ЛюГоль

Стараясь вышагивать спокойно, чтобы не привлечь к себе чей-то взор, девочка вышла к приглушенному свету и музыке. Ресторанный рай открылся ей в ее столь раннем возрасте. Он вкусно пах, сладко звучал, покачивался в дыме свечей, сигарет и парфюмерных флюидах. Ая шагнула из подсобной грязи на мягкий ворс ковра незашнурованными ботами, одолженными у кого-то из ребят.

Оркестрик играл мелодию, что звучала частенько на родительских пластинках на 45 оборотов, которые отличались от современного тогда винила на 33 большей толщиной и меньшим диаметром. Папа называл такую гармонию звуков джазом.

На Аю никто не обращал внимания. Она шла прямо к столику, где хохотали ее родители, в чужих гамашах, куртке и ботах. Они не замечали ее метра без кепки. Умопомрачительные запахи еды напомнили девочке об отсутствии ужина в желудке и мигом стерли из памяти цель ее появления. Ая глотала слюну, а челюсти не размыкались. Рука потянулась за пирожным.

– Доча? Ты? Как?! Откуда? – у веселой, подвыпившей мамы перехватило дыхание.

Ая вздрогнула, выронила на блюдо сладость и вспомнила.

– Мамочка, ключ, – ее неудовлетворенная слюна слезами покатилась по щекам.

– Боже, какой ключ? Малыш, ты же должна спать! Как ты сюда попала? Что случилось?

– Ключ, – только и смог выстроить Аин язык.

Отец, привыкший здраво мыслить и рассуждать в легких стадиях опьянения, все понял, изъял из кармана связку ключей, раскрыл салфетку и наполнил ее всякими вкусностями со стола.

– Все нормально, беги, Хвича, домой.

Он ласково шлепнул дочь по попе и тут же забыл о ней, схватил маму за руку и повел ее танцевать. Он уже был в той хорошей фазе, после которой начиналась стадия алкогольной победы. Но мама просто летала, кружилась, ловко пружиня телом в перекрестке восхищенных взглядов. Нужна ли была им Ая в их упоении друг другом? Наивная мама плясала в обнимку с верой, которая казалась Ае иллюзорнее этого вечера и недолговечнее сладкого, душещипательного соло саксофона.

Все так оно и вышло. Надежда вскоре захлебнулась и рухнула на дно маминой печали. Отец собрал чемодан самого необходимого, сунул под мышку Чарлика и с засохшими кровавыми отметинами, заклеенными для дезинфекции БФ-6, окинув своих трех девочек мутными от слез глазами, ушел.

Навсегда.

На всю жизнь.

Это не страшно было тогда. Казалось, что все понарошку, ну, не будет папы несколько дней, но он вернется, обязательно вернется, как Карлсон, как Дед Мороз, как лето, ласковое, любимое, коим невозможно насытиться.

Его фотография долго торчала в трюмо. Больше года тихая женская жизнь проходила у него на виду. Потом встала на ножки Аина сестренка и случайно разорвала красивое, всегда чуть высокомерное папино лицо.

Спустя тридцать лет Ая нашла точно такую же фотографию в бабушкином альбоме. Люди живут на картинках, и память цепляется за них, как измотанный путник за долгожданную койку в одиноком мотеле на векторной односторонней дороге.

Он писал своим девочкам длинные, добрые, сказочные письма из какой-то далекой и холодной Коми АССР. Каждой – отдельные странички. Страничка для мамы, страничка для Аи и страничка с рисунком для сестренки. Ая перечитывала их ночами, и в неe вселялась та же дурацкая вера, которая помогала маме прощать. И Ая вглядывалась в ее постаревшее, потухшее лицо, но не видела на нем ни искорки, только густую тень решительного, окончательного «нет». Жаль, что детей никто никогда не спрашивает.

***

Глава 2. Битка

Оставшись одна, мама не перенесла свою невостребованную любовь на Аю и ее маленькую сестренку. Замкнулась, уползла в глубь ракушки, в сигареты, которые уже не прятала, и книги, которые редко выпускала из рук.

