь.

Селена на его глазах поклялась любить другого, а он ничего не сказал. Али казалось, что жизни в нем осталось совсем немного.

Все силы он бросил на то, чтобы привести дом в порядок – поменять сантехнику, вывести пауков, скорпионов и змей, избавиться от муравьев в кухне и плавающих в раковинах чешуйниц. И вскоре обнаружил, что ему отлично удается перехитрить изворотливых вредителей, с которыми в других, менее добропорядочных заведениях не было никакого сладу. В маленькую гостиницу теперь со всей Европы слетались туристы, желающие изучить «настоящий, реальный» остров, а не его туристическую версию. Эти самые местные реалии, как уяснил Али, заключались для них в личной ванной с горячей водой и завтраке, который подавали под оплетенным виноградными лозами навесом, – да еще чтобы за все это брали вдвое меньше, чем в больших отелях. Задумай гости наведаться в сельскую местность, «реальность» шокировала бы их до мозга костей. Али решил, что в следующий раз, когда очередной хиппи в футболке-варенке начнет жаловаться на скудость винной карты, он предложит организовать ему такое развлечение.

Но эта англичанка, Элизабет, была не похожа ни на хиппи, ни на капризулю. Они отошли от кромки воды к дюнам, тут она расстелила полотенце, распаковала сумку и теперь, облаченная в аккуратное черное бикини, лежала на животе с книгой в руках. По дороге они поболтали о природе и истории острова. Али неожиданно обнаружил, что ему с ней на удивление легко, потому и предупредил гостью об опасном течении – скорее из личной симпатии, чем из чувства профессионального долга. Он искоса взглянул на нее. Очень хороша собой – пышные формы, нежная кожа, темные кудри до плеч. И вдруг задумался, какой окажется на ощупь ее спина, если он проведет пальцем вдоль позвоночника.

– Побудете со мной немного? – Она взглянула на него, приставив ладонь козырьком к глазам. – Или мне придется весь день читать тут наедине с собой?

– Вам не нравится книга?

– Нет, книга хороша, а вот компания так себе.

Раздумывая, что бы это могло значить, Али опустился на песок рядом с ней.

– Не любите быть одна?

– Не очень, – сдвинула брови она. – Хотя я сюда как раз для этого и приехала.

– Вы решили… прожить жизнь в одиночестве? – На память пришли монахини из монастыря Святого Мины.

– О! – рассмеялась она. – Как раз наоборот. Но у моей матери пунктик, что нужно быть независимой, а я не очень-то ему соответствую, вот, наверное, и пришла пора научиться.

– Похоже, у вашей мамы очень современные взгляды.

– Полагаю, да. Но сама она своим убеждениям не следует. Вот-вот выскочит замуж в третий раз. Извините. – Элизабет прикрыла рот рукой. – Вы, наверное, очень религиозны?

– Вовсе нет. У моей матери тоже были современные взгляды, хотя и не такие, как у вашей, так что нас в религиозной традиции не воспитывали.

– А я думала, тут все религиозны. У вас здесь столько красивых церквей.

– Это да, но я-то не грек, а турок.

– О, я поняла.

Али кивнул. Разумеется, ничего она не поняла, но как ей было объяснить? С чего начать? С того дня, когда он спросил родителей, почему должен ходить в воскресную школу, а они велели ему не нарываться? Или с того, как все мальчишки, которых он считал друзьями, встали на сторону Деймона, а от него отвернулись? Обвинили его в том, что он позволил тощему греческому парнишке свалиться с дерева, а потом украл его футбольный мяч и утопил в море? С тех пор он перестал быть Алом, стал Али, и понял, что имела в виду мать, когда говорила об учительнице, обвязывавшей его ноги шарфом. Он был иным. Но нет, религиозным он не был, как не был и греком.

– Все нормально, – сказал он Элизабет. – Тут на острове все сложно. Но скоро это изменится.

Она взглянула на него – просто, открыто. И впервые с тех пор, как смирился с тем, что Селена его не любит, Али ощутил надежду, разгорающуюся внутри. Так бывает, когда вдруг понимаешь, что ты кому-то нравишься.

– Значит, – спросил он, – вы намерены стать независимой женщиной, как ваша мать?

Элизабет вздохнула.

– Ну почти. Надеюсь только, что обойдусь одним мужем. – Она продемонстрировала ему левую руку, на безымянном пальце ярко выделялся ободок более светлой кожи. – Он художник. Через месяц у нас свадьба.

Надежда угасла так же быстро, как и вспыхнула.

– Вы уже успели загореть, – сказал он. – Это ваш второй отпуск?

