Демьяновы сюжеты

Бессонная ночь плавно перетекала в робкое, сумрачное утро. Измочаленный до крайности Марик начал задремывать, а вскоре и вовсе уснул…

Взволнованно рассказывая про эту ночь, названную им судьбоносной, Марик вдруг захлопал повлажневшими глазами и, засмущавшись, тихо спросил, ну совершенно по-детски:

– Ты веришь в чудеса?

– Было дело, – ответил я, – когда на елках дедморозил. Один пьяненький папаша сунул в мой волшебный мешок шкалик виски.

– А я верю, теперь верю, благодаря обеим моим бабушкам: Розочке и бабе Шуры. При жизни Розалия Соломоновна и Александра Ивановна больно покусывали друг друга, а тут, явившись ко мне во сне, шептались на скамейке в Катькином саду как лучшие подружки. Он вскочил с дивана и показал сценку с таким блеском, словно ее долго и тщательно репетировал:

Розочка (заговорщически): Что Марк умеет делать хорошо?

Баба Шура (с хитрющей улыбкой): Рожи корчить и ногами кренделить, в цирк ходить не надо!..

Розочка (скептически, но напористо): А художественное руководство театра не разглядело в нем ни Чаплина, ни Фаину Георгиевну Раневскую.

Баба Шура (давясь от смеха): Подслеповатое руководство, никудышное.

Розочка (растерянно): Но что-то ведь надо делать.

Баба Шура (возмущенно): Как это что, если Маркуша свистуном уродился! Пусть скоморошничает и дальше. Глядишь, Рудаковым и Нечаевым станет, разве плохо?!

Розочка (примирительно): Тем более с перестройкой открываются такие перспективы!..

Баба Шура (мечтательно): Про перестройку не знаю, а то, что его удача поблизости, и дураку ясно. Кошка нынче мурлыкала: Мар-куша, Мар-куша…

– Вот и все! – радостно воскликнул Марик. – Но из постели я выпорхнул другим человеком. С крыльями!..

Сразу возникло подозрение – никакого сна не было. Марик его просто выдумал. Но то, что в эти дни он действительно стал производить впечатление человека, который нашел себя и теперь ему все по плечу, это бесспорно.

Встреча со студентами прошла на ура. Марик вдохновенно рассказывал анекдоты и байки, лихо показывал Брежнева и Горбачева, а потом, присев к старенькому, расстроенному пианино спел голосом Утесова про прекрасную маркизу. Студенты были в диком восторге. А он продолжал их смешить, доводя до невменяемого состояния.

И так на каждой репетиции. Атмосфера в театре была восхитительная, Марик стал подлинным кумиром, на его «бенефисы» приходили даже преподаватели и совсем посторонние люди.

Что же касается спектаклей, то тут было не все так гладко. Любую пьесу, взятую для постановки, он превращал в откровенный фарс. Обоснованно комичное нередко сочеталось с пошловатым эпатажем. Но всегда находились поклонники, рассматривающие его ляпы как смелое новаторство. Иначе говоря, Марик был надежно защищен от объективной критики. Так, немного пощиплют, а в основном – спасибо за оригинальное прочтение.

Вскоре, помимо работы с молодежью у него появилось новое увлечение – эстрада. Юморил в отдаленных домах культуры, санаториях, жилконторах. Да, это было не престижно и материально не шибко привлекательно, но зато можно было импровизировать, а точнее хулиганить, зачастую переступая все мыслимые и немыслимые границы. Разумеется, публике это безумно нравилось. И организаторам концертов тоже нравилось, хотя и не безоговорочно. Марик, все же надо поаккуратнее, говорили они, но за руки не хватали. Спустя примерно полгода его повысили. От рядового артиста сборного концерта, выступавшего с короткими номерами, он перешел в статус конферансье и теперь мог дразнить гусей сколько угодно.

Однажды, после выступления на загородной базе отдыха прядильно-ниточного комбината к нему обратился седовласый, вальяжный парторг:

– Не хотите ли поучаствовать в мальчишнике? У нашего районного партайгеноссе юбилей. Вот мы с товарищами и решили наряду с официальным чествованием затеять веселую пирушку для узкого круга соратников. Сметали достойную сметочку, вам семьдесят целковых причитается…

Марик согласился, но поставил условие: сценарий мой. С большим успехом проведя мальчишник, он в тот же вечер получил новое предложение, а потом еще и еще. Его жизнь превратилась в нескончаемый праздник, но при этом студентов не бросил. Два раза в неделю, а иногда и чаще увлеченно репетировал до поздней ночи, не забывая про атмосферу. Комедию надо делать весело, приговаривал он, обнаружив в аудитории хотя бы одну кислую физиономию. И начиналась феерия, взрывы хохота разносились по всей территории студгородка.

