Полная версия
Журнал «Юность» №06/2021
Жили-то вроде сообща, но одиноко в деревне, все время под звездами, а не под звуками телевизора и лучами интернета. Звезды тоже способствовали этому одиночеству в мире.
Сейчас скорости… Еду, а все время вспоминаю, о боже, как Лев Николаевич ездил, мне жалко Льва Николаевича. Ну как трясло-то, грязь, колеса ломались. Но он ехал, и звезды были, остановки, вода ключевая. Какой-то старик вышел, поговорили… Вчера я ехал в поезде из Краснодара, ты знаешь, весь вагон молчит. И так уже давно. А ведь я застал времена, когда весь вагон говорил.
– В гаджеты, в планшеты тыкаются.
– Ага. И теряется простодушие. Даже простодушие сердечной тишины. Но самое главное – люди становятся абсолютно неинтересны друг другу. Человек, изображенный на экране, интереснее, чем живой человек. Потому такая литература. А речь какая была, боже мой!.. Поезжайте в Брянскую, Орловскую, Вологодскую область, какая речь! А в некоторых местах же особо. Вот донцы – это самый словоохотливый народ был, не остановишь…
– Это печалит вас в сегодняшней России?
– Это и то, чего не хватает руководителям, – родства со своей землей.
Такого глубокого родства, которого много у настоящих писателей к великим писателям. Владимир Мономах, Александр Невский, Алексей Михайлович – за государственным столом имена их должны звучать и витать почаще: 635 лет или там 450 со дня вступления государя или великого князя… И новости об этом должны выходить! И в этом нет даже национализма, преувеличения своего народа… Просто такое священное напоминание, от кого тебе все досталось, и что были, были люди, которые строили эту землю и защищали.
Информация сама по себе – ерунда. Она меньше всего помогает качественному составу человеческого существа. Она должна идти рядом с сопереживанием человека.
Я должен Владимира Мономаха чувствовать как своего человека. И вот я бы начитал Владимира Мономаха для молодых. «Поучение детям».
– Хороший был бы подкаст.
– Весь свод древних текстов. Я своим ученикам в школе читал древние летописи и жития. Какой изумительный напев… Говорил, полушутя: «Выучите отрывочек из “Повести временных лет”, я вам пятерку поставлю»…
Перед написанием «Осени в Тамани» я годами зачитывался летописями. Великие князья, монахи, летописцы – очень важно соотносить свое существование с их судьбами и деяниями.
Или я прочитал недавно воспоминания Михаила Петровича Погодина, друга Пушкина, историка нашего, о том, как русские моряки в 1856 году возвращались из Севастополя в Москву. После поражения… Какой чудный текст, родной! Вот это надо читать-то в связи с Крымом и без Крыма даже.
– А какой он, русский характер?
– Конечно, большинству русского народа свойственно необыкновенное простодушие… Простодушие изумительное, оно очаровывает. Кроме этого, оно предполагает необыкновенную искренность и правду. Мы говорим, как испортился наш человек, но как он замечательно становится древним, когда начинаются бои. Ну а необыкновенная стойкость… Просто в нашем народе есть то, что в какой-то час пик вдруг замечательно проявляется, замечательно. Именно старорусское, нажитое веками. Может быть, мы тот народ и есть, который расслабляется, нехорошо даже расслабляется, а потом он так собирается, что становится могучим, и прекрасным, и золотым даже, вот в чем дело.
Неприятель недооценил русский характер. Солоневич пишет об этом: по литературе немцы судили о русском человеке. В этом, кстати, беда русской литературы, что и она недооценила Россию. Даже гении наши. Ну какой Евгений Онегин, какой Печорин, ребята, вы что вообще?.. Только что кончилась война с Наполеоном. В этом смысле я обожаю Константина Леонтьева. Вот если бы он написал «Войну и мир», это бы был самый русский роман. Но не написал, о чем больше всего в стране жалеет Лихоносов.
– О чем вам чаще всего думается?
– Я часто повторяю наизусть «Таню» Бунина. (Декламирует, прикрыв глаза.) «Она служила горничной у его родственницы, мелкой помещицы Казаковой, ей шел восемнадцатый год, она была невелика ростом, что особенно было заметно, когда она, мягко виляя юбкой и слегка подняв под кофточкой маленькие груди, ходила босая или, зимой, в валенках…»
– У вас прекрасная память.
– Не ждать ни сюжетов, ни проблем. Ничего этого не нужно. О спинах говорить, о калошах надо писать…
Лучше, чем жизнь, никто ничему не научит. Но есть сознание того, что вот они, кого ты читаешь, думали вот так же, как я вчера подумал. Он страдал, а больно-то ему как! – так же было…
По-моему, и простой читатель за это и любит, а не за сюжетные повороты какие-то. Главное – этот душевный отзвук, сочувствие таинственным переливам.
