Бесплатный сыр

Как вам спиться по ночам, не колют нежные бока поломанные судьбы, хватающихся за любую возможность, матерей?

Красивые сайты, писанные под копирку с чудотворцами и инста-доктора готовы вылечить всех за энную сумму, которые ввергают в шок не только провинциалов, но и жителей столиц. Здоровье бесценно! Разве можно экономить на самом дорогом человеке? Хорошие родители так не поступают! Они сдают анализы на сумму небольшой квартирки, а потом столько же отдают за расшифровку результатов чудо-докторами (читай шарлатанами) порой не имеющих медицинского образования. Еще хуже, когда имеют: ничего личного, просто бизнес.

Родители лезут в долги. Устраивают сборы ради чудо-таблеток, которые помогают реализовать свои желания только их производителям.

Поэтому, спустя год мытарств в поисках чудо-таблеток, опытные мамы штудируют тома медицинской литературы и зачастую знают состав каждого лекарства назубок, вступая в любой диспут с профессионалами. Они не спят на лекциях и не сдают экзамены вредным преподам, у них нет дипломов, но есть ребенок, которой радует каждым шагом, каждой буквой, каждым словом.

Они получают ярлыки динозавров, от восторгающихся очередным спасителем новичков и спокойно улыбаются, глядя на отзывы несуществующих людей. Все уже давно испробовано на себе, волшебной таблетки не существует!

Санаторно-курортное местного розлива

Санатории или как модно сейчас говорить реабилитационные центры областного значения (РЦОЗ) не только не вымерли, но довольно успешно существуют, обеспечивая потребность населения в государственных услугах по оздоровлению. Очередь в них небольшая и для получения путевки в светлое будущее достаточно изъявить свое желание.

РЦОЗ с приходом рыночной экономики не только сменил вывеску, но и превратился в машину времени с единственным пунктом назначения «Рожденный в СССР».

Время здесь застыло в предметах интерьера, реализовалось в несменяемых плакатах столовки, запечатлелось в меню и поварах старой школы.

Ковидные правила, запретив выезд на 14 дней, сделали погружение в советское детство настолько реалистичным, что по возвращению ты еще долго ходишь парами и смотришь на часы: «Когда ж кормить будут?».

Питание на убой, в прямом смысле этого слова. Все что осталось в далеко не чистых тарелках, во всех смыслах этого словосочетания, идет на питание зверюшек. Через пару дней возникает закономерный вопрос: «А не лишнее ли мы звено между кухней и скотным двором?» Логистическая цепочка была бы более рентабельная без нас, поэтому реабилитирующиеся мамы с детьми везут баулы с продуктами и ждут под воротами очередных передачек от отважных родственников. На государственных харчах конечно не исхудаешь, но «вкусовые сосочки» атрофируются за полной ненадобностью.

Место силы советского прошлого меняет людей. Там нет Интернета. Вышки сотовой связи робко засылают в портал 2G солдат, которые отчаянно пытаются соединить тебя с родными, оставшимися где-то там в настоящем. Зато есть лес огороженный забором и асфальт под ним. Есть разруха неиспользуемых зданий и отсутствие коммерческого потенциала у директора, стареющегося дотянуть до резко отодвинутой пенсии.

Есть корпуса для детдомовцев, накаченных успокоительным и вожатые за пятьдесят. Есть деревья и небо, но нет любви к этому увядающему месту.

Этот квест могут пройти лишь сильнейшие. Двадцать процентов, видевшие Турцию, сходят с дистанции в то же день. Пятьдесят дотягивают до середины и только тридцать проходят этот путь до конца.

Приезжают домой, радуясь цивилизации и достав черную коробочку именую в настоящем смартфоном, набирают знакомый номер и со страхом в голосе спрашивают: «Марья Ивановна, проверьте, на следующий сезон не забыли Петровых записать?»

Наглость второе счастье

С самого утра я содрогаюсь от необходимости идти в детскую поликлинику, где на дверях педиатра висит красный лист: «Дети инвалиды без очереди!».

Без очереди – это хорошо! Не надо стоять в душной толпе и хватать чужие сопли…В этот раз я точно наберусь наглости ринуться через плачущих детей и уставших мам, встану около дверей и ткну в яркую надпись: «Видали?».

Волна возмущения прокатится по длинному коридору. Те, кто уже считали секунды до старта, перегородят дверь – началось.