Аина успешная учеба, ее маленькие первые победы в гимнастике, ее увлечения, друзья, желания, мечты, казалось, ее маму не интересовали. И Ая не лезла отстаивать законом и природой положенные чувства и часы маминой жизни, которые так нужны были ей тогда. Мамино молчание, изматывающая и ее саму, и Аю концентрация на умершем прошлом, ее интериоризованное существование, когда она только всасывала в себя мир, ничего ему не отдавая, слишком рано вытесали из Аиного зеленого, шумящего ветками и листвою деревца устремленный к удару кий. Ая осознала с дрожью в теле и морозом в душе, что миссия ее родителей для нее окончена, и каждая минута будущего должна будет теперь твориться только ее мозгом, только ее руками и ее судьбою, каковую Ая ощущала пока лишь неподъемным походным рюкзаком на спине.

Она выстроила логическую цепь необходимых поступков и действий, которые, надеялась, вытащат ее из барахтанья в слезном море маминого смирения с любовной и семейной неудачей. Маминых учительских денег хватало на минимум, но ведь было нечто большее этого минимума, без чего жизнь уподоблялась животному прозябанию. Ая в силу возраста не могла внести свою лепту в семейную казну, но облегчала мамины экономические исчисления и шарады пуританской и, в общем-то, болезненной для растущей девочки фразой: «Мне ничего не надо». Но была все же детско-подростковая мода, сводящие с ума свободой и сексуальностью джинсы, велосипеды, оттачивающие смелость, магнитофоны с катушками на 375 и 525 метров, способные донести до изнасилованного пионерскими маршами уха инфернальную роково-джинсовую музыку. Ая ничего не просила, но молча пыталась заслужить мамино внимание исключительно высшими оценками из четверти в четверть, из класса в класс. Но та воспринимала это как должное, никогда не проверяла дневник, не посещала родительских собраний, пробегала взглядом похвальную грамоту по окончании очередного учебного года и прятала ее в отсек секретера с документами.

Постепенно Ая научилась не реагировать на материнское безразличие к своим скромным достижениям. Она сама поставила учебу на первую ступень той лестницы, по которой намеревалась подняться в небо. Не успеха, славы и почестей. А место своего конца, если он действительно, следуя Библии, мог вознести ее в рай.

Ая ждала взрыва маминых эмоций в отношении своего существования, и однажды оно случилось. Ее физическое спартанство развивалось параллельно с духовным. Она училась не плакать прилюдно, хотя могла разрыдаться в одиночестве, и презирала чужую плаксивость, занудство, нытливость, всю искусственность эмоций. Мальчишки ценили Аю за это, но ее природная женственность и смазливость не превратили ее в грубое нечто типа «бабы в штанах» или «своего парня». Она дружила в равной степени как с девочками, так и мальчиками. С последними Ая носилась на великах, с первыми гоняла битку по «классикам».

На асфальте цветными мелками чертились десять клеток в два ряда, по которым играющие в прыжке передвигали битку. Удобной баночкой из-под заграничного крема, подходящей для классной битки, обладала не каждая. Чаще попадались металлические баночки из-под гуталина или вазелина. Но пластмассовая биточка из-под импортного крема скользила по асфальту совсем иначе, как-то мягче, точнее, с волшебным «ш-ш-ш-ш-ш». Приходилось унизительно выпрашивать оную у наиболее обеспеченных капризных куколок, которые не умели ловко прыгать и выигрывать, но ловко исполняли роль этакого рантье и выдавали биточку на час за хорошую конфету в золотинке из коробки или шоколадную медальку. Одной такой вредной и не по делу ноющей хозяйке, возжелавшей за-брать свою собственность из игры раньше срока, Ая залепила этой самой биткой в глаз, чего совсем не хотела. Не целилась, от злости швырнула в ее сторону, когда она потребовала вернуть ее битку в разгаре игры, а попала в перекошенную требовательной гримаской физиономию.

Двор буквально утонул в ее истеричном вопле, она схватилась за лицо, и Ая к своему ужасу увидела струйки крови меж ее пальцев. Все происходило прямо под окнами Аиной квартиры, и мама была дома. Ая остолбенела, глядя не на уходящую в окружении толпы детей пострадавшую, а на свои окна. Но мама не появилась. Аю колотило. Она юркнула в подъезд, бесшумно открыла своим ключом дверь, вошла в тихую квартиру.

Мама читала за кухонным столом. Не услышать криков произошедшей прямо под окном драмы казалось невозможным. Но мама парила в ином измерении. Вечернее солнце слепило нещадно. Ая задернула портьеры во всей квартире.

– Зачем? – ожила мама.

– Жарко очень, – еле выдавила Ая из окаменевшего горла.

– Будешь ужинать?

– Нет-нет.