В 90-ые Марк Ефимович без устали развлекал новых русских, получая баснословные гонорары. Он округлился, приоделся, купил новую иномарку и переехал из малогабаритной двушки на Малой Охте в шикарную трехкомнатную квартиру на Васильевском с видом на Финский залив. А главное – это меня поражало больше всего – из робкого неудачника, каким он был совсем недавно, превратился в истинного хозяина своей и не только своей жизни.

Непринужденно, то есть как минимум на равных, разговаривал с городским начальством, крупнейшими предпринимателями, звездами шоу-бизнеса, который в постперестроечной России делал первые, но отнюдь не робкие шаги. Долго не раздумывая, он мог позвонить любому, самому титулованному, возведенному в ранг живого классика, деятелю культуры и искусства. И говорил, не расшаркиваясь, а запросто, как будто с детства имел такую возможность.

Даже общаясь с бандитами – а их среди его заказчиков было немало – держался вполне достойно. Правда, на этом и споткнулся. Опрометчиво схлестнувшись с одним из головорезов, вынужден был ретироваться, попросту говоря, бежать из страны. Сначала рванул в Израиль, благо там проживали его родственники, а потом бог знает куда. Был слух, что скрылся в Австралии.

Побег был странным и неожиданным, в том числе, наверно, и для самого Марика. Ведь конфликт с головорезом был улажен. Один из самых авторитетных, городских бандюганов, твердо сказал: мы перетерли, тебя не тронут, живи спокойно, за базар отвечаю. Марик облегченно вздохнул. Но через пару дней вновь запаниковал. Его сын вернулся из института с подбитым глазом. Скорее всего парня разукрасило мелкое хулиганье, шпана порезвилась от нечего делать. Таких случаев было предостаточно, но Марика буквально затрясло от страха. Он даже «развязал» – вновь стал прикладываться к бутылке, начиная с раннего утра.

Очевидцы утверждали: прощаться со студентами пришел, едва держась на ногах. Другие очевидцы, они провожали семейство Марика в Пулково, говорили, что в аэропорту он тоже был «в хлам». Громко икал, всхлипывал и повторял как заведенный одно и то же:

– И все-таки я счастливое дитя перестройки!

К сожаленью, я опоздал. Подбежав к стойке паспортного контроля, увидел лишь спину Марика в зоне вылета. Низко склонив голову, он забавно «кренделил ногами». Пассажиры на него оглядывались и широко улыбались.

Среди моих знакомых были и другие счастливчики. В новых реалиях они не испытывали никаких особенных трудностей. Наоборот, процветали, занимаясь привычным делом! Некоторые из них вспоминают 90-ые как золотое время.

Вот, скажем, И.Ю. – неоправданно рано списанная в тираж актриса по причине внезапно нахлынувшей на нее восторженной наивности. Она решила, что если в стране объявили гласность, то и в театре тоже можно разговаривать; несколько раз высказалась по поводу репертуарной и кадровой политики и тем самым подписала себе приговор.

Уйдя из театра, ни одного дня не сидела без дела, работала в детском саду, в самодеятельности, а в постперестроечное время устроилась в частную школу преподавателем дополнительного образования. Успешно вела ритмику, художественное слово, организовывала школьные праздники и получала, по тем временам, очень неплохую зарплату. Когда же в списке ее предметов появился еще и «Этикет», она совсем перестала экономить; иной раз делала покупки, на которые были способны лишь, так называемые, новые русские.

Об этом прознали ее бывшие коллеги. Взбудораженные служители Мельпомены и Талии разделились на два лагеря – одни радовались, другие завидовали. Но и первые, и вторые глубоко заблуждались, думая, что она теперь нашла свой путь.

И.Ю. ведь была актрисой и, по-моему, никогда об этом не забывала. Поэтому, однажды поздравляя ее с каким-то праздником, я взял и ляпнул:

– Скорейшего возвращения на сцену!..