– Рыба гниет с головы. Пройдет мимо медсестра и сделает вид, что не заметила. Много вас стоит… – плачусь я в очередной раз в мамском чате «подруг по несчастью».

– У нас вызывают! – парирует кое-кто. – Видят на компьютере статталон и вызывают сами.

– Вызывают, не вызывают. Я с пинка захожу, а на возмущенные речи советую родить себе такого же! – заявляет третья.

Все смеются, а я молча завидую и тем и другим. Стараюсь записаться на прием заранее, ведь в таком случае легче пройти через соотечественников и доказать свое право «не стоять». От этого тебя не полюбят, но и отнесутся попроще, даже с некоторым уважением: «Красава, урвал талон. Дозвонился до регистратуры – герой!».

Опять передо мной дилемма, в свете которой гамлетовский вопрос – детские проблемы. Рвануть или спросить крайнего? Пережить пять минут страха или сидеть часами и тихо ненавидеть себя за бесхребетность?

«Достали уже эти инвалиды!», – возмущаются некоторые сограждане, забывая о том, что права одних и возможности других несоизмеримы: смотри, ощущай, слушай, ходи, дружи, мечтай, достигай, учись, женись, роди, живи!

На другой стороне право, которое надо вырвать, отстоять защитить, огрубеть, обнаглеть.

– Колясочники наглые, ненавижу их! – заявляют другие, пыхтя от злобы.

– Сядь в креслице, прокатись по родному городу и останься человеком! – хочется кинуть в ответ.

«От сумы и от тюрьмы не зарекайся», – гласит народная мудрость, «и от розовой справки тоже» надо бы добавить к отточенной временем пословице. Возможно, тогда участливые граждане, помогающие закатить тяжеленную коляску и пропускающие без очереди, радостно вздохнут: «Чур меня!».

Хочу ли я сидеть на шее?

Какая главная беда инвалидов и соинвалидов? Нет, не угадали – зависть! Как это не прискорбно звучит, чужая зависть – это наш второй грех после наглости! Казалось бы, ну чему тут завидовать: бесконечному бегу по реабилитациям, выкраиванием денег на оные, битве за положенные льготы и лекарства, слезам безысходности. Нет – пенсии, пособиям и многострадальному ЛОУ – зарплате соинвалидов, которой мы без иронии, безумно рады.

И все же, нам, прожигателям государственного бюджета, должно быть стыдно не только получать оттуда деньги, но и пытаться заработать самим хоть что-то.

Я хочу заработать! Пусть ночью, пусть в небольших перерывах, но хоть немного улучшить материальное положение своих детей, так как моя зарплата в виде ЛОУ не покрывает минимальные потребности других членов семьи, но НЕЛЬЗЯ!

Нельзя шить, вязать, лепить, пилить, точнее можно, нельзя иметь с этого доход иначе ты враг и все незаконно нажитое в количестве 500 рублей перечеркивает ЛОУ на корню.

Самозанятый! Ура! Шей, вяжи, пеки, но тихо. Так как в любую минуту заботливая длань правой государственной руки может щелкнуть тебя по носу, ибо ей абсолютно не интересно, что там накалякала левая.

– Девушка, – сую я нос в маске в щель приёмного окна. – Можно ли быть самозанятым?

– Можно! – радостно добавляет она, сверяя букашкин паспорт с базой данных, но ЛОУ мы с вас снимем!

– Как? – подгибаются колени. – В законе же написано можно.

– Ложь и провокация высшего порядка! – улыбается она во весь рот.

«Как же так?» – клокочет все внутри. Горы макулатуры перевернуты, карусели сайтов пролистаны и нельзя. Причем в других регионах можно, а у нас нельзя!

«Можно! – отвечает глава местного пенсионного фонда на письменный запрос. – Только пенсионные взносы не платите!».

«Не очень-то и хотелось», – чуть не сорвалось ответным письмом вместе с вопросом об уровне квалификации сотрудников, так уверенно вводящих граждан в заблуждение.

Теперь главное письмецо сохранить, так как не все сотрудники его прочли, и тыкнуть под нос очередному, прости господи, профессионалу, уверенно грозящему пальцем за сколоченный рублишко.

Сижу, читаю, радуюсь и мечтаю: «Еще бы за сопровождение собственного ребенка в школе рублем не наказывали, так мы бы вообще счастливы были, жаль не всем бесплатно работать дают».

