Одиссей – это что-то из детства. Из раннего – до куновских «Легенд и мифов Древней Греции». Мне было шесть или семь, когда посмотрел итало-американские «Странствия Одиссея», фильм, надо заметить, отнюдь не детский, но рядом с нашим домом был Измайловский сад, и посещения его часто завершались полузаконным кинопросмотром, а всё потому, что бабушке было скучно сидеть на скамейке напротив деревянного Летнего театра и видеть афишу, когда её внука занимали свои забавы на воздухе. За год до школы я посмотрел довольно много взрослых фильмов (включая «детям до 16» – это позже меня на них не пускали, а с бабушкой было можно, ещё можно…). Забытому свойственно припоминаться. Сейчас о себе знаю, что природа иных поздних дежавю, тревоживших странной загадочностью уже меня повзрослевшего, это оттуда – от тех детских кинематографических впечатлений.

Вот так со мной и получилось, что годы спустя книжный Гомер – в переводах Жуковского ли, Вересаева ли – подсвечивался в моём восприятии припоминаниями того почти забытого фильма. «Почти» не значит «совсем» – в чём убедился недавно, пересмотрев. Увиделось, как будто и не забывал: циклоп, сирены, тени мёртвых, истребление женихов… и сам я, шестилетний, притаившийся в темноте зала, – ошарашенный свидетель и пассивный участник событий: тут забывай не забывай, «Одиссея» – это то, что случилось лично со мной (к вопросу об архетипах!..).

Между прочим, недавний просмотр неожиданно разъяснил одно моё дежавю по впечатлениям от другой киноленты. Начало девяностых, я смотрю «Основной инстинкт», впервые вижу на экране Майкла Дугласа, и кажется мне, что я уже где-то видел это лицо, или нет – на него похожее. Вероятно, постоянная озабоченность, написанная на лице героя, с неизбежностью навязывается (таков режиссёрский приём) подсознанию зрителя, провоцируя его на ложные припоминания, – так я тогда попытался объяснить себе эту неясность. А сейчас пересмотрел итало-американский фильм из моего детства и понял, что не было припоминание ложным. Потому что Одиссея, мне тогда явленного на экране садового кинотеатра, играл, оказывается, Кирк Дуглас, отец Майкла Дугласа, – можно спорить, насколько сходство между ними неуловимое, но оно точно есть. Подождите, но ведь эта ситуация прямо-таки по Гомеру. Спартанский царь Менелай у себя на пиру видит молодого гостя, чужестранца, и не может понять, чем ему знакомо лицо этого человека, – и вдруг открытие: так это же Телемах, сын Одиссея! Что ли, пропорция здесь получается – по внешности: смотрите, актёр, игравший детектива в эротической драме, относится к своему отцу, прежде сыгравшему Одиссея (и это в моём восприятии), как сам Телемах относится к своему отцу Одиссею (в восприятии Менелая), а значит, припоминания наши – царя Менелая и, стало быть, моё – одной природы, так или иначе восходящей к образу Одиссея. Примечательно, что мы оба, спартанский царь Менелай и, стало быть, я, разобраться со своими мутными ощущениями самостоятельно не сумели, – Менелаю помогла Елена, с первого взгляда узнавшая в чужестранце сына Одиссея, а мне помогли повторный просмотр старого подзабытого фильма плюс обращение к Википедии, рассеявшей последние сомнения относительно родства актёров. Короче говоря, нашими переживаниями мы с Менелаем обязаны одному человеку – Одиссею, и, сколь бы ни было пустяшным моё, оно соотносится с тем, чужим, изъяснённым сказителем за неполных три тысячи лет до меня.

А вот интересно: у многих из моего поколения был свой опыт сказительства, по крайней мере, в детстве опять же, – когда в среде подрастающей малышни, объединённой дворовым общением и режимами пионерлагерей, бытовал так называемый детский фольклор – со всеми этими чёрными руками, синими ногтями, кладбищенскими старухами и тому подобным. Вспоминаю: пионерский лагерь, младший отряд, отбой, в палате выключен свет, по закону полагается спать, но наступает время страшных историй. Как-то само собой получается, что главным рассказчиком нашей палаты становлюсь я, это мой звёздный час, ни с чем более не сравнимый успех (вижу с высоты прожитых лет) и одновременно негласная и почётная общественная нагрузка. Но как это легко и по кайфу – нанизывать один на другой сюжеты, самозабвенно фантазировать в этой темноте и тишине, чувствуя: тебе внимают! В помощь ночному сказителю из шестого отряда, помимо чёрной руки и большой мясорубки, великан-людоед с одним глазом во лбу, и этот глаз надо непременно выколоть, чтобы спастись из пещеры. А знаете ли вы, для чего иногда нужно залить уши воском? И каково это себя ощущать обросшим щетиной, когда тебя и твоих друзей ни за что ни про что превратила в свиней гостеприимная хозяйка острова, на вид совсем не опасная? – о, какой здесь простор для фантазии!