– А? Ах да. – Она, казалось, опешила. – Я больше не могла, мне просто необходимо было от них удрать. Ну от матери, ее жениха, моего жениха. Мы отдыхали во Франции, в отеле, где всегда останавливались в дни моей юности. Более ранней юности. – Она поиграла бровями. – Знаете, такой весь шикарный, с шезлонгами и коктейлями у бассейна. И мне вдруг показалось, что все предопределено. И изменить уже ничего нельзя, да и вообще никогда ничего не изменится. Захотелось убедиться, что я правда делаю выбор.

Они посмотрели на сверкающее море.

– Просто выбор? – уточнил он. – Не обязательно правильный выбор?

– Ну это стало бы приятным бонусом.

Она достала из сумки две бутылки апельсиновой газировки и протянула одну Али.

– Решение вроде бы разумное. – Она сковырнула с бутылки металлическую крышку и, очевидно, поранив большой палец, сжала руку в кулак. – В смысле, вот мы с Николасом поженимся, встанем на ноги, заведем детей – лучше бы мальчика и девочку, – и жизнь будет продолжаться. А мы займем свое место в мире…

– Но?..

– Вот именно. Но.

Прихлебывая газировку, он смотрел, как она погружает руку в чистый белый песок.

– Значит, вы сняли кольцо и сбежали. Если бы вы были моей невестой, я бы забеспокоился.

Она улыбнулась:

– Он не из тех, кто беспокоится. Разве только о своих картинах. Над ними он просто трясется.

Али вдруг захлестнула злость. Да кем этот парень себя возомнил? Надо же, какая важная персона! Он снова поднес бутылку ко рту и сильно стукнулся зубами о горлышко.

– Bok! – негромко выругался он.

– Ой! Осторожнее. – Элизабет забрала у него бутылку. – У вас губа кровит.

Она была так близко, что можно было рассмотреть, как дрожат на щеках солнечные блики. Макияж она не нанесла, и темные волосы мягкими локонами обрамляли прекрасное в своей естественности лицо. Али накрыл ее лежавшую на горлышке бутылки руку своей, спрятав невидимое кольцо.

– Вы куда ценнее, чем все, что может создать человек, – сказал он и поцеловал ее.

– О, – выдохнула она, и он почувствовал, как на виске ее забилась жилка.

– Этого вы хотите? – спросил он, вытерев капельку своей крови с ее нижней губы.

Она взглянула на него, и он увидел свое отражение в ее глазах. Увидел, как они соединяются – на кратчайший миг в мировой истории, увидел свое будущее – не с ней, но где-то рядом, увидел, как нечто, возникшее здесь, на пляже Калос, на его пляже, остается в ней навсегда.

– Да, – сказала она. – Вот что я выбираю.

III Поражение

Футбольный мяч, который Али хотел спасти, вынесло из бухты в открытое море. Теперь он подпрыгивал на волнах так далеко, что до него было не добраться. В общем-то, мяч ему и не был особо нужен, он поплыл за ним только желая доказать, что может его вытащить, но его бывшая компания не обратила на него внимания. Мальчишки остались далеко позади, резвились на мелководье, толкали друг друга и перебрасывались надувным мячом, который взяли у туристов. Вслед ему смотрел только тощий Деймон.

Он заплыл слишком далеко. Перевернулся на спину, чтобы восстановить дыхание. Медлить нельзя, нужно как можно скорее возвращаться на берег. Али вспомнил тот день, когда поплыл к обрамлявшим бухту скалам, чтобы забраться в пещеру, все лето манившую к себе их банду. У него одного хватило смелости заплыть так далеко. В ушах до сих пор звенели дядины слова. Тому еще лучше дедушки удалось заставить его сгорать со стыда. После той памятной поездки на машине в Никосию дядя заклеймил его слабаком и лентяем.

– Он никогда не станет бойцом, – заявил он. – На него нельзя положиться.

Али хотел доказать ему обратное. Но когда добрался до скалы, которая с пляжа казалось такой таинственной и манящей, стало ясно, что пещера – всего лишь узкая расщелина, забраться в которую невозможно. Он разодрал в кровь ладони, пытаясь ухватиться за острые камни и забраться на уступ, но в итоге сдался, развернулся и поплыл обратно, так и не отдохнув и не восстановив дыхание. Добравшись до оставшихся на берегу друзей, он призвал на помощь всю выдержку, чтобы не расплакаться. Али отлично помнил, как разревелся Деймон, свалившись с дерева, и как другие мальчишки стали винить его в том, что он ему не помог. С тех пор ничего уже не было как прежде.

