Ученик архитектора

Здесь лежит человек, который плохо кончил,

ибо любил совать нос в чужие дела.

Погонщик слонов и ученик архитектора.

Помолитесь о его неприкаянной душе.

Как жаль, что ему некому продиктовать эту эпитафию.

* * *

Той же ночью в одном из домов на другом конце Стамбула кахья[1] не спала, предаваясь молитве. Она перебирала четки, и деревянные бусины глухо постукивали. Щеки ее были морщинистыми, как сухой инжир, спина согнулась, а зрение ослабло от старости. Но когда дело касалось хозяйства, вверенного ее попечению, взор кахьи по-прежнему был острым и наблюдательным. От внимания старой женщины не ускользало ничто: ни рассохшаяся половица, ни скрипучая дверная петля, ни расшатавшийся крючок. Ни один из обитателей этого дома не знал его так хорошо, как знала кахья. Никто из слуг, здесь работавших, не мог сравниться с ней в преданности своему хозяину и повелителю. В этом она даже не сомневалась.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь храпом, доносившимся из комнаты слуг. Иногда старухе удавалось различить едва слышное дыхание, долетавшее из-за закрытых дверей библиотеки. Там спал Синан. Минувшим вечером он опять работал допоздна. Как правило, он проводил вечера с семьей, перед ужином удаляясь в гаремлик,[2] где жили его жена и дочери и куда вход ученикам был заказан. Но нередко случалось, что после ужина Синан вновь возвращался к своим чертежам и эскизам и засыпал в библиотеке, посреди книг и свитков. Там, в библиотеке, самой просторной и солнечной комнате в доме, кахья готовила ему постель, расстилая на ковре тюфяк.

Хозяин работал без устали, хотя ему уже исполнилось восемьдесят пять лет. В столь преклонном возрасте человеку следует предаваться отдыху, баловать себя изысканными яствами и проводить время в обществе тех, кто дорог его сердцу, то есть детей и внуков. А тому, чьи ноги еще сохранили силу, следует совершить паломничество в Мекку. Если смерть настигнет старика в пути, это будет величайшим благом для его души. Почему же хозяин не думает о том, чтобы подготовиться к переходу в мир иной? Зачем он по-прежнему пропадает на строительстве, где его дорогую одежду покрывают грязь и пыль? Старая служанка очень сердилась и на своего господина, не желавшего заботиться о себе должным образом, и на султана и его визирей, нагружавших ее хозяина непосильной работой, и на учеников Синана, не способных облегчить груз, лежавший на плечах учителя. Ох, до чего же ленивы все эти юнцы! Хотя юнцами их уже никак не назовешь. Этих четверых кахья знала много лет, еще с тех пор, когда они были робкими, невежественными новичками. Николу, самого старательного и самого застенчивого из всех. Давуда, горевшего желанием учиться, но слишком уж нетерпеливого. Юсуфа, молчаливого и полного тайн, словно глухой, непроходимый лес. И наконец, индуса Джахана, который вечно задавал слишком много вопросов, но не давал себе труда выслушать ответы.

Кахья молилась и предавалась размышлениям; видения, долетавшие из прошлого, скользили перед ее глазами. Но вот ее скрюченные пальцы, перебиравшие янтарные бусины, замедлили движение, шепот «Хвала Аллаху» умолк, голова склонилась на грудь, и из приоткрытого рта вырвалось мерное похрапывание.

Старая служанка не могла сказать, когда – через минуту или через час – она проснулась, потревоженная каким-то отдаленным шумом. Топот копыт, грохот колес по булыжной мостовой. Судя по всему, по улице во весь опор мчалась карета. Дом Синана был единственным в глухом переулке, кончавшемся тупиком. Если карета свернет за угол, значит это точно к ним. Кахья вздрогнула, почувствовав, как по спине у нее пробежали мурашки.

Бормоча молитву, отгоняющую злых духов, старуха поднялась с неожиданным для ее возраста проворством. Осторожно спустилась по лестнице, миновала темный коридор и вышла в сад. Этот чудесный благоуханный сад, разделенный на террасы и украшенный прудом, радовал взоры и души всех гостей Синана. Хозяин сам устроил его. Для того чтобы провести в дом воду, ему потребовалось особое разрешение султана. Синан получил это разрешение, вызвав у своих врагов очередной приступ зависти и злобы. Сейчас водяное колесо мерно кружилось, спокойное бульканье воды навевало умиротворение и безмятежность – чувства, столь редкие в этом мире.