Смею предполагать, что и те, настоящие сказители древних времён испытывали нечто подобное, соприродное тихому восторгу вдохновенного фантазёра. До того, как песни о падении Трои и возвращении Одиссея обрели законченный вид, закреплённый в письменных текстах, они исполнялись аэдами, сказителями-импровизаторами, зачастую их и слагавшими. Гомер сам из таких (кем бы он ни был и сколько бы ни было их, объединённых этим великим именем). В «Одиссее» два песнопевца присутствуют непосредственно и названы поимённо, это Демодок и Фемий. Отнесёмся к поэме Гомера как к высшей реальности и спросим себя: если бы не они, эти сказители, откуда бы мы узнали о странствиях Одиссея и о том, как он покарал разорителей дома? Слепой Демодок, приглашённый на пир царя Алкиноя, слушает вместе с другими рассказ самого Одиссея, все эти истории про циклопов, сирен и тому подобное. А Фемий, принуждённый в отсутствие Одиссея развлекать женихов Пенелопы, – свидетель их пиров и в конечном итоге их же самих истребления. Между прочим, оба испытали, по-нашему, стресс. Демодок пел о Троянском коне и хитрости Одиссея, – каково это узнать, что слушателем твоим был сам Одиссей? С Фемием ещё лучше: он мог не успеть попрощаться с жизнью. Одиссей пощадил его только благодаря заступничеству Телемаха (другой счастливец – глашатай Медонт); все остальные причастные к пирам женихов стали жертвами бойни, устроенной Одиссеем. Памятью о событии мы, получается, обязаны песнопевцу Фемию, а раз так, то и на всей этой истории с женихами лежит печать его благодарности за пощаду.

Первый же повествователь – это сам Одиссей. Имеется в виду его выступление на пиру Алкиноя, царя феаков, – история о собственных приключениях, ошеломившая участников пира. Согласно Гомеру, она правдивая. Сцилла и Харибда, священные стада Гелиоса, на которые покушаются спутники Одиссея, – почему мы должны не верить рассказчику? Мы скорее поймаем Жуковского на ошибочном переводе: быки Гелиоса (знаменитые быки Гелиоса!) на самом деле коровы (см. комментарий В. Н. Ярхо в «Литературных памятниках»). В иных случаях Одиссей – согласно Гомеру – может красиво приврать, когда он сам выдаёт себя за другого. Как раз ничего фантастического в этих историях нет, но какие-то конспирологические соображения побуждают Одиссея мистифицировать собеседников. Номер не проходит с Афиной, явившейся ему в облике юноши на песчаном берегу Итаки, но в лице своего раба-свинопаса и собственной жены, не узнавшей мужа, он, в облике нищего, находит доверчивых слушателей. Иными словами, Одиссей ещё тот рассказчик. Вдохновенный и склонный к выдумке – причём к художественной.

Можно пойти дальше. В своём «правдивом» рассказе на пиру Алкиноя Одиссей даёт прозвучать иным голосам, – например, он дословно передаёт услышанное в царстве мёртвых (эпосу известна только прямая речь). Пусть это будет для нас точкой отсчёта…