– Ну что ты, Демьянушка, об этом даже не помышляю, – смущенно засмеялась она.

– Напрасно!

– Но я же не птица Феникс, возродиться, увы, не суждено…

Однако случилось непредвиденное, ей позвонил некогда известный режиссер и предложил сыграть небольшую роль в антрепризном спектакле.

Давно забытое слово «антреприза» прозвучало столь неожиданно и волнующе, что И.Ю., практически не задавая никаких вопросов, тотчас согласилась. Правда, через день, придя на встречу с режиссером, проходившую в заброшенном помещении красного уголка при жилконторе, высказала сомнения: последние годы я выходила на сцену только на елках, да и то очень редко.

Режиссера это нисколечко не смутило. Он давно и хорошо знал И.Ю., а потому был уверен – не подведет. К любому «кушать подано» отнесется трепетно и ответственно, и при этом не станет торговаться, согласится работать за гроши. Она ведь умная, в состоянии понять, что стесненный бюджет одной из первых в новой России антреприз не предполагает больших гонораров.

Оставалось заинтересовать и увлечь. И ему это удалось. Выбрал единственно правильный ход – не стал ничего приукрашивать:

– Наша антреприза пока лишь ребенок, толком не умеющий ходить. Его будущность, вызывает большие опасения. Грохнуться может в любой момент, но я не теряю надежды. Думаю, за два-три года дитя окрепнет и побежит. В данный момент выживаем под крылом ООО «Прогресс», называясь творческим отделом. Директор – мой друг детства.

– А чем еще занимается «Прогресс»?

– В основном мелкорозничной торговлей. Хмурые торговцы подпитывают нас медными деньгами, проклиная на чем свет стоит. К счастью, мы с ними почти не пересекаемся, только с директором и главбухом. Сейчас в репертуаре два спектакля. В один из них хотел бы ввести тебя. Актриса, покинувшая нас, была недовольна партнерами, и это вполне объяснимо. Там заняты ребята – недавние выпускники новоиспеченного вуза с весьма противоречивой репутацией. Им нужна опытная наставница…

Этим же вечером И.Ю. включилась в репетиционный процесс. С молодняком взаправду было непросто, однако за две с половиной репетиции ввелась в спектакль – незамысловатую, итальянскую комедию, поставленную с фантазией, но, к сожаленью, без должной тщательности. Об этом она прямо сказала режиссеру, и попросила разрешения продолжить репетиции, как говорится, в условиях эксплуатации:

– Уверяю вас, ничего не испорчу, все мизансцены сохраню в неприкосновенности.

Внезапно покрасневший режиссер пристально посмотрел на И.Ю., затем усмехнулся и, взяв себя в руки, произнес:

– Спорить не стану, спектакль придуман и выстроен, но все еще сырой, так что дерзай, если народ согласится.

– Извини, Аркаша, – неожиданно громко и залихватски ойкнула она, – народ уже приуготовлен, артисты рвутся в бой!..

За месяц сыграли четыре спектакля в пригородных Домах культуры и санаториях, продолжали интенсивно репетировать; кроме этого, И.Ю. сочла необходимым вникнуть и в оргвопросы, поскольку впереди замаячили малые гастроли, а среди администраторов были сплошь случайные люди.

При такой занятости на школу совсем не оставалось времени, И.Ю. вынуждена была искать себе подмену, а потом уговорила директора отпустить ее в отпуск за свой счет до окончания учебного года.

Сначала поехали в Ленинградскую область, затем искали счастья в других краях. Но, к сожаленью, тщетно, хотя спектакль от разу к разу становился все лучше. Это было понятно по реакции публики. Но организация гастролей была до такой степени халтурной и бестолковой, что пришлось возвращаться в Петербург с пустыми карманами.

Еще хуже обстояли дела со вторым спектаклем, в котором была занята супружеская пара, имевшая в своем послужном списке звания лауреатов премии Ленинского комсомола, полученные в свое время на Дальнем Востоке. Им надоело «мыкаться по воинским частям и сельским клубам» и они, попросту говоря, смылись в неизвестном направлении, коротко попрощавшись с режиссером по телефону.

Антрепризу пришлось свернуть, режиссер захворал, артисты разбежались кто куда с твердой уверенностью, что больше никогда в подобных экспериментах участвовать не будут. Так решили все, кроме И.Ю.