Серебряный серп луны скрылся за тучей, и на несколько мгновений земля и небо слились в непроницаемом сером сумраке. На террасе справа раскинулась небольшая рощица, а внизу – бостан, где росли целебные травы и овощи. Но служанка пошла по другой тропе, ведущей во внутренний двор. Там находился колодец, в котором вода оставалась ледяной даже в самые жаркие летние месяцы. В дальнем углу располагались нужники, в сторону которых старуха бросила опасливый взгляд. По ночам джинны справляют там свои свадьбы, а всякого, кто дерзнет потревожить их покой, ожидают неисчислимые бедствия и несчастья, причем проклятие падет не только на его голову, но и на головы всех его потомков до седьмого колена. Так что после наступления сумерек кахья обходила нужник стороной. Впрочем, пользоваться ночным горшком ей тоже не нравилось, поэтому вечерами бедняжка отказывалась от еды и питья, дабы держать свое тело в узде.

Наконец она подошла к воротам, ведущим на улицу. Старая служанка твердо знала, от кого в этой жизни можно ожидать всяческих неприятностей: от мужчины, продавшего душу шайтану, от женщины, гордящейся своей красотой, от вестника, который прибывает посреди ночи.

Карета остановилась за оградой. Лошадь фыркнула. Раздались тяжелые шаги. Старуха уловила запах пота, не то лошадиного, не то человеческого. Кем бы ни был незваный гость, кахья вовсе не спешила выяснить, какая неотложная надобность привела его в дом хозяина. Прежде она должна была семь раз прочитать суру аль-Фалак (Рассвет): «Прибегаю к защите господа Рассвета, от зла того, что Он сотворил, от зла мрака, когда он наступает, от зла колдуний, дующих на узлы, от зла завистника, когда он завидует».

Все то время, пока кахья читала суру, гонец тихонько стучал в ворота. Вежливый, но настойчивый, отметила про себя старуха. Оставаясь безответным, стук набирал силу и вскоре перерос в оглушительный грохот. Разбуженные слуги, на ходу набрасывая одежду, выбегали в сад со светильниками в руках. Понимая, что медлить более нельзя, кахья пробормотала: «Аллах великодушный и милостивый» – и отодвинула засов.

В это мгновение месяц выскользнул из-за тучи, давая старой служанке возможность разглядеть незнакомца. Низкорослый, широкоплечий, приземистый. Судя по разрезу глаз, татарин. На плече висит кожаная фляга. В осанке чувствуется надменность. Мужчина нахмурился, явно раздраженный тем, что на него уставилось столько глаз.

– Меня прислали из дворца, – произнес он чрезмерно громким голосом.

Слова эти были встречены настороженным враждебным молчанием.

– Я должен поговорить с вашим хозяином, – изрек посланник и, решительно расправив плечи, уже вознамерился было войти во двор.

Но кахья остановила его предостерегающим жестом:

– Ты уверен, что входишь с правой ноги?

– Что?

– Если ты хочешь переступить этот порог, то должен непременно войти с правой ноги.

Гонец в замешательстве уставился на свои ноги, словно опасаясь неповиновения с их стороны, потом осторожно сделал шаг. Оказавшись во дворе, он громогласно сообщил, что послан самим султаном по делу, не терпящему отлагательств. Объяснять сие не было никакой нужды; слуги и так это поняли.

– Мне приказано срочно доставить главного придворного строителя в сераль, – добавил гонец.

Кахья вздрогнула, щеки ее побелели. Слова, которые старая женщина собиралась произнести, застряли у нее в горле. О, как бы ей хотелось сказать, что ее хозяин лишь недавно забылся сном и она никому не позволит тревожить его в краткие часы отдыха! Но это, увы, было невозможно.

– Подожди здесь, – пробормотала старуха, злобно сверкнув глазами. И обратилась к одному из слуг: – Идем со мной, Хасан.

Ее слабые глаза не могли различить в сумраке лицо парня. Но кахья догадалась, что Хасан здесь, по запаху гвоздичных леденцов, которые он вечно сосал.

Они вошли в дом: впереди старуха, сзади юноша с лампой в руках. Половицы заскрипели под их ногами. По губам кахьи скользнула улыбка. Хозяин понастроил в этом городе немало великолепных дворцов и мечетей, а вот починить полы в собственном доме у него руки не доходят.

Стоило слугам войти в библиотеку, как они ощутили особый запах – запах книг, чернил, воска, кедровых четок и полок из орехового дерева.