Лично мне тут даже мерещится что-то вроде кольца…

Потусторонний мир (начинаем отсюда). Пределы царства Аида, что посетил Одиссей, сюда отправленный волшебницей Киркой (Цирцеей). Тень слепого провидца Тиресия, вызванная посредством жертвоприношения, вещает о будущем Одиссея; мать Одиссея, умершая от тоски по любимому сыну, рассказывает ему о недавнем прошлом семьи, оставленной им на Итаке; Агамемнон, предводитель греков в Троянской войне, говорит о своей гибели в день возвращения, называя убийц. Одиссей запоминает дословно, и можно представить, как на пиру во дворце Алкиноя он варьирует голос, передавая чужую потустороннюю речь (и чем не страшилка этот репортаж из загробного мира?). Рассказ Одиссея обширен, много разного в нём, но в тексте поэмы история странствий составляет лишь малую часть – вопреки убеждениям тех, кто знаком с Гомером понаслышке или только по фильмам… Слепой сказитель Демодок, удостоенный похвалы и куска мяса из рук Одиссея, переложит услышанное на песни. Их подхватят поколения аэдов, вдохновенных импровизаторов, умеющих сочинять на ходу, – каждый добавляет что-нибудь от себя. А вот и Гомер: песни о падении Трои и возвращении Одиссея обретают законченный вид двух поэм. Наступает время других певцов – рапсодов («сшивателей песен»); их задача не отклоняться в сторону от Гомера. Тексты, кроме того, распространяются в списках. Наступает эпоха книгопечатания. А там, глядишь, и Джойсов «Улисс». Кинематограф. Кирк Дуглас прокричит с палубы корабля победную дерзость ослеплённому великану, и без пяти минут первоклассник, случайно попавший на взрослый фильм, запомнит, как тот ревущий циклоп бросает в море кусок скалы. «Быть царём в царстве мёртвых хуже, чем нищим в царстве живых» – это оттуда же. Тени мёртвых. Отбой. Страшилки после отбоя, когда самому сказителю хочется спрятаться под одеяло. Темнота – тут главное. Темнота – это когда темно. Многие из тех песнопевцев были слепцами. Слепота, по убеждению древних, это связь с потусторонним…

Кольцо?

Просто хочу объяснить, что побудило взяться за пересказ «Одиссеи». Тут есть, кроме прочего, личный мотив.

Да, конечно, пересказы были уже. Справедливо: зачем ещё один пересказ?

А если мне мнится, что можно иначе – в духе тех древних аэдов – не пересказать, а (дурацкий глагол) перепеть?

Те песнопевцы украшали пиры. А если сегодня?

Без приглашения?

Это я для наглядности – чтобы ясен был метод.

Можно представить: шум застолья, смех, разговоры, звяканье ножей и вилок…

Вошёл. На нём не хитон, а что-то вроде хитона. В руках у него что-то вроде кифары.

Сел. Собрался. Ударил по струнам.

Отложив ножи и вилки, все повернулись к нему. Что такое? К чему? Петь будет, похоже.

Вообще-то он по жизни прозаик. Может, залом ошибся. Но это не важно. Он настроен серьёзно, он что-то хочет поведать – по-своему, от себя – без иронии, без постмодернизма; он полагает себя сказителем честным (как те), он будет стараться, – нет, здесь вам не халтура.

Все молчат. Он поёт. Все внимают.

Поёт.

Внимают.

Поёт.

– Это надолго?

– А кто его знает…

Не пора ли нам, братья, пересказать «Одиссею»?

Не растекаясь мыслью по древу. Соблюдая известный порядок. Избегая, если удастся, сумбура. Собственного воображения ничуть не страшась.

Представляя, как было.

Своими словами.

Для начала по примеру Гомера поприветствуем Музу. Но, конечно, по-своему (Муза-то наша):

– Муза, Муза! Будь снисходительна к нам, неумехам, невеждам. Мы тебе доверяем. Веди!

И – вперёд!

Вернее, назад – в глубь веков, тысячелетий; время, впрочем, обозначится точно: десять лет после падения Трои.

А что Трою десять лет осаждали, это мы помним, конечно.

Часть первая Телемах: поиск

Гость Телемаха

Остров Итака. Но не царствует здесь уже Одиссей. Одиссей не вернулся с Троянской войны. Годы идут, но нет Одиссея. И нет вестей от него. Никто не знает, погиб он или живой.

Пенелопа, уставшая ждать, назвать себя вдовой ещё не готова. Со страхом глядит на обнаглевших людей, называющих себя её женихами. Они приходят к ней в дом, как к себе (это в дом Одиссея!), сдвигают столы, шумно в кости играют, забивают без спроса быков, режут свиней, пьют без спроса вино, насыщаются мясом без меры, громко кричат, веселятся, хохочут, пляшут, поют, хвастовству предаются, нагло спорят, кто станет мужем её – каждый мнит себя с нею на супружеском ложе.

Тяжело это видеть сыну её Телемаху. А ведь он, Телемах, – сын Одиссея (так мать ему говорила, но, по правде сказать, в этом он – на сегодняшний день – пока не сильно уверен).