Ая посмотрела в щелочку меж штор на соседний дом, где все еще толпились сочувствующие дети и взрослые. Подъехала «Скорая». Ая не выдержала и скрылась в детской, окна которой выходили на другую сторону. «Только бы не узнала мама», стучало в ее голове. «Только бы она не узнала». Ая ждала звонка в дверь или по телефону каждое мгновение, как приговоренный к смерти ждет падения гильотины или электрического разряда. Но ни палачи, ни судьи за нею не явились.

Наутро хотелось обратить вчерашний вечер в сон, хотя Ая не раскаивалась в содеянном. Такой противной нудиле и с синяком поживется неплохо. Но все же горькая слюна страха не за себя, а за маму обволокла горло.

Школьный день на удивление прошел тихо и закончился субботником на пришкольной территории. Остатки Аиных переживаний растаяли под апрельскими лучами. Радужная, певчая, она вернулась домой. Мама пришла спустя полчаса, необычно рано для нее.

– Я только что из твоей школы, – металлически отчеканила она.

«Наконец-то порадуется моей успеваемости», – Ае хотелось так думать, подходил к концу ее второй класс, но тон материнского голоса предвещал иное.

– Девочка чуть не лишилась глаза. Битка рассекла ей бровь и оставила огромный синяк. Я беседовала с ее мамой и учителями. Меня могли осудить на пожизненную выплату пособия по инвалидности, если бы ты оказалась более метким стрелком.

Все хорошее, что совершила Ая за свою короткую жизнь и что абсолютно, казалось, не трогало ее маму, взлетело на одной чаше весов, лихо подброшенное тяжестью ее первого в жизни проступка на другой. За те ее восемь лет Ая не познала ни оскорблений, ни наказаний, ни ударов, поэтому тот день забрался во все уголки ее памяти.

Отцовский кожаный ремень хлестко упал девочке на плечо. Она вскрикнула от неожиданности, боли и испуга. Ненависть, с которой мама вонзала в пьяного отца свои коготки, липкой стеной встала между нею и дочерью. Удары сыпались на все кусочки Аиного тела. Она плакала, кричала, пытаясь остановить маму, но мольбы ребенка еще более распаляли ее. Это было больно. Те отметины ремня из рук самого родного, близкого, любимого Ае человека, которому она до сих пор не доставляла огорчений, о вечной жизни которого молила небо, невыносимо жгли ее кожу, но еще больнее сердце. Аю били первый раз в ее жизни. Молча, сухо, по удару в три секунды. Девочка протягивала исполосованные ремнем руки, пытаясь защитить тело, сквозь слезы старалась встретиться с маминым взглядом, чтобы согреть его, остудить непонятно откуда возникшую ненависть, но та не смотрела дочери в глаза. Ее лицо было мертво. Ая кинулась под стол, пролезая меж стульев. Сильные удары ремня догоняли трясущуюся от боли и страха девочку и хлестко падали на ее спину, попу, ноги, пятки.

– Мамочка, милая, постой, остановись! – Ая дрожала, подбирая конечности и укрываясь стулом. Голос клокотал и рвался в рыданиях. – Не надо так! Мамочка! Мне очень больно, мамочка! Я все расскажу, как случилось! Ты же учила меня быть справедливой! Мамулечка, родная, больно мне! Очень! Так нельзя! Руки горят! Кто же поймет меня?! Зачем ты так со мной! Это вместо папы, да?!

Мать выронила ремень, резко развернулась, съежилась, стремительно покинула комнату и закрылась в ванной комнате.

Послышался шум воды. Ая лежала между ножек стульев, прикрыв пылающее лицо распухшими ладонями и уже не способная плакать. Это же состояние беззащитности перед любовью, внезапно обратившейся ненавистью, ей довелось пережить, уже будучи взрослой. К несчастью, не единожды. Такое помнится без туманности, с поразительными подробностями всю жизнь. И оно отравляет веру в человека, которого все равно продолжаешь любить, хотя сама любовь становится смертельно больной, обретая тленный вкус и запах. Но от нее не можешь убежать, потому что она – это ты сам.

Немного остыв, Ая выкарабкалась из-под стола. Подошла к трюмо, откуда за всей этой безобразной сценой уже не следили глаза отца, так как разорванная сестренкой фотография была выброшена. На Аю из зазеркалья смотрело чужое существо с раздутым лицом бордового цвета с глазками-щелочками, нещадно изнасилованное материнской любовью. Она стала поднимать руки, чтобы пригладить растрепанные волосы, которые когда-то давным-давно, а может уже и не в реальности, а только в ее фантазиях, перед сном гладили и целовали родители по очереди, и увидела в отражении избитого Пьеро, смирившегося с идеей перманентной печали. Он старился у нее на глазах, покрываясь морщинами, бородавками и коричневыми пигментными пятнами.