По весне она пришла к директору «Прогресса» и настояла, чтобы он ее выслушал. Объясняя причину фиаско, она детально проанализировала все плюсы и минусы и предложила свой, подробно разработанный план действий. В лаконичном изложении это выглядело так:

– арендуем престижное помещение в историческом центре города, открываем платную, молодежную студию «Музыки и жеста», за год я их научу не только двигаться, но и открывать рот под фонограмму;

– делаем детский спектакль и десяток эстрадных, массовых номеров, адресованных взрослым; по тематике номера должны соответствовать праздничному календарю, чтобы они всегда были востребованы режиссерами городских мероприятий;

– и для спектакля, и для номеров шьем яркие, оригинальные костюмы, делаем крупномасштабный реквизит, создаем фонограммы наивысшего качества…

Директор «Прогресса», между прочим, по образованию журналист, заинтересовался; ему понравилась хваткая, рассудительная и при этом интеллигентная женщина с очевидными приметами былой, благородной красоты. Целый месяц он напряженно думал, обсчитывал, консультировался и в конце концов сказал «да», скорректировав планы И.Ю. примерно на две трети.

Но ничего, все равно закрутилось. Через год появились первые, заработанные деньги, довольно быстро перекрыли затраты, а потом, представьте себе, начали стричь купоны.

Как-то раз, это было во второй половине 90-х, я спросил:

– Уважаемая, И.Ю., позволь полюбопытствовать, сколько стоит твоя студия с одним номером?

– Для тебя сработаем за двести баксов, для чужих – от трехсот до пятисот. – А увидев мое вытянутое лицо, добавила: – А как ты хотел? Тридцать человек заняты! И все одеты, обуты…

В детских спектаклях, играя главные роли, она блистала вплоть до двухтысячных, и нередко при аншлаговых залах. Конечно, высоким искусством это было назвать трудно, но публике нравилось. И актриса И.Ю. вдохновенно играла.

С еще большим вдохновением она играла роль менеджера, руководителя полупрофессиональной студии, существовавшей – если взглянуть объективно и сказать честно – вопреки тем самым обстоятельствам, которые в театре называют «предлагаемыми».

Директор «Прогресса» давно не помогал, поскольку сам едва держался на плаву, менялись поколения участников – все надо было начинать заново, прорвало трубу и добрая половина костюмов оказалась на помойке, арендная плата за репетиционную площадку увеличилась в два раза, пришлось искать новое помещение, а там оказались неуступчивые соседи… Но как-то выкарабкивались и продолжали работать.

– Предпринимательство творческая стезя, – говорила И.Ю., посмеиваясь. – Мне нравится эта отчаянная круговерть. Интрига не отпускает…

И наконец – заключительный штрих. В самый трудный момент, когда судьба студии висела на волоске, я предложил И.Ю.:

– А почему бы тебе со своим замечательным коллективом не перейти под крыло какого-нибудь Дворца культуры? Тебе бы платили зарплату, наверняка выделили бы пару ставок для ассистентов, предоставили бы помещение…

В ответ получил отповедь, не терпящую возражений:

– Кто-то из великих французов сказал: мой стакан не велик, но я пью из своего стакана, – сделав акцент на слове «своего», твердо произнесла она.

И я подумал: мне бы такой характер…

Но, стараясь быть объективным, скажу прямо: на тот момент количество подобных сюжетов было ничтожным. А в основном, чтобы жить хотя бы относительно достойно, людям приходилось изворачиваться, больно наступая на свое «я».

Способы выбирали разные. Одни попросту затягивали потуже пояса: ничего лишнего! Их самоограничения порой принимали формы жесткой аскезы. Другие настойчиво искали дополнительные источники доходов: челночили, занимались извозом, репетиторствовали, рукодельничали.

Одна мастерица – опытный руководитель хора ветеранов войны и труда – так лихо научилась работать крючком, что за неделю исхитрялась связать полтора десятка кружевных салфеток с вензелями, которые заранее называли ее многочисленные клиенты. Относительно дешевые подарки в буквальном смысле разлетались. Говорили, что мастерица вязала всегда и везде, даже во время репетиций. Дирижировала, мотая головой. И ничего, без ощутимого ущерба для репетиционного процесса.

А третьи – их, конечно, было меньшинство – уходили в бизнес и политику, вступали в контакты с криминалом. То есть справлялись с трудностями, не шибко ограничивая себя в выборе вариантов. Главное – наметить цель, а как ее достигнуть – дело десятое.