Шумные пиры здесь длятся до самой ночи. Вот и теперь, лишь когда тьма опустилась на землю и море, разбрелись по домам утомившиеся женихи. Отоспаться – а завтра снова на пир.

Телемах, всех проводив, идёт через двор в свои покои. Дорогу ему освещает старая верная Евриклея. Эта женщина вырастила Телемаха, никто не способен так сильно любить его, как любит она. Для неё Телемах всегда будет ребёнком. Сейчас он свою дорогую тунику ей передаст, бережно расправит её Евриклея и повесит, как всегда, напротив ложа. И поспешно уйдёт.

Евриклея чувствует сердцем: что-то сегодня произошло с Телемахом. Был он дерзок, когда говорил с женихами. Отнюдь не будущий пасынок чей-то, тихий, послушный, что в сторонке сидит незаметно, но как будто действительно дома хозяин – такие вдруг резкие речи стал им говорить. Ох, тревожно за него Евриклее.

Да и с матерью тоже. Вон ведь Фемий-сказитель пел о битве, пел о героях, победивших неприступную Трою, об их возвращении и гибели многих в пути, – Пенелопа, услышав печальную песнь, вышла к гостям, попросила исполнить другую. «Нет», – сказал Телемах.

А всё после встречи с тем чужестранцем…

После встречи с тем чужестранцем Телемах нагрубил Антиною, сыну Евпифа, самому дерзкому из женихов. А уж тому не занимать наглости. Мнит себя уже хозяином дома.

Телемаху не спится. Цикады. Где-то птица ночная кричит. С моря веет прохладой.

Телемах на своём деревянном резном роскошном ложе изворочался весь. Вот и мысли его о том чужестранце.

Он назвался Ментесом, сыном тафийского царя Анхиала.

Появился на пороге с копьём, когда здесь готовились к пиру: женихи Пенелопы предвкушали веселье, толпясь во дворе; слуги в доме накрывали столы. Телемах его не сразу заметил, но всё же первым увидел, – поспешно к нему подошёл, учтиво принял копьё, пригласил сразу в зал, к столу своему – в стороне, не со всеми. Копьё с наконечником медным поместил у колонны в оружейном держателе, прежде служившем царю Одиссею.

Где-то за морем, на большом берегу, есть город Темес, рядом медные копи. Будто бы туда и направлялся со своим кораблем этот Ментес – за медью. Оказалось, он знал Одиссея – ещё до троянских событий. В прежние годы часто встречались. Да и отцы их часто посещали друг друга. Потому он и здесь: он хотел повидать Одиссея. Не знал, что ещё не вернулся в родную Итаку царь её с Троянской войны. Ничего не поделаешь. Если нет его, значит, боги велели ему в пути задержаться. Мало ли бывает на свете несчастий. Всё во власти богов.

Телемах не сумел скрыть внезапную радость, когда угадал в нём пришелец сына отца; тот спросил: «Ты, я вижу, и есть сын Одиссея?.. Похож!»

И тогда Телемах что-то мямлить стал про отцовство, смущаясь, мол, сынам убеждённости в этом нет никакой… но в тот же миг убедился в противном – чей он сын. И грудь ему жаром обдало.

Между тем (вспоминает) женихи в этой зале, по-хозяйски распоряжаясь, начинали буянить, пируя, – Телемаху стыдно было за них перед гостем. Чужестранец смотрел на них с изумлением. Кто такие они? Что им надо? Что здесь происходит? Разве это их дом? Телемах поделился своею бедой, и тогда благородный Ментес… нет, не так: и тогда человек, назвавшийся Ментесом, дал советы ему – один лучше другого.

Прежде всего, надо завтра же, пока не поздно ещё, собрать мужей Итаки на площадь. Честно рассказать им, что творится в дому Одиссея. Пусть постановят они прогнать женихов, прекратить разорение дома.

А чтобы узнать, жив Одиссей или нет, необходимо Телемаху покинуть Итаку. Прежде всего посетить надо Пилос – может быть, что-нибудь Нестор сумеет ему рассказать, мудрый царь и герой Троянской войны.

Менелай правит Лакедемоном (иначе, Спартой). Он последний, кто вернулся из Трои. Надо добраться до Лакедемона, Менелай многое знает.

Телемах, ты взрослый уже, ты наследник, в тебе кровь Одиссея, тебе предстоит самому разобраться с этой сворой громил, наглецов, горлопанов. Вспомни Ореста – твой ровесник, он вырос и отомстил за отца: убил убийцу.