– Улыбнись, немедленно, иначе разрушишься, – прошептала Ая ему, и он послушал ее, растянул тонкие губы в болезненной улыбке. – Вот так лучше.

Ванная была до сих пор занята. Ая прошла в кухню обмыть лицо, но боль в руках и пальцах не давала возможности даже повернуть кран. Руки болтались плетьми и пульсировали в такт исхлестанной под кожей крови.

Входная дверь оказалась незапертой. Она вышла. Апрельское солнце жарило со всей своей щедростью оживающий после зимы мир. Ее покачивало, в ушах проносились слова, ноты, звуки, меж набрякших век тянулась серая асфальтовая бесконечность. По наитию она добралась до нужной кнопки звонка.

– Простите меня, пожалуйста.

Ая не поднимала головы в подъездном полумраке.

– Заходи, – тихо вымолвила пожилая хозяйка.

Девочка шагнула в затхлое пространство забитого домашним хламом коридора.

– Наточка с бабушкой на перевязке. Разбита только бровь, могло кончиться плачевно и для твоей семьи, и для нашей. Глаз черный от кровоподтеков, но целый.

Женщина замолчала, бережно взяла Аину ладонь. Ta стиснула зубы от болезненных прикосновений.

– Как же ты так, милая? – задумчиво, будто сама себе, произнесла она. – Разве тебя моя доченька обидела? Она же у меня поздняя и единственная, бывает капризная излишне. Все же без отца растет.

Женщина гладила ладонь Аи, казалось, ничуть не питая злобы к ней.

– Ты, я вижу, плакала, лицо, вон, какое опухшее. Мама твоя сильно расстроилась, – она говорила совсем тихо. – Берегите мамочек своих. И друг друга берегите. Нельзя привыкать к ненависти с самого детства. Хочешь компоту?

– Да, немножко.

У Аи в горле стоял ком, готовый лопнуть и рассыпаться брызгами рыданий.

Ей протянули стакан с малиновой жидкостью. Она окунула в него опухшие и дрожащие губы. Сладкая влага обласкала ее пересохший рот. Ая пила маленькими глоточками, слушая бормотания мамы девочки, наказанной Аей за ее вредность и противность, которые не умещались в ее понимании настоящей дружбы. Имела ли Ая на это право? Наверное, нет. Но в те минуты ей было жаль только эту бормочущую женщину, а не ее избалованного отпрыска.

– Спасибо, очень вкусно.

Ая поставила стакан на чистый стол, покрытый полинявшей клеенкой. Осмотрелась. Все вокруг говорило о бедности хозяйки. Изысканные, импортные, что было редкостью и привилегией блатных, вещи ее дочери, видимо, высасывали все доходы и сбережения.

Женщина смотрела на нее полным сочувствия и прощения взглядом.

– Вы совсем не сердитесь на меня?

– Нет. Ты же дитя еще несмышленое. Не Бог твоей рукой двигал, зато он доченьку мою сберег. Все будет хорошо. Я помолюсь за тебя, – она тыльной стороной ладони вытерла Аины щеки. – Ты плачешь, значит, раскаиваешься. А это уже великое чудо души.

– Простите меня.

Ая вышла из печального, душного сумрака квартиры во двор, залитый солнцем, неся в изхлестанном родной мамой сердце прощение этой женщины, и чувствовала себя легкой и счастливой.

Ссадины затянулись, а боль от побоев утихла через неделю. Краткие «да» и «нет» между нею и мамой сменились привычным телеграммным общением без лишних пауз, знаков препинаний и прилагательных. Ая не сказала ей о малиновом компоте и своем похождении в соседний дом, увенчанном ее «простите», как никогда не вспоминала ее мать унизительную тряску своей маленькой дочери под столом меж ножек стульев.

Все как-то тихо успокоилось. Аю простила пострадавшая девочка и ее мать, сама Ая простила жестокость своей мамы, хотя так и не услышала этого удивительного, спасительного слова «прости» из ее уст.

***

Глава 3. Туфли

Через год появился отчим. Не любящий ни Аю, ни ее сестренку. Взрывной, нетерпимый, апполоновского телосложения и пьющий. Те же скандалы с криками и внезапными примирениями, вечная нехватка денег в доме и сестренки, растущие, как трава. Он ненавидел Аю за ее молчаливый стержень, не принимающий его за главу в доме.