Встречались и эксцентрики, чью логику поведения разгадать было чрезвычайно сложно.

Для примера: мой давнишний приятель Кузин затеял, как сегодня бы сказали, реалити- шоу с элементами эпатажного маскарада.

Преподаватель гуманитарного вуза с ученой степенью кандидата искусствоведения нередко обивал пороги общепитовских забегаловок, химчисток, пошивочных ателье, парикмахерских, а иногда и административных учреждений, где в основном трудились женщины, предлагая купить дешевые бакалейные товары. Кузин получал их «на реализацию» на оптовой базе и носил в огромном, брезентовом рюкзаке собственного изготовления. При этом никто из его знакомых, а тем более студентов, не знал, чем он промышляет, поскольку Кузин тщательно маскировался.

Модник, аккуратист, чистюля отправлялся торговать обязательно небритым, в серой, фетровой шляпе, надвинутой на глаза, которые вдобавок закрывали роговые, бабушкины очки, перевязанные синей изолентной. Образ провинциального, пожилого чудака дополняли застиранный, пятнистый плащ и стоптанные зимние сапоги с расстегнутыми молниями. Разумеется, в таком виде к солидным покупателям его не допускали, а потому и доходы были копеечными. Но он не унимался.

Я был одним из первых, а, может быть, самым первым, кто его разоблачил. Вычислил во дворе-колодце на Фонтанке, где проживали мои родственники. Понурив голову, он топтался возле небольшой, железной лестницы, ведущей к ярким, оранжевым дверям, кажется, это была только что открывшаяся риэлтовская контора. А перед ним, стоя на возвышении, застенчиво улыбалась милая девчушка лет семнадцати в розовых лосинах, слегка прикрытых коротюсенькой, черной юбкой:

– К нам больше не ходите. Заведующая сказала ребятам, чтобы вам ноги пообломали. Им два раза повторять не надо…

Вдруг, заметив меня, Кузин съежился, закинул рюкзак на спину и, согнувшись в три погибели, засеменил к подворотне. Я его догнал уже на набережной:

– Ваше превосходительство, что за маскарад? Где ваш клубный пиджак с золотыми пуговицами? Куда подевались англицкие штиблеты?

Он поставил рюкзак на асфальт и хрипло прошептал, некрасиво сморщившись:

– Демьян, умоляю!.. Пожалуйста, никому ни слова. Провожу важный эксперимент, вживаюсь в образ.

– Ты что, в артисты подался?

– В каком-то смысле. Роль коробейника осваиваю. Неудачливого!.. – И тут его физиономия округлилась и обнаружила чертовски обаятельную улыбку, в прежние времена разбившая немало женских сердец: – Купи хотя бы кусочек мыла. Хорошее мыло, пахучее, из Финляндии привезли. А то еще есть специи турецкие…

– Тоже из Хельсинки?

– Из Лапландии, – засмеялся он, но быстро остановился и помрачнел. – Демьян, заклинаю тебя…

– Буду молчать, – кивнул я и протянул ему руку. – Но когда ты вновь…

– Тогда, пожалуйста, сколько угодно. А пока не надо.

– Слушай, но ты же не умираешь с голоду, – ляпнул я, разглядывая его рыжеватую щетину, кое-где отмеченную сединой. – Зачем тебе это?

– Ты прав, зарплату платят исправно. На хлеб и кильки в томате хватает. Но я люблю семгу слабого соления, а еще больше осетрину.

– И я люблю!.. – радостно воскликнул я, но, встретившись с его недобрым взглядом, тотчас осекся.

– Составил программу действий, – твердо произнес он. – Прежде чем сделать решительный шаг в сторону деликатесов, должен испить чашу унижений до дна и озлобиться на весь белый свет. Эпоха циников исключает благодушие…

Тогда я его не понял, подумал, что, вероятно, коробейник просто тронулся умом. Понимание пришло позже, оно сложилось в связи с его и моими последующими шагами. Шагали врозь, далеко друг от друга, но при этом оба принуждали себя к постыдному лицедейству, и не только…

Кузин уволился из института и стал жить на два города. В Питере бывал наездами, а все остальное время трудился в Москве, помогал нуждающимся повысить личностную самооценку в коммерческом центре психологической помощи. Нуждающихся москвичей с хорошими деньгами хватило на несколько лет интенсивной работы.