Горсад только для здоровых людей

Лето, жарко, карусели

Закрутились, зазвенели.

Веселится детвора.

Только мне туда нельзя.

Между мною и весельем

Стеной встали две мамзели

Это все не для тебя!

Посмотрел? Домой пора!

Каждое утро

Общество – это тысячи осколков одного зеркала,

так кто же в нем отражается?

Марина

В кружке с остывшим кофе отражается покорёженный циферблат, расплывающийся с каждым глотком бодрящего пойла. Шесть двадцать, двадцать один, двадцать два. Восемь минут на отдых, затем пальто, сапоги, морозное утро сонного города и окна садика: маяка в непроглядной тьме чьих-то снов.

Марина не торопится, она любит свою работу, детей и их родителей. Только Семёнова, родительница, сидящая в декрете, раздражает молодую воспитательницу. Мерзко наблюдать каждое утро, как маленькая Яна плачет и пытается поцеловать равнодушную мать. Так и подмывает спросить: «Зачем ты ее родила?»

Мамаша нервничает и отпихивает повисшего на шее ребенка. Бежит вниз, избавившись от ненавистного груза, отчего сердце воспитательницы начинает щемить и хочется прижать к себе этого маленького кукушонка.

– Мы не сделали поделку. Я очень хотела, но мама не стала, – шепчет Яна сквозь накатившие слёзы.

– Это не страшно. Мы сделаем вместе, хорошо?

– Хорошо, – отвечает она и завистливо поглядывает на подоконник, где уже выстроились работы тех, кому есть дело до своих детей.

Марина не любит ввалившегося в раздевалку Павлика. Корит себя за непрофессионализм, но сердцу не прикажешь. Прочитав его историю в Интернете, обязательно бы всплакнула. Пожалела бы мальчугана с голубыми неуловимыми глазами, которому нет места среди «нормальных» детей. Пожалела бы тогда, но не сейчас. Когда он рядом, Марина не может с собой совладать. Она испытывает страх и отвращение, но только не эмпатию. Ведь в постах не говорится о боли окружающих от тяжёлых объятий бесстрашного неуправляемого Павлика. Ему нет места среди «нормальных» детей.

Марина не любит его мать, стыдливо прячущую глаза, сочувственно кивающую и разводящую руками: «Вы же педагог, у вас опыт! Работайте!»

У Марины нет опыта. Первая группа, незаконченный педуниверситет и одиночество в море чьих-то требований, недовольства, жалоб.

Марина не любит заведующую и коллег. Первая лебезит перед жалобщиками и укоризненно смотрит на воспитателей, выполняющих её же распоряжения. Вторые доказали, что у дедовщины женское лицо. Каждое утро.

Ирина

Ирина хватает назойливый будильник и прячет его под подушку. Трофим уснул час назад. Эти несносные выматывающие колики вместе с первыми зубами совсем её изнурили. В отражении ночного столика на Ирину смотрят огромные синяки под сонными глазами.

Спать – вот самое заветное желание. Из декрета в декрет, так получилось, а теперь кажется, что уже никогда не кончится. Ранее любимый город стал абсолютно чужим. Она уже не восхищается его широкими проспектами и зелёными улочками, перебегая с колясками от объекта А в объект Б.

Бабушки. Только сейчас она поняла весь смысл этого слова. Эти островки безмятежности остались в другом мире. Переезд, важная работа мужа и одиночество, из которого тебя постоянно вырывают чьи-то потребности. Во внутренней камере никогда не выключается свет.

Муж не может посидеть с ребенком, хотя бы с одним. Он поздно приходит и завтра ему опять на работу, ведь ипотека – это важно. Всё для детей. Она тоже уже не может, но надо будить Яну и одевать Трофима.

Утренние слёзы обоих невыносимы. Она бы с удовольствием разорвалась, но надо делать выбор. Каждый день, каждый час. Яна уже ходит, а сын еще настолько беспомощный, что дочь не в состоянии уравновесить чаши внутренних весов всегда.

Теплая машина, после холодной улицы, скользит по обледеневшим колдобинам из стороны в сторону, словно огромная колыбель. Трофим уже спит, и Яна тоже прикорнула, положив голову на спинку детского кресла. Веки Ирины тяжелеют, но впереди уже маячат спасительные окна детского сада.

– Яна, пойдем, – поднимает она сонную дочь и тихонько закрывает салон. С двумя тяжелее, поэтому надо действовать быстрей, пока один спит, а другая молчит.