Над головой выл самолет, летевший на британскую военную базу. Солдаты. Али хотел помахать им – я тут, спасите. Но знал, что сколько бы ни кричал, его не услышат. Ни с самолета, ни с пляжа.

Он тонул. Мальчик выпрямился и попытался заработать ногами, но те отказались подчиняться. Он вспомнил, как тяжело было возвращаться к пляжу от пещеры. Тот момент, когда вдруг осознал, что может и не доплыть. Можно добраться до самого волнореза и все равно утонуть, потому что не останется сил. Именно это случилось с тем туристом, что уснул в лодке. Он потерял весла, спрыгнул в воду, но не смог доплыть до берега. Местные его видели, того англичанина. Тело потом выбросило на пляж. Ужасный случай.

Али слышал воду, слышал ее рев, чувствовал, как она вздымается и опадает, когда набирал в легкие воздух только для того, чтобы погрузиться еще глубже. Теперь, задыхаясь и всхлипывая, он временами выкрикивал:

– Yardim! Yardim et![15]

Время замедлило ход. Он уже не видел друзей, не видел других мальчишек, не мог понять, спешит ли кто-то ему на помощь. Ждала ли его сестра? Почувствовала ли она, что пришла беда? Как бы он хотел еще хоть раз полежать у ее ног в дюнах, попросить воды или полотенце, или еще что-нибудь из той сумки, которую она всегда брала с собой, что-нибудь, за что он мог бы быть благодарен.

Глаза омыло соленым, тело пропиталось водой, как старая губка в бане, куда его водили в детстве, стало таким же большим и тяжелым, как тела беременных женщин, что мыли рядом с ними своих детей. Он подумал о матери, которой пришлось вынашивать сразу двоих. Должно быть, она в те времена была громадная и жутко неуклюжая. Может, тогда ее и начали мучить головные боли? Он все время гадал, виноват ли в том, как она устает, мечтал, что однажды сумеет помочь ей, починить ее, как Костас чинит испорченную проводку. Теперь ясно было, что это «однажды» никогда не настанет.

Что скажет дядя? Назовет ли его смельчаком? Он уплыл в открытое море и не вернулся назад. Не справился с задачей, и никто не пришел ему на помощь. Права была учительница, которая обвязывала его ноги шарфом; он иной. Он больше не Ал, не часть банды. Он в стороне, смотрит на друзей издали. Али в последний раз рванулся вверх, но смог выпростать из воды одну только руку. Он в стороне, он всегда будет в стороне. Он стал частью воды. Будет теперь лежать на дне морском днями и ночами. Там, наверное, холодно? Нет, когда мертв, холода не чувствуешь. Это тонуть холодно, наполняться и падать, медленно, безмолвно опускаться на дно. Холодно только, пока ты не умер. Пока не умер. Пока не…

3

Шезлонг

Быть летучей мышью

Томас Нагель утверждал: если допустить, что у летучих мышей имеется сознательный опыт, значит, существует и некое состояние – быть летучей мышью. Но представить его себе мы не можем, так как наш собственный опыт бесконечно далек от опыта летучих мышей. То же самое можно сказать и обо всех остальных обладающих сознанием живых существах, включая других людей. Мы можем знать все о физических аспектах жизни другого человека, но можем ли мы понять, каково это – иметь его опыт?

Но я хочу знать, как чувствует себя изнутри сама летучая мышь.

Томас Нагель. Философское обозрение

Элизабет Прайс обернулась к мужу ровно в тот момент, когда тот закрыл глаза.

– Ты что, спать собираешься?

Николас вздрогнул и ухватился за подлокотник плетеного кресла, в котором любил дремать, когда над Атлантикой начинали сгущаться сумерки. Но до этого часа было еще далеко.

– Что?

– Ты засыпаешь. Еще и шести вечера нет, нас Оливеры ждут в гости к семи. В самом деле, Ники, – Элизабет поднялась на ноги и забрала у него стакан, – мы же пока не умерли.

Она поставила стаканы в раковину и пошла в спальню собираться, на ходу включив в гостиной телевизор и прибавив громкость – вот-вот должна была начаться очередная серия мыльной оперы. Она, в общем, не имела ничего против, чтобы Николас немного подремал; он вечно был такой расслабленный, что отключиться мог в любую минуту. Просто недавно она подсчитала, какую часть суток проводит, бодрствуя в одиночестве, и пришла в ужас.