(Повторяет в темноте Телемах, что сказал ему гость.)

Телемах, будь решителен подобно Оресту!

И тогда – вспоминает: и тогда в стороне от пирующих – чудо случилось. И никто другой не заметил его.

Телемах только взгляд на мгновение отвёл, посмотреть на женихов матери, – глядь на странника, а того уже нет. Только птица взлетела – и прочь.

Понял тогда Телемах, что не смертный был перед ним, но один из богов.

И почувствовал он, как сердце его наполнили твёрдость, уверенность, храбрость.

А кто из богов, он не знал.

А была то Афина Паллада. Самолично она обернулась тафийским царём, будто странником, неожиданным гостем Итаки.

Как у них, у богов (у богинь!), получается так, смертным нам понять не дано.

Спал бы Телемах этой ночью, может, боги ему бы раскрыли во сне, что нельзя наяву смертным увидеть. Собирались они (но не знал того Телемах) на Олимпе в чертогах у Зевса – обсудить, как им быть с Одиссеем…

Совет богов

Афина неспроста явилась Телемаху. Состоялся совет богов на Олимпе. Решали, как быть с Одиссеем.

Возвращение его домой затянулось, а сказать точнее – прекратилось: семь лет томится он на острове Огигии у нимфы Калипсо. Не нравится это Афине Палладе: какая-то нимфа, нечаянная спасительница Одиссея, рада тому, что к острову не пристают корабли, думает, выпало ей бессрочное счастье, она уже и бессмертие ему предложила, а он истосковался по родным берегам. Пора прекратить мучения человека.

Остальные боги не возражали. Был бы против Посейдон, не простивший Одиссею ослепление его одноглазого сына – циклопа Полифема, но морской бог в это время гостил в стране эфиопов. Собственно, потому и смог собраться совет богов, что Посейдон отсутствовал. Чем и воспользовалась Афина, всегда благоволившая Одиссею.

Афина, всем известно, может быть и доброй, и жестокой, она способна и помогать, и наказывать.

В Троянской войне была на стороне греков, но, когда Аякс Малый в побеждённой Трое прямо в храме, посвящённом Афине, перед её статуей овладел Кассандрой, которая искала защиты у дочери Зевса, гнев богини обрушился на победителей. В греческом войске начался раздор. Одна половина поспешила отправиться в обратный путь, другая, во главе с Агамемноном, напротив, осталась вымаливать прощение и приносить жертвы.

Что до Аякса, покарать его Афине помогли и Зевс, и Посейдон.

Семь лет назад от Зевса досталось и Одиссею: его корабль разнесло молнией в щепки – даже без участия Посейдона. А не надо было спутникам Одиссея покушаться на священные стада Гелиоса. Ведь предупреждали же! Ан нет – не послушались. Одиссей не смог удержать их от святотатства (мяса им захотелось, голодным!..). В живых он остался один. Другие ко дну пошли. Вынесенного волной на берег, спасла его нимфа Калипсо. И вот уже семь лет он пленник её обольщающих чар. Вынужден с нею жить, тоскуя о доме родном, об Итаке…

Афина считает, пора прекращать несуразности эти. Вновь готова она помогать Одиссею – как прежде. Пусть он вернётся домой и пусть жестоко отомстит женихам за разорение дома. Афина желает увидеть это – как будет он мстить.

Зевс не против; раз того хочется его совоокой дочери, почему бы и нет? Надо сейчас же отправить Гермеса на остров к нимфе Калипсо, он передаст волю Зевса: освободить Одиссея!

Гермес тяжело вздыхает. А надо ли?

Однажды он уже спас Одиссея, когда другая женщина, волшебница Кирка, хотела его превратить в девятигодовалую свинью. Вот тогда было дело. Вмешиваться сейчас в отношения двух островитян-любовников как-то ему не с руки. По правде сказать, страдания Одиссея он считает преувеличенными – ну немного, немного… Он не спешит.

А вот Афина действует стремительно. Прямо с Олимпа она переместилась в Итаку, с ходу приняв облик Ментеса, заморского гостя… Задача: сердцу Телемаха внушить уверенность; отправить Телемаха к уцелевшим вождям – Нестору и Менелаю. Нечего дома сидеть сложа руки. Повзрослел. Пусть хоть что-нибудь узнает о своём пропавшем отце. Жив или нет хотя бы.