Душная раздевалка, наполненная толкущимися телами, а внизу Трофим. Он один, и в голову лезут ужасные мысли.

– Яна, раздевайся, шевелись.

– Поделка, – шепчет дочь и показывает на шкафчик супер родителей.

– Яна, я тороплюсь, беги! – стаскивает она с шеи руки дочери, ведь там в машине Трофим.

«Чёртова поделка, – думает Ирина и ловит на себе негодующий взгляд воспитательницы. – Надо бежать».

Соня

Каждое утро Соня вздрагивает, услышав противное пиликанье будильника, и прячется под одеяло, надеясь отодвинуть на пару минут ежедневное испытание. Она не любит ходить в детский сад. Долго настраивается, перебирая в голове возможные реплики воспитателя, и готовит на них ответы, чтобы не потеряться, не сорваться, не перейти на крик, который вырвется тоннами испепеляющего негодования и неиспользованных аргументов, неспособных убедить даже Соню.

Она не просит ничего сверх положенного, и закон на её стороне, но кому это интересно? В суровой действительности нет места тем, чей взгляд невозможно поймать, в ком нельзя найти свое отражение.

«Это его право и их обязанность», – успокаивает себя Соня и ускоряет шаг, увидев огромные светящиеся окна. Павлик тоже их видит, дергает мать за руку и истошно вопит, падая на покрытый коркой льда асфальт.

Двести метров крика и негодующих взглядов родителей, чинно вышагивающих с весёлыми карапузами.

Неприветливая раздевалка с узкими шкафчиками и не умеющая скрывать свои чувства воспитательница. Шёпот за спиной о коррекционных садах и недоумках давно уже не волнует Соню. Как-то незаметно для себя она покрылась толстой шкурой и отрастила клыки, без которых невозможно выжить в гуманном обществе.

Соня приветливо здоровается, а улыбающийся Павлик уже несётся обнимать своих друзей.

Шишечный гусь с пластилиновой шеей занимает свое почётное место на подоконнике, а Соня переводит дух и готовится к вечерней битве. Этот бой не может быть проигран, иначе конец: квартирные стены вместе с её смертью превратятся в казённые со страшным названием Интернат.

Пока у Павлика есть шанс раствориться в толпе, влезть в лекало, стать как все, она будет бережно охранять его путь, восхищаться каждым шагом и с умилением смотреть на уродливого гуся, такого же, как у всех.

Так бывает

– Надо было снимать! – с невозмутимым лицом смотрит на меня невролог и от этого взгляда становиться смешно и грустно одновременно.

– Как-то не до этого было, – отвечаю я, заменяя маты на приемлемые слова, хотя правильнее было бы сказать: «Ты че, звезданулась? У меня ребёнок умирает, а я с телефоном прыгаю, ракурс выбираю. Стримы, донаты».

– Снимайте в следующий раз. Приступ был с ваших слов.

С моих слов, с моих чувств, с моего ощущения параллельного времени, которое бесконечно растягивалось и одномоментно сжималось, превращаясь в точку, за которой бездушная пустота.

Я вновь прокручиваю события последних дней и понимаю, что все увиденные мной фильмы ужасов – второсортные комедии. Теперь я знаю, настоящий монстр прячется внутри нас и неожиданно выскакивает, разрывая присвоенную оболочку или незаметно точит свое пристанище изнутри, выталкивая из него хрупкую душу.

– Наташа, не пугай меня, – хнычит младший ребенок и я привычно поворачиваю голову, делая надоевшие замечания.

– Не пугай брата, – слетает дежурная фраза и адреналин выталкивает сердце из груди. Неестественно вывернутая голова, лежащая на спинке стула, повисший на синей щеке язык и бегающие из стороны в сторону глаза дочери вырывают меня из привычной реальности.

Я не думаю – действую: освободить дыхательные пути, перевернуть, постучать.

Тело девятилетней девочки легкое как у ватной куклы и такое же безжизненное. Удар по спине еще один по груди, по спине: «Дыши!»

Болтающаяся над полом голова между свисающих обмякших рук: «Дыши!».

Паника нарастает всхлипываниями и судорожными вопросами сыновей.

«Уйдите», – спокойно говорю я и кладу тело дочери на пол. Тянусь к телефону, думая о скорой, которая уже не поможет, не успеет.