За это время мы с ним встретились лишь однажды, но зато по-взрослому. До поздней ночи упражнялись в пивбаре на Гороховой. Кажется, продегустировали все меню.

Постараюсь кратко воспроизвести два фрагмента нашего диалога в несколько измененном виде – так, как будто только что пригубили. Начнем, пожалуй, с реплики Кузина:

– Ты думаешь, это плутовство на фоне бушующей вакханалии? Наглый отъем денег у дремучих папуасов? Нет, Демьян, кое-кому действительно удалось помочь.

– Кому?

– Тем, кто уверовал, что психологическая устойчивость, исключающая самокопание, является основой беспроблемного существования. Вот, например, жена одного нефтяника завела молодого любовника. Угрызения совести едва не довели ее до психушки. А с моей помощью обрела душевную гармонию.

– Каким образом?

– Из многофигурной и аляповатой композиции, отражающей ее бестолковую жизнь, убрала всего лишь одно пятно.

– Какое?

– Совесть!.. Смахнула ее с полотна, выставила за скобки, и теперь благоденствует с новым, еще более одаренным мачо.

– Совсем-совсем без совести?

– Совсем-совсем – это абстракция, черный квадрат, бесконечность. На бренной земле совсем без совести не обойтись. Но запомни – в небольших дозах и в исключительных случаях. Вот, например, вернешься ты сегодня домой, и жена укоризненно спросит: у тебя совесть есть? А ты в ответ с чистосердечной открытостью: виноват! И это будет правильно! А если соврешь или ответишь «нет!», прощения тебе не видать.

– А ты, как будешь оправдываться?

– Тоже чистосердечно: встретил старого друга, мы с ним когда-то две смены в пионерском лагере отбарабанили. Он барабанил барабанщиком, а я горнистом, – захохотал Кузин и принялся отстукивать по столу барабанную дробь, вдобавок завывая на манер горна: – Ту-ту-ту!..

По очереди сходили в туалет, и я спросил:

– Ваши психотерапевты – все искусствоведы?

– Юмор оценил, но отвечаю совершенно серьезно: не все, только я и одна очень продвинутая девица – специалист по южно-азиатскому кинематографу. Остальные с дипломами медицинских вузов, но мы им не уступаем. В нашем увлекательном деле на первом месте интуиция, обаяние и сила убеждения.

– А скажи-ка мне, обаятельный и убедительный, что за нужда мотаться туда-сюда? Замутил бы что-нибудь подобное в Питере и врачевал бы души страждущих где-нибудь на Мойке или в Веселом Поселке.

Он едва не подпрыгнул от возмущения. По крайней мере стул под ним закачался и отъехал на метр от стола:

– Ну ты даешь!.. Я же не законченный дебил, чтобы в родном городе, где меня знают сотни людей, заниматься клоунадой.

– А в Москве, значит, можно?

– Демьян, запиши крупными буквами: в златоглавой все можно! Петербург пока сильно отстает…

И я, несмотря на сильное алкогольное потрясение, сумел разглядеть в его резонерстве прореху. Завуалированные приметы стыда, как он ни старался, все-равно прорывались наружу.

Ну, а чтобы рассказать о себе, целесообразно вернуться на пару лет назад, к моей однокурснице – Варваре Авдотьиной, то есть в клуб оборонного предприятия. На сей раз я там оказался в середине 90-х, когда от некогда солидного помещения осталось всего лишь две небольшие комнаты и кабинет директора. Пришел, разумеется, не просто так. Авдотьина обещала подсуетиться – разузнать, где можно заполучить халтуру с гибким графиком и с нормальной оплатой.

– Демьян, ты моего Леньку помнишь? – спросила она, плотно прикрыв дверь своего кабинета.

– Вроде пока еще не в маразме…

– Понятно! – резко перебила она. – Леньке нужен культурный затейник, которому не боязно вручить ключ от квартиры. Мы с ним посоветовались и пришли к выводу: лучшей кандидатуры, чем Стасик Демьянов в городе не найти. Так что, Демьян, мяч на твоей половине. Принимай решение, не прогадаешь. Как говорится, будешь с ног до головы в шоколаде.

От такого неожиданного поворота я опешил. Никак не предполагал, что Авдотьина вырулит на своего первого мужа с предложением о каком-то затейничестве.