– Эфенди, проснитесь, – мягким, как шелк, голосом прошептала старая служанка.

Ответа не последовало. Несколько мгновений она стояла, прислушиваясь к сонному дыханию своего господина, потом окликнула его вновь, на этот раз громче. Но он даже не пошевелился.

Тем временем юноша, которому никогда прежде не доводилось видеть хозяина так близко, не сводил глаз со спящего. Большой горбатый нос, высокий лоб, изборожденный морщинами, седая длинная борода, которую придворный строитель беспрестанно теребил в минуты раздумий, шрам над левой бровью – напоминание о том, как в молодости, работая в мастерской своего отца, Синан упал на ткацкий станок. Взгляд Хасана скользнул по рукам зодчего. Сильные, костистые пальцы, загрубевшие, мозолистые ладони. Руки человека, привыкшего к тяжелой работе.

Когда кахья окликнула Синана в третий раз, он наконец открыл глаза и сел в постели. На лицо зодчего набежала тень, когда он увидел перед собой две фигуры. Он знал: для того чтобы слуги осмелились потревожить его в этот час, должно произойти нечто из ряда вон выходящее. Бедствие, сопоставимое с пожаром, уничтожившим город до основания.

– Прибыл гонец от султана, – сообщила кахья. – Вас срочно требуют во дворец.

Синан с усилием поднялся на ноги.

– Может, это и хорошая новость. Иншаллах – если будет на то воля Божья, – бросил он.

Юноша, донельзя гордый тем, что ему доверено такое важное дело, помог хозяину умыться и одеться. Светлая рубаха, халат – не новый и роскошный, а, напротив, старый и неприметный: коричневый, теплый, отороченный мехом.

Все трое спустились по лестнице.

Увидев главного придворного строителя, гонец склонился в поклоне.

– Простите за то, что осмелился нарушить ваш покой, эфенди. Но мне приказано доставить вас во дворец.

– У каждого свои обязанности, – кивнул Синан.

– Может кто-нибудь из слуг сопровождать господина? – вмешалась кахья.

Гонец, не удостоив ее взглядом, вскинул бровь.

– Мне дан приказ доставить во дворец лишь вас, эфенди, и никого больше, – произнес он, глядя только на Синана.

Ком злобы, горькой как желчь, подкатил к горлу старой служанки. Она наверняка затеяла бы с наглецом перепалку, не положи Синан ей на плечо ладонь.

– Все будет хорошо, – успокоительно произнес он.

Старый зодчий и гонец вышли за ворота в ночную тьму. На улице не было ни души, даже бродячие собаки, которых в городе развелось полным-полно, куда-то подевались. Синан уселся в карету, гонец захлопнул дверцу и опустился на сиденье рядом с возницей, который не произнес ни слова. Лошади двинулись, и карета, покачиваясь из стороны в сторону, понеслась по булыжной мостовой.

Пытаясь скрыть тревогу, Синан отодвинул занавеску и уставился в окно. Карета катилась по узким кривым улочкам, мимо домов с темными окнами. Он думал о людях, которые спят сейчас в своих роскошных особняках и жалких хижинах. Путь в сераль пролегал через несколько кварталов: еврейский, армянский, греческий и левантийский. Синан смотрел на христианские церкви, которым в Стамбуле запрещено было иметь колокола, на синагоги, стоявшие в глубине квадратных дворов, на мечети под свинцовыми крышами. К храмам, словно ища у них защиты и покровительства, во множестве лепились глинобитные и деревянные лачуги. Даже состоятельные люди строили себе здесь жилища из плохо обожженных кирпичей. В очередной раз Синан подивился тому, что столь прекрасный и богатый город застроен такими убогими домишками.

Наконец показался дворец. Карета остановилась в первом внутреннем дворе. К ней сразу бросились дворцовые скороходы, двигавшиеся с привычным проворством. Синан и гонец вошли в Средние ворота. Никто, кроме самого султана, не имел права въезжать в эти ворота верхом. В темноте виднелись мраморные фонтаны, испускавшие загадочное сияние, словно существа из иного мира. Дворец и все, что находилось вокруг, было хорошо знакомо Синану: ведь совсем недавно под его руководством были перестроены и расширены султанский гарем и дворцовая кухня. Внезапно он остановился, ощутив на себе взгляд, устремленный из сумрака. На него в упор смотрела пара глаз – больших, блестящих, влажных. То была газель. Вокруг виднелось множество других животных и птиц – павлинов, черепах, страусов, антилоп. Все они, по непонятным причинам, были сильно встревожены.