Едва уловимое движение и она вздрагивает, пытается встать, стряхивая оцепенение.

– Дыши! – требую я и она покачиваясь садиться на ближайший стул. Глубоко дышит носом, выполняя мою команду. Пьет принесенную братом воду и молча идет к своей кровати.

«Ты дышишь?» – дергаем мы ее по очереди. Она кивает через поверхностный сон, и только пульсирующая шея напоминает мне о случившемся.

«Сколько это длилось: одну, две, три, пять минут?» – пытаюсь уложить память во время. Маленькая вечность тихого ужаса: «Дыши!»

– Херня! Какая асфиксия? Кашель был?

– Нет, – сглатываю я комок слез.

– А должен быть! И глаза!!! При асфиксии глаза не бегают, а вот при эпилепсии! – кричит в трубку подруга и по совместительству семейный доктор.

Адреналин не дает спать. Я все еще действую: напрягаю интернет бесконечными вопросами и утопаю в исповеди других родителей. Надо пробиться на прием.

– Это не асфиксия. – уверенно говорит эпилептолог. – Вероятность органики мала, но ее надо исключить, – пожимает он плечами и выписывает направление на МРТ.

– Надо, – соглашаюсь я. Мне страшно узнать и страшно не знать.

– Что ты там увидишь? – успокаивают знакомые доктора. – Опухоль, рассеянный склероз, аневризму. Практически все лечится, если успеть…

– Я успею.

– При асфиксии глаза не бегают, – повторяю заученную мантру и требую направление на еще одну диагностику.

– Держите, – сдается участковый невролог. – Чего вы еще хотите?

– Спрятаться и ничего не знать, – прямо отвечаю я, едва сдерживая слезы и прижимая к груди листочки вытребованных направлений.

Я записываю ее в дебилки, а она меня в яжематери. Мы расстаемся, искренне надеясь, что больше никогда друг друга не увидим.

«Патологий не обнаружено, – отчитываюсь переживающим родственникам – Так бывает…»

Где мое место?

Я никогда не понимал тех, кто отчаянно хватается за жизнь. Смирись! Уйди достойно, не паразитируй на любви родных и близких.

Я осуждал тех, кто пытается спасти своих детей, отдавая последнее.

Зачем? Откажись. Родишь новых.

Я разглядываю потолок. Он всегда одинаков. Я знаю на нем каждую трещину и даже пытаюсь найти в них смысл. Может там зашифрован ответ за что меня сделали узником тела? Я хочу освобождения, но боюсь его. Каждый раз, когда ко мне подходят родные глаза, я вижу, что они ищут меня и не находят.

Я слышу бесконечные приглушенные разговоры о том, что может уже пора, зачем мучить себя и меня и я кричу: «Я здесь, я живой, я не устал, я выкарабкаюсь, поверьте мне!».

Жена перевезла меня к матери. Ей сложно: дети, работа. Маме тоже сложно, и я паразитирую на их любви. Я понимаю их всех. Я прошу прощения за каждую мысль о ненужных винтиках и сломанных отбросах.

У меня много времени: умолять Бога о прощении и ежедневно отрекаться от него, но сегодня все оживленно. Я слышу, суету и шуршание распаковываемой коробки. «Это поможет, – говорит жена, – он живой, я чувствую». Я готов заплакать, но слез нет. Я не чувствую тела, но душа обостренно воспринимает все вокруг.

Они посадили меня. Какое счастье увидеть комнату и окно, и небо, облака и свет, которой сочится через них и бьет по глазам. Я рад этой боли.

Жена одевает мне какое-то приспособление и, о чудо, я смотрю в монитор и читаю текст. Я должен выбрать ответ да или нет и колонки пищат, озвучивая мой выбор. Айтрекинг. Жена выбила его в бесчисленных кабинетах фондов и чиновников. Мир не без добрых людей…

Мама обнимет Катю и плачет. Ей стыдно. Она постоянно высказывала отцу, что эта бросила меня. А Катя искала мужа в этой зловонной пролежневой груде.

Надежда затеплилась во мне, я все еще могу сделать родных счастливыми и бесконечно благодарен тем, кто всегда знал: у каждого есть свое место. Свое право на жизнь.

Царица всея благотворительности

Она восседала на офисном кресле как на троне и обращаясь ко мне возмущенно заметила: «Как достала эта попрошайка» и осеклась, ведь я тоже попрошайка.