Подсев к туалетному столику, Элизабет кончиками пальцев нанесла на щеки кремовые румяна и, подняв глаза к зеркалу, принялась растирать их. С тех пор как они переехали из Англии сюда, ей особенно не с кем было поболтать. Конечно, она и здесь находила себе занятия – тренировки, дом, Ники, за которым нужен был глаз да глаз. Да и многие ли женщины на пороге шестидесяти могут похвастаться тем, что они по-прежнему достаточно привлекательны и стройны, чтобы брать уроки капоэйры? И все же дни ее по большей части проходили либо в одиночестве, либо в обществе мужа. И временами – особенно по вечерам – трудно становилось противиться ощущению, что она постепенно выцветает, вымывается, как пятно с простыни, что бледнеет с каждой стиркой, пока не исчезнет окончательно, не оставив после себя даже воспоминаний.

«Я существую, – мысленно произнесла Элизабет, проводя тушью по редеющим ресницам и все больше распаляясь. – Я вовсе не какая-то безвкусная героиня Аниты Брукнер, увядающая в Мейда-Вейл в окружении мебели красного дерева. Я по-прежнему горячая штучка».

– Неужели я настолько скучная? – Элизабет уставилась на отразившегося в зеркале мужа, который забрел в спальню в тщетной попытке найти в изножье кровати свои носки. – Настолько скучная, что ты и пяти минут со мной проговорить не можешь, не начав клевать носом?

А ведь так и есть, внезапно поняла она и развернулась на табурете, чтобы обращаться к мужу напрямую. Ее присутствие стало для него сигналом, означающим, что можно расслабиться и задремать. За работой-то он не засыпал – ну еще бы, ведь он создавал произведения искусства. Огромные прекрасные полотна, наполненные теплом и цветом. Не случалось ведь ему отрубаться, рухнув лицом в свои масляные краски, заморгав, сообразила она. А за обедом случалось, и не раз.

Николас Прайс замер на минуту, ожидая, пока жена закончит свою мысль.

– Я страшно виноват, дорогая. Ты, кстати, не видела мои носки? Уверен, что положил их на кровать.

Говорил он подчеркнуто спокойным и рассудительным тоном.

– Думаю, они отправились на поиски твоего кардигана – чтобы вместе поболтать о старых добрых временах. На улице восемьдесят один градус[16].

– Правда? – Николас поцеловал жену в макушку и направился к ванной. – Не сомневаюсь, любовь моя, если бы я следил за собой так же хорошо, как ты, я бы так не мерз.

Он прошел в ванную и закрыл за собой дверь. Элизабет вынула из шкафа платье и натянула его через голову. Николас всегда предпочитал негативное внимание. Мать чересчур властная, отца вовсе нет, думала она, разглаживая на бедрах шелковую ткань. Ее собственная мать была психоаналитиком. Фрейдисткой. В те времена от женщины требовалась немалая смелость, чтобы посвятить жизнь психоанализу. К материнским друзьям Элизабет с детства привыкла относиться с некоторым пренебрежением – все сплошь эгоисты, нарциссы и одержимы эдиповым комплексом. Казалось, классифицировать человеческие психотипы не сложнее, чем разные виды ткани. Один нарочито грубый, другой нежный – словно отрезы твида на витрине.

Интересно, это Николас насчет ее фигуры высказался? Элизабет вывернулась, пытаясь рассмотреть себя сзади. Конечно, за последний год она слегка располнела – это и по одежде чувствовалось, и по тому, как тяжко стало ворочаться в постели. Гормональная перестройка. Ее предупреждали, что она скажется на обмене веществ. Дамы-эмигрантки, собираясь за чаем в единственном пляжном отеле на ближайшие сорок миль, часто об этом говорили. «В Форталезе есть чудный доктор, он вам поможет, когда придет время. Только натуральные препараты, bien sûr[17]. «Кокаин тоже натуральный, Беатрис», – вставила Элизабет. А та улыбнулась и экстравагантно потянула носом: «И разве это не чудесно?»

Элизабет, решительно отказывавшаяся принимать аспирин даже при головной боли, фамилию доктора все же запомнила. А теперь, когда минуло уже больше полугода с ее последних месячных, радовалась, что все прошло для нее относительно безболезненно. Она что-то не помнила, чтобы мать сетовала по поводу менопаузы, а у той до самого конца оставалась превосходная фигура. Она и умерла с изящными лодыжками.