Холодный свежий воздух был пронизан ароматами мирта, чемерицы и розмарина. Минувшим вечером прошел дождь, и влажная трава поскрипывала под ногами. Старый зодчий и сопровождавший его гонец подошли к массивному каменному зданию цвета грозовых туч. Стражники, стоявшие у дверей, посторонились, пропуская их. Они миновали просторный вестибюль, освещенный сальными свечами, огоньки которых подрагивали на сквозняке. Прошли через две комнаты и остановились в третьей. Гонец куда-то исчез. Синан прищурился, оглядывая помещение, поразившее его своими размерами. Все находившиеся здесь предметы: диваны, подушки, столики, кувшины – отбрасывали на стены причудливые тени, словно пытались скрыть какую-то тайну.

В дальнем углу комнаты на полу лежал наполовину развязавшийся мешок. Синан вздрогнул, увидев внутри труп. Вглядевшись в мертвое лицо, он понял, что перед ним мальчик-подросток, и глаза его увлажнились. Старый архитектор догадался, что здесь произошло. Ему и прежде доводилось слышать, будто бы подобная жестокость не редкость при султанском дворе, но до сих пор он отказывался верить молве. Ошеломленный, Синан прислонился к стене, чтобы не упасть. Когда он смог наконец молиться, губы его едва шевелились, а молитва то и дело прерывалась судорожными вдохами.

Не успел Синан произнести последние слова и вытереть лицо обеими руками, как за спиной у него раздался шорох. Синан уставился на гобелен, висевший на стене. Он был уверен, шум исходил именно оттуда. Охваченный зловещими предчувствиями, он подошел к гобелену, отдернул его в сторону – и тут же отпрянул, увидав знакомое лицо, искаженное гримасой ужаса.

– Джахан!

– Учитель!

– Что ты здесь делаешь?

Джахан мысленно возблагодарил свою счастливую звезду, пославшую сюда единственного человека на свете, который мог его спасти. Упав на колени, он поцеловал руку старого архитектора и прижался к ней лбом:

– Учитель, вы святой. Я давно об этом догадывался. А теперь я в этом уверен. Если выйду отсюда живым, то всем расскажу, что вы святой.

– Ш-ш. Ни к чему говорить подобные глупости, да еще так громко. Как ты здесь оказался?

Но времени для объяснений уже не было. Из коридора донеслись шаги, гулким эхом отдававшиеся под высокими потолками. Джахан заметался, словно надеясь стать невидимым. В следующее мгновение в комнату вошел султан Мурад III, сопровождаемый свитой. Небольшого роста, широкоплечий, плотный. Орлиный нос, длинная, почти белокурая борода, карие глаза пронзительно смотрят из-под изогнутых бровей. Несколько мгновений султан хранил молчание, видимо решая, какой тон следует избрать в данных обстоятельствах: мягкий, отеческий или же властный, устрашающий.

Самообладание быстро вернулось к Синану. Он склонился в благоговейном поклоне и поцеловал край халата своего повелителя. Джахан, едва живой от страха, тоже поклонился и более не поднимал головы, не осмеливаясь взглянуть на того, кто считался тенью всемогущего Бога на земле. Присутствие султана почти парализовало его. Впрочем, султаном Мурад стал совсем недавно. Не далее как вчера его отец Селим, имевший весьма нелестное прозвище Пьяница, разбил голову, поскользнувшись на мраморных плитках хаммама, и скончался на месте. Поговаривали, что султан, несмотря на все свои зароки не прикасаться к вину, был вдрызг пьян. Вечером этого же дня Мурад был объявлен новым падишахом. По традиции ему вручили меч его славного предка Османа, и событие это сопровождалось барабанным боем, ревом труб, россыпями фейерверков, а также вознесением безудержных похвал новому правителю.

Где-то вдали, за стенами дворца, тяжело вздыхало море. Джахан, казалось, окаменел, и только капли пота, выступившие у него на лбу, доказывали, что он еще жив. Спина его по-прежнему была согнута в три погибели, словно воцарившееся в комнате молчание тяжким грузом давило бедняге на плечи. Губы Джахана едва не касались пола, и можно было подумать, что он собирается поцеловать ковер.

– Почему здесь мертвецы? – спросил султан, указывая взглядом на мешок. – Вы что, совсем лишились стыда?