Его любимым занятием после алкоголя было чтение исторических романов на диване в гостиной в одних плавках с закинутой правой ногой на спинку дивана. Так как квартира была хрущевкой, то Ае приходилось постоянно проходить мимо его читающего тридцатилетнего, почти раздетого тела и следовать его приказам, которые он навешивал на нее, как на золушку.

Когда он готовил мясные блюда, он требовал, чтобы Ая съедала жесткий бефстроганов вопреки ее желанию. Ая не любила мясо. Ей удавалось прятать кусочки со своей тарелки в карман и позднее скармливать уличным собакам. Но однажды он заметил это Аино преступление, заставил вытащить все куски из карманов и съесть на его глазах. Она не могла даже расжевать его лукулловы изыски, но он стоял перед нею в одних плавках с ремнем в руках, и ей ничего не оставалось сделать, как проглотить все куски.

Через час ей стало очень плохо, желудочные спазмы были столь сильны, что прибежавшая с работы мама немедленно вызвала скорую, и Аю госпитализировали для промывания желудка. Она задыхалась с толстой резиновой трубкой во рту, ее держали тети в белых халатах, а из трубки в таз выскакивали непереваренные куски серого мяса.

На другой день отчим горой подступил к двенадцатилетней Ае и прошипел: «Я буду первым, кто тебя отделает». Тогда Ая не понимала, что означала та угроза, но запомнила ее на всю жизнь. Она ничего не рассказала маме, потому что берегла ее покой и не хотела еще одного скандала дома. Она лишь еще больше углубилась в учебу.

В Аиной памяти красуются венгерские туфли, подаренные мамой как первый знак благодарности дочери за отличную учебу. Ая закончила шестой класс. В шестой раз с похвальной грамотой «За отличную учебу». В шестой раз грамота приземлилась на нижней полке секретера, не удостоенная маминого внимания. И вдруг мама решила сделать Ае за это подарок, бросив, как бы невзначай: «Что ты хочешь?»

Боже, Ая их уже так хотела, эти красивенькие, кожаные, тупоносые, шоколадного цвета с оранжевой продольной полосочкой, на широком стильном каблуке туфли. Они напоминали те краснолакированные с золотыми пряжками по форме, что подарил ей давным-давно папа. Ая уже два месяца захаживала в «Универмаг» и крутилась возле них. «А побольше размер есть?» Нет, только 36. Конечно, мерила. С хлопчатобумажным носком уже было туго. В другой раз пришла с маминым старым рваным капроновым чулком. Надела. Только-только. Большой палец чуть упирался. Но ведь кожаные, растянутся. Конечно, не верила, что когда-нибудь они могут быть ее, ведь ничего не просила у мамы. Никогда. А тут она сама предложила: «Что хочешь?» Но у Аи не хватило духу, и гордость мешала сказать, что она давно уже что-то хочет, надо лишь дойти до магазина, подойти к полочке, взять эту заветную красивую венгерскую пару и заплатить за них денежки. Двадцать пять рублей. Треть маминой зарплаты. Но ведь раз за шесть лет ее отличной учебы, наверное, можно?

Ая не выказывает эмоций на мамино «Что хочешь?», они просто заходят в магазины, смотрят. Это такое необычное для нее мероприятие, потому что мама никогда не ходит с нею по магазинам. Только посылает Аю за молоком и хлебом, на остальные развлечения в мамином кармане денег нет.

Универмаг находится в стороне от всех магазинов. Захочет ли мама туда пойти? Ая не просит, не намекает, но она заворачивает в ту сторону сама. Они поднимаются на второй этаж, заходят в обувной отдел. Вот они, эти сказочные туфельки, самые красивые и такие заграничные, что дух захватывает. Мама проходит, не замечает. Ая делает второй круг, чтобы она догадалась, останавливается рядом с ними, трогает в сотый, а может, уже и тысячный раз их теплую кожу. «Как тебе эти, мам?» Та смотрит с безразличием, спрашивает цену. Девочка, будто не знает, кричит продавцу: «Скажите, пожалуйста, сколько стоят эти туфли?» и отворачивается, чтобы ее не узнали. Продавец кричит в ответ «двадцать пять», и мама ставит туфлю на место. Дорого. Обычные детские стоят десять. Они уходят.

Но через месяц возвращаются. Папа прислал алименты, мама добавила, и туфли стали Аиными. Самыми любимыми, самими Аиными. Ведь никто так и не купил их за это время. Значит, они ждали только ее.