Народное собрание

Итакийские глашатаи, в первую голову молодые – с их звучными, звонкими, сильными голосами, до сих пор не знали таких поручений. Телемах, только солнце взошло, велел им обойти городские кварталы и призвать граждан Итаки выйти на площадь.

Со времён Одиссея не призывался на площадь народ. Итака позабыла, что такое городское собрание.

Горожане пришли – кто с любопытством, кто снедаем недобрым предчувствием, кто развлечения ради. Кто ради того, чтобы повстречаться с другими. Кто себя хотел показать. Пошуметь, покричать, посмеяться, развлечься. Многих ноги сами сюда повели, лишь коснулись их слуха звуки призыва.

Только чей был призыв, не ведают граждане, – точно не знают, кто послал глашатаев к ним.

По толпе прокатился волною восторг: Телемах, вдохновлённый Афиной Палладой, быстрым шагом выходит на площадь – молодой, лучезарный, на поясе меч у него. Смело садится на трон Одиссея.

Первое слово – почтенному старцу Эгиптию. Друг Одиссея, один из старейших граждан Итаки, он выражает общее чувство: хочется всем скорее узнать, кто собрал их на площадь и в чём причина народного сбора.

Не идёт ли дело к войне? Не получил ли кто тревожных вестей об ужасной угрозе? Или всё к лучшему – боги, быть может, кому-то благую мысль подсказали, как обустроить Итаку?

Слово берёт Телемах.

Да, это он. Это он всех собрал. Это он, Телемах, отвлекает людей от повседневных забот, от трудов, развлечений, может быть, от заслуженной неги. Он нуждается в помощи. Дом его, всем известный дом Одиссея, почти что погиб, и виной тому женихи Пенелопы! Жители Итаки даже не догадываются, что ежедневно происходит за воротами дома. Женихи Пенелопы в нескончаемой череде пиров истребляют им не принадлежащее. Они убеждены, что Одиссей мёртв, и судя по всему, сами назначили себя хозяевами его дома. Самовольно забивают быков, баранов, свиней… поглощают в безумных объёмах вино. И длится это не день и не два, и не месяц, а долгие годы…

Годы?

И действительно, трудно поверить, но прав Телемах, длится годы безобразие это, если точно – три полных года уже! – и четвёртый пошёл…

Жители мною любимой Итаки, всего же печальнее, говорит Телемах, это ваши всё сыновья, сыновья знатнейших и лучших, – неужели не стыдно вам, неужели вы не способны угомонить их волей отцовской? Или вас обидел мой отец Одиссей и вы теперь мстите ему? Отчего бы вам не забрать всё, что есть в нашем доме, что есть у нас на дворе, – вещи, скот? Мы бы к вам, обнищав, приходили выклянчивать наше добро – глядишь, сохранилось бы что-нибудь?

Мужи устыдились. А женихи – их сыновья – им хоть бы что.

А мужи, они, правду сказать, устыдились. У иных даже слёзы по щекам потекли. Молчат, опустили глаза.

Но не все.

Тут слово берёт Антиной, из всех женихов самый знатный и самый нахальный.

Телемах, говорит Антиной, ты, что ли, рехнулся? Кого ты хочешь разжалобить? Это мы тебя объедаем? Ты, может, не знаешь, для чего мы приходим в твой дом? А я скажу для чего. А чтобы услышать, обличитель ты наш, выбор твоей овдовевшей матери. Только вот она всё тянет и тянет. Четвёртый год ни везёт ни едет, ни мычит ни телится. Обещала, и как будто дело теперь не её. А мы ждём каждый день. А мы каждый день, как дураки, приходим. А мы надеемся!

И тогда он ко всем обратился.

Сейчас я всё расскажу, сейчас узнаете, что придумала эта хитрющая. Видите ли, решила она три года с гаком назад соткать старцу Лаэрту, деду нашего обличителя, погребальное покрывало. Вот умрёт отец Одиссея, а по достоинству его нечем накрыть. Так уж и нечем? Ну да ладно, дело хорошее. Обещала назвать жениха, когда закончит работу. Мы поверили – ждём. Четвёртый год в дом к ним приходим, а работы и края не видно. Мы бы других уже невест нашли, молодость наша не вечна. А тут, не поверите, служанка проговорилась. Оказывается, сплошной обман: что за день Пенелопа соткёт, то ночью сама и распустит. Как вам нравится это? Так мы никогда не женимся! Ну и кто теперь пострадал? А он ещё говорит…

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3