– Простите нашу оплошность, о достославный повелитель, – торопливо ответил один из его приближенных. – Мы думали, вы захотите взглянуть на них. Мы незамедлительно отнесем покойных в ледник и позаботимся о том, чтобы им были оказаны все необходимые почести.

Султан промолчал. Потом повернулся к двум коленопреклоненным фигурам:

– Строитель, это один из твоих учеников?

– Да, всесветлый султан, – ответил Синан. – Это один из четырех моих учеников.

– Но я распорядился, чтобы ты прибыл во дворец один. Неужели гонец неверно передал мой приказ?

– Нет, он передал его совершенно правильно, – произнес Синан. – Это моя оплошность. Простите меня, о светлейший повелитель. Я слишком стар и нуждаюсь в помощи.

Султан вновь погрузился в молчание.

– Как его имя? – наконец спросил он.

– Джахан, мой многомилостивый повелитель. Возможно, вам доводилось его видеть. Он работает в придворном зверинце. Ухаживает за белым слоном.

– Погонщик слона и ученик архитектора? – усмехнулся султан. – Как же, интересно, ему удалось совместить одно с другим?

– Он служил еще вашему славному деду, султану Сулейману, да упокоит Аллах его душу. Когда Джахан был юношей, я заметил, что у него есть способности к нашему делу, взял его под свое покровительство и передал толику своего мастерства.

Султан, не удостоив Джахана взглядом, пробормотал себе под нос:

– Мой дед был великим правителем.

– О, его величие сравнимо лишь с величием Пророка, имя которого он носил.

Дедом Мурада был не кто иной, как Сулейман Великолепный, великий законодатель, повелитель правоверных и защитник святых городов, человек, который правил страной сорок шесть лет, проводя куда больше времени в седле, чем на троне. Даже сейчас, когда останки этого правителя давным-давно сгнили в земле, имя его упоминалось лишь благоговейным шепотом.

– Да пребудет с его душой милость Аллаха, – изрек султан. – Я вспоминал о нем сегодня. «Что бы султан Сулейман сделал, окажись он в моем положении?» – спрашивал я себя. – Голос Мурада неожиданно дрогнул. – И я понял, что мой дед поступил бы точно так же. Увы, выбора не было. – Джахан догадался, что речь идет об убитых мальчиках, и сердце его ушло в пятки. А новый властитель продолжал: – Мои братья сейчас находятся рядом с Создателем всего сущего.

– Да пребудут небеса их обителью, – поспешно подхватил Синан.

В воздухе вновь повисло молчание, которое нарушил Мурад:

– Строитель, насколько мне известно, мой достославный отец, султан Селим, приказал тебе возвести для него гробницу. Это так?

– Именно так, мой великий повелитель. Ваш отец хотел, чтобы его похоронили возле Айя-Софии.

– Что ж, тогда выполняй приказ. Приступай к работе безотлагательно. Я разрешаю тебе сделать гробницу такой, какой ты считаешь нужным.

– Благодарю вас, мой милостивый повелитель.

– Я желаю, чтобы мои братья покоились рядом с отцом. Возведи мавзолей столь величественный, чтобы даже столетия спустя люди приходили туда и молились об их невинных душах. – Султан помолчал и добавил, словно осененный внезапной мыслью: – Но не делай гробницу слишком грандиозной. Она не должна поражать колоссальными размерами.

Краешком глаза Джахан заметил, что щеки учителя покрыла бледность. Он уловил в воздухе странный запах, точнее, смесь запахов – вроде бы можжевельника и березовых прутьев, с острым привкусом жженого вяза. От кого исходил этот запах, от султана или от учителя, Джахан определить не мог. Он почти ничего не видел, ибо так низко согнулся в поклоне, что лоб его касался пола. Джахан слышал, как султан испустил вздох, словно намереваясь сказать что-то еще, однако больше ничего не сказал. Вместо этого Мурад подошел так близко к зодчему и его ученику, что тень султана закрыла свет свечи. Содрогаясь всем телом, Джахан ощутил на себе пронзительный взгляд повелителя. Сердце его едва не выскочило из груди. Неужели султан догадался, что, увлекаемый любопытством, погонщик слона совершил тягчайшее преступление, тайком проникнув во дворец? Бедняге показалось, что это томительное мгновение длилось вечность. Но вот султан повернулся и двинулся к выходу, а его визири и стражники потянулись вслед за ним.