Жаркое босое лето заставило новые тесные туфельки отложить до прохлады осени. А в сентябре Ая в них не влезла, ни в мамином чулке, ни тем более в своем трикотажном. Она пестовала их, натирала ваткой или фланелькой, терпя боль, расхаживала по комнате, а однажды не нашла их на привычном месте. Мама продала их кому-то. За двадцать пять рублей. Не спросив Аю.

Трудно хоронить мелкие, простые человеческие желания и, закрыв глаза на цветущий грешный, далекий от идеала мир, с диогеновой отрешенностью рыть ногтями тоннель к мифической цели. Когда длинноволосые расфранченные фарцовщики в хрустящих штатовских джинсах по цене в три зарплаты, темных очках в ползарплаты и с цветными блестящими пакетами по той же умопомрачительной таксе, теми пакетами, которые сейчас суют покупателям в любой самой захудалой торговой лавке в придачу к покупке, так вот, когда эти павлины прохаживали мимо Аи с дурманящим шлейфом западного фантасмагорического благополучия, она ощущала себя в тупике со всей своей немеренной целеустремленностью, силой, упрямством, трудолюбием. Ее логическая цепь достижения счастья отличной учебой и честным трудом рвалась под их циничными, затемненными солнечными очками взглядами и звуками их легких шагов, шаркающих об асфальт интимно, как шелестят купюры в руке. Их следы волновали болью в душе «Почему так все несправедливо?», но не пахли, как и деньги.

***

Глава 4. Первое

С уходом отца дом Аи покинула любовь. Все, казалось, жили сами по себе, кто как мог: сестренка, познавая мир первыми пробами и шагами, мама с отчимом, веселя себя ссорами и перемириями, Ая фантазиями, что рождали в ней книги, отцовские пластинки, природа и мальчишки, которым она нравилась, и те (их было много меньше), которые возбуждали ее интерес. Ее не дергали за косы, потому как таковых не имелось, но портфель выбивали из рук и дверь в ее квартиру оккупировали с требованием выбрать из них лучшего. «Зачем? Вы все хороши!» – смеялась Ая. «Как зачем? – недоумевали претенденты на ее особое внимание, – чтобы ходить». Тогда ухаживание так смешно и нелепо называлось – «ходить». Шутки ради Ая обременяла их глупыми заданиями, к примеру, на проверку скорости в беге на пятый этаж с грузом или устраивала им тимуровскую субботу помощи одиноким старушкам во дворе. Удивительно, но ей удавалось манипулировать ими и направлять их дурную энергию в доброе русло. «Ходить» с кем-то одним Ае казалось скучным занятием. Книжные принцы и киногерои представлялись ей загадочнее, благороднее, более достойными ее чувств, которые только будоражили ее, созревая, но не желали реализоваться в ком-то живом и конкретном.

Она с умилением и волнением под ложечкой вспоминала первый поцелуй с детсадовским лопоухим влюбленным, с интересом посматривала на дворового смазливого смуглого новичка, вернувшегося с родителями из Венгрии и говорившего с чудным акцентом, млела от прищуренного карего взгляда маминого любимого ученика, когда навещала ее школу, парировала колкости самого лихого, дерзкого и пластичного велосипедного наездника, окидывала холодом соблазнительного и самовлюбленного красавчика из старших классов, а внутри себя варила гремучую смесь диких и неукротимых в будущем желаний. Не слияния с мужским телом, а гораздо большего. Желаний сумасшедшей, безграничной, взрывной любви, которой должно быть подчинено все, что наполняет жизнь. Мужчина, коего Ая лепила в своем сердце из сотен букв, звуков, образов, запахов, ощущений, должен был увенчать ее ненасытное лишь материальной пищей «хочу».

Ее первое познание (как созерцание, конечно) мужского тела состоялось довольно-таки рано (с высоты общественных табу). В возрасте шести, быть может, семи лет. К маме издалека приехала старая подруга, чей муж, когда-то корешок отца Аи и завсегдатай лучших кабаков города, окончательно спился и в лечебницах влачил существование своей огромной, неподъемной, растолстевшей до безобразия массы. Подругу сопровождал сын. Симпатичный, черноволосый, с печальным разрезом глаз. Дети поняли друг друга с первого взгляда. В них вспыхнуло одно и то же, что взрослыми называется влечение. Когда их матери размякли после первых выпитых бокалов, они заперлись в ванной.