В гостиной страстно гомонили бразильские актеры, с одинаковым пылом набрасывавшиеся и на своих возлюбленных, и на картонные декорации. В Каноа-Кебраду Прайсы переехали по множеству причин, но единственной, до сих пор не утратившей актуальности – по крайней мере для Элизабет, – оставалась ее любовь к португальскому языку. Мать все детство рассказывала ей байки о далеких предках, сколотивших состояние на каких-то портовых делах. А стоило на телеэкране появиться рекламе портвейна, как она тут же объявляла: «Смотри, это твой прапрадедушка. Ты принадлежишь к древнему пиратскому роду». Связи между креплеными винами и морскими грабежами Элизабет как-то не улавливала, и поскольку из материальных свидетельств существования того человека был лишь мелькавший в вечернем телеэфире расплывчатый силуэт, Элизабет он запомнился как некий воображаемый дедушка из детства. Однако чем старше она становилась, тем заметнее делалось ее средиземноморское происхождение: взрывной нрав и мгновенно прилипающий загар, крупный нос и кудри, которые позже унаследовала ее дочь в каком-то совсем уж буйном варианте.

Вспомнив о Рейчел, Элизабет нахмурилась.

– Есть хочу, – выходя из ванной, объявил Николас. – Во сколько выезжаем? – И замер, заметив на лице жены выражение, означавшее, как он усвоил за прошедшие годы, что она думает о дочери, и грозившее выгравировать у нее на лбу карту выпавших на ее долю невыносимых страданий. – В Англии сейчас как раз время пить чай. Думаю, можно и позвонить ей, если тебе хочется.

– Николас, не глупи. Я ведь уже оделась.

Муж пожал плечами и, прежде чем выйти из комнаты, в последний раз покосился на кровать. Тридцать пять лет брака внушили ему, что носки – равно как и секс, и хорошее настроение – должны быть доступны без предварительных просьб с его стороны. Нужно только сохранять спокойствие – и все устроится.

Дверь за ним захлопнулась, и бразильские мыльные страсти притихли. Элизабет вывалила содержимое дневной сумки в вечерний клатч и постаралась сосредоточиться на грядущем вечере. О Рейчел думать не хотелось. Если происходящее во внутреннем мире мужа доходило до нее только в виде разнообразных шумов – этакой душевной азбуки Морзе, то дочь о том, что происходит у нее в голове, вообще никак не семафорила. К телефонным разговорам с ней – тем более теперь, когда они были так далеко друг от друга – Элизабет предпочитала готовиться заранее, чтобы не разрыдаться в процессе.

Она сунула мобильник поглубже в сумку и обернулась к зеркалу, чтобы уложить волосы. Мелирование, сделанное, чтобы замаскировать седые пряди, придало волосам ухоженный вид, но нисколько ее не омолодило. К тому же локоны, так круто завившиеся от влажности, когда они только приехали в Бразилию, теперь сникли от краски и вместо того, чтобы задорно подпрыгивать при ходьбе, безвольно липли к трикотажным блузкам, которые Элизабет носила днем. Собственное отражение, подсвеченное лишь тусклой настольной лампой, глянуло на нее из зеркала, словно из-под толщи воды. Элизабет пристально уставилась на него. «Ты все еще там», – без особой уверенности сказала она себе. Из сумеречной глубины на нее смотрело лицо дочери. Элизабет прижалась лбом к холодному стеклу и закрыла глаза.

Такая тихая спокойная малышка. Даже не поймешь, дышит ли. Подкрадешься, бывало, к колыбельке и потянешь легонько за подол крошечного платьица. Изящное личико, обрамленное влажными от пота спутанными кудряшками. Берешь ее на руки и прижимаешь к себе крепко-крепко. Ты так ей нужна. У нее целая жизнь впереди. Все только начинается.

Дочь росла послушной, даже в подростковом возрасте особенно не доставляла хлопот. Ну так, немного боди-арта, легкие наркотики – все настолько невинно, что даже удивительно. Юность самой Элизабет пришлась на эпоху Ронни Лэйнга, известного шотландского психиатра. «Мне просто кажется, что если хочешь удолбаться и разукрасить себя, есть способы поинтереснее, чем марихуана и татуировка-бабочка». Такой вот она была матерью – веселой и невозмутимой. И, уж конечно, толика юношеского бунтарства ее не пугала. Лишь после того, как Рейчел съехала из родительского дома и стала проявлять признаки независимой личности, Элизабет вдруг осознала, что совсем не понимает дочь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Рейчел цитирует песенку «Большие надежды» из кинофильма «Дыра в голове», которую исполнял Фрэнк Синатра. – Здесь и далее прим. перев.

2

Улыбка Дюшена – искренняя, открытая улыбка, когда радость выражают не только губы, но и глаза.

3

Baabanne – дедушка (тур.).

4

Börek – бурек, вид несладкой выпечки (тур.).

5

Abla – сестра (тур.).

6

Eşek – осел (тур.).

7

Kalos – хороший, красивый (гр.).

8

Siska – слабый, тощий (тур.).