Таким образом, в декабре 1574 года, в начале Рамадана, Синан, исправлявший должность главного придворного строителя, и его ученик Джахан, который предстал перед очами падишаха волей случая, получили приказ возвести поблизости от мечети Айя-София мавзолей, где предстояло покоиться усопшему султану и пятерым его сыновьям. Правитель, отдавший приказ, настаивал на том, что мавзолей должен быть достаточно роскошным и величественным, дабы никто не мог усомниться, что он чтит память отца и братьев. И в то же время гробнице не следовало быть чересчур уж великолепной, дабы никто не мог утверждать, что Мурад пытается искупить вину перед братьями, задушенными по его приказу.

Тогда трудно было предвидеть, что всего несколько лет спустя, сразу после смерти султана Мурада, в столь же тревожную ночь, когда животные в придворном зверинце опять придут в возбуждение и их тревожные крики станут вторить зловещим завываниям ветра, будут убиты его собственные сыновья, девятнадцать мальчиков и юношей. Их задушат шелковыми шнурками, чтобы не пролить ни капли благородной крови, и, по странной прихоти судьбы, похоронят в мавзолее, возведенном архитектором Синаном и его учеником.

До встречи с учителем

* * *

У пророка Иакова было двенадцать сыновей, у пророка Иисуса – двенадцать апостолов. В двенадцатой суре Корана рассказывается история пророка Юсуфа (христиане называют его Иосифом), который был любимым сыном своего отца. Двенадцать караваев хлеба иудеи ставили на праздничный стол, двенадцать золотых львов охраняли трон царя Соломона. На этот трон вело шесть ступеней, но по ним можно было не только подниматься, но и спускаться. Шесть ступеней вверх, шесть ступеней вниз – в совокупности вновь получается двенадцать. На двенадцати основополагающих убеждениях строится индуизм. Шииты утверждают, что за пророком Мухаммедом следовали двенадцать имамов. Двенадцать звезд украшают венец Пресвятой Девы Марии. А мальчик по имени Джахан в возрасте двенадцати лет впервые увидел Стамбул.

Тощий, дочерна загорелый, непоседливый, как мелкая рыбешка, он был для своих лет явно маловат ростом. Словно пытаясь искупить сей недостаток, его темные волосы стояли на голове копной. Копна эта была так густа и непослушна, что казалась живым существом, не имеющим отношения к своему обладателю. Глядя на мальчика, люди в первую очередь обращали внимание на его шевелюру, а потом – на его оттопыренные уши, каждое размером с лопух. И все же мать мальчика утверждала: настанет пора, когда он будет пленять девушек своей лучезарной улыбкой и ямочкой на левой щеке. Против этой ямочки, похожей на отпечаток пальца стряпухи, который остался на лепешке, никто не сможет устоять, говорила мама Джахана, а он привык верить ее словам.

«Губы алые и свежие, как розовый бутон, волосы блестящие, как шелк, талия тонкая и гибкая, словно ивовый прут. Грациозна, как газель, но при этом вынослива, словно вол, а голос – ну чисто как у соловья. Этим сладким и нежным голосом, непригодным для пустой болтовни и брани, она станет петь колыбельные своим детям. И этот голос она ни разу не возвысит, разговаривая с мужем, которому будет неизменно покорна» – такую невесту обещала Джахану мать, пока была жива.

А потом она умерла. От черной меланхолии, как сказал деревенский лекарь. Но Джахан знал: бедняжка скончалась от побоев, которыми ее каждый день награждал грубый и жестокий муж, приходившийся мальчику одновременно и отчимом, и родным дядей. На похоронах отчим горько рыдал, словно не сознавая, что он сам и стал причиной смерти жены. С тех пор Джахан возненавидел этого человека лютой ненавистью. Поднимаясь на борт корабля, отплывающего в дальние края, он жалел только об одном: что покидает дом, так и не отомстив отчиму-дяде. Он твердо знал: проживи они с отчимом под одной крышей еще немного, и один из них непременно убьет другого. А если учесть, что Джахан был еще мальчишкой и отчим изрядно превосходил его в силе, то нетрудно догадаться, кому бы, скорее всего, пришлось покинуть этот мир. Пускаясь в бега, Джахан был твердо уверен, что обязательно вернется, когда настанет срок. Вернется и отомстит. А еще Джахан знал, что придет время и он встретит прекрасную девушку, которую полюбит всем сердцем. Их свадьба будет длиться сорок дней и сорок ночей, и все это время молодожены будет изнемогать от смеха и объедаться сладостями. А старшую дочь они назовут в честь его покойной матери. Таковы были мечты Джахана, которые он держал от всех в тайне.