Каким ветром ее занесло на место директора благотворительного фонда мне доподлинно неизвестно. Поговаривали, что она потеряла ребенка и с подвигло её помогать/мстить остальным мамам, к которым судьба была более благосклонна, наградив ребенком-инвалидом.

Работая сначала журналистом и таким образом помогая фонду, она в один прекрасный момент заняла место его директора, заменив собой основательницу, тихую и милую женщину, заболевавшую страшной болезнью.

На улице с кипой документов в руках, стояла еще одна попрошайка, с которой мы виделись на одном из благотворительных мероприятий:

– К Халде ходили?

– Да, документы сдала.

– Ну удачи вам!

– и вам.

В целом, в фонде работали прекрасные люди, которые помогли огромному количеству детей, практически вытаскивая их с того света, либо помогали уверенно держаться в привычные для России, бесконечные смутные времена.

Халда же, будучи лицом фонда, напрямую работала с замученными собственной отвагой родителями и прессой, отчитываясь перед камерами. Она цвела, распространяя ароматы благотворительности, упуская тот факт, что почва ее роста обильно полита слезами и потом.

Она восседала на своем троне, наблюдая как усердные мамки драют ее кабинет в рамках благодарность на благотворительность, забывая о том, что сама не является денежным потоком, а лишь сидит на нем. Перекрой его нефтяные спонсоры и обычные прохожие и все, кем останется Халда?

Доставалось от Халды и сотрудникам, желающим отдать свое сердце на благое дело. Каждое утро она стимулировала их к работе лавиной мата, после которого «тупая» было практически похвалой. Они слушали краснели и терпели, ради приходящих на мероприятия глазенок, радующихся каждому выходу в мир.

Возможно она была прекрасным управленцем, но какая нечистая сила допустила ее до людей, оставалось большой загадкой. Она не терпела пререканий и при малейшем указании на ее неподобающее поведение, тут же изгоняла возмутившихся попрошаек со словами: «Знаете сколько вас таких, пачками по всей области…»

Попав в изгнанники защищая одну из мам, я сначала возмутилась, а затем, подумав о предстоящих операциях сотни ожидающих, заставила себя не мутить воду.

И все же неприглядная гримаса изнанки благотворительности, время от времени возмущает мою совесть, особенно когда выводы о Халде вновь подтверждаются, а я надеюсь на чудо.

Дорога в Калтайленд или Успеть за два часа

– Давай передохнём, – пытаюсь я выглядеть бодро, думая, как бы не передОхнуть, и, разорвав пачку с чипсами, кидаю горсть под ближайший куст.

– Зачем? – удивлённо смотрит младший сын, а я не решаюсь сказать правду, не поймёт.

– Белочкам.

Сын одобрительно кивает, и боль слабеет. Жертва принята. Метров двести или триста дотяну, а там забор, автоматические ворота и цивилизация. Здесь лес, сосны и сбивающая с ног боль, не дойду. Вытянусь на прохладной дороге. Уставлюсь на высокие деревья и буду лежать, пытаясь разглядеть через игольчатую роспись голубое дно. В Сибири небо высокое, большое. Проплывают массивные облака и падают к земле тяжёлые тучи.

Люблю здешнее небо и непременно вспоминаю детство. В степи небосвод низкий и облака маленькие, плоские. Встань на цыпочки и сможешь запустить руки в завитки воздушного стада.

– Нас зовут, – торопит сынишка, услышав крики убежавшей вперёд ватаги. – К ужину опоздаем.

– Идём! – кричу я в ответ. Качнулись огромные ветки, передавая мои слова. Вот и асфальт, и шумная компания, забор, мы дома!

На ближайшие две недели наш дом – комната в одном из корпусов реабилитационного центра. Щелчок открывающихся ворот и современный автомобиль превращается в машину времени. Чудо техники плавно переносит пассажиров в СССР, островок прошлого, слегка замаранный евроремонтом.

Предполагаю, что когда-то здесь был пионерский лагерь, теперь же разместился областной санаторий для особенных детей. Двухэтажные домишки приоделись в беленький сайдинг и местами разжились современной кафельной плиткой, накиданной на облупившиеся стены. Интерактивный музей и квест в одном флаконе – налево пойдёшь, в комфорт попадёшь, направо пойдёшь, а там душевые времён крепкого застоя. Финансирование не шагреневая кожа, на весь этаж не натянешь.