Поэзия
Вадим Месяц
Родился в 1964 году. Поэт, прозаик, руководитель издательского проекта «Русский Гулливер».
Первое июня
Газеты перешли в разряд макулатуры,под навесным замком горбатится киоск,но в сердце еще есть предчувствие культуры,и в куполах церквей томится нежный мозг.Сегодня жизнь моя застыла на обрыве,почувствовав нутром начало пустоты,и словно зверь стоит в обоссанной крапивеи смотрит на тебя, как будто это ты.И я, как будто я, стою посередине,и с двух сторон горит то запад, то восток,шмели летят гурьбой по ягоде-малине,по проводам трусцой бежит электроток.Товарищ, пробудись от глупости и лени,иди через леса к любимой на огонь,туда, где на крыльце дрожат ее колении капли от дождя – размерами с ладонь.Эпос
Медсестра приходила ко мне в постель,для меня она стала сестрой.За окошком стояли сосна да ель,а далее – сухостой.И я погружался в аптечный чадее молодых телес.Ей очень хотелось крикливых чад,а мне – удалиться в лес.Высокой в палате была кровать,палата была как клеть.Мария учила меня летать,но не смогла залететь.Квартирант
Котенок пахнет нафталином,поскольку ночевал в шкафу.И полночь, прячась за графином,строчит последнюю графу.Луна в окне на вид съедобна,под стать светящимся хлебам,во тьме ворочаясь загробно,она тебе не по зубам.И постоялец не выходитиз комнаты который год:он в этом истину находит,сравнив расходы и приход.Лица его никто не помнит,и лишь на вешалке кафтан,его страданием наполнен,напоминает, что он там.Давай отважимся однажды,преодолев ночную жуть,в пылу познания и жаждык замочной скважине прильнуть.Мы там увидим люцифераили печального вдовца,в котором всколыхнулась вераот обручального кольца.И нам любить друг друга вечнопредписано и суждено.Покуда жизнь бесчеловечна,друзьям иного не дано.Несметно бабкино наследствоиз панталонов и чулок.И дольше века длится детство,качая темный потолок.На четвереньках ищут чертив ковре Кащееву иглу.И мы сидим за миг до смертина красном пуфике в углу.Приют
Какая тьмав казенные дома —и в главный казематный дом входила —и дверь темниц скрипела, как корма,бессилием умноженная сила,она была, как ночь, глухонема,ущербна, будто девичья могила,которой ни креста нет, ни холма.Мы ждали ее вечером. К шестиМосква сжимала веки, словно в полночь.Я слышал перезвон колоколови звон ключей, спешащих к нам на помощь.Кого она могла тогда спасти?Остались бы спасенные живыми?Никто ответить правды не готов.Я оставлял надежды сотни раз,чтоб выжить под твоим печальным взглядом,пока твой взгляд навечно не погас.Нет никого, кто ранее был рядом.Я тыкался в подушки, бестолков,делился с кем-то скверным самосадом,искал впотьмах детей и стариков.Зачем все это, если ты придешьи на рассвете скажешь мое имя.И приговор, объявленный другими.И слово изреченное есть ложь.Во тьме есть свет. Она превыше света.И люди поглощают этот свет.Прочитана вчерашняя газета,а утренней еще в помине нет.Есть ночь, что избегают волк и пес.И жмутся вместе к мусорному баку.Им не хватает божьего тепла.Я задохнусь от вымысла и слез,но вычислю тебя по зодиаку,по линиям морозного стекла.Сиротские дома обречены,как от причала сорванные лодки.Ребенок, обрамленный сединой,ты перебрал любви и тишины,от страха выпил слишком много водки.И дремлешь под померкнувшей лунойчернильной головой в воде речной.Карантин
Я остаюсь в тифозном лазарете,Ты собери наряды – и на юг.Там волны шепчут о бескрайнем лете.А на причале ждет прекрасный друг.Чем здесь мне ты, любимая, поможешь.Повсюду мрак, тоска и карантин.И средь больных поверженных ничтожествя остаюсь спасительно один.Мне без тебя ни холодно, ни жарко.Я удивлен, что счастлив был с тобой.Не надо ни бутылки, ни подарка,ни красочной открытки голубой.Владимир Спектор
Родился в 1951 году в Луганске. Окончил машиностроительный институт. Редактор литературного альманаха и сайта «Свой вариант». Автор более двадцати книг стихотворений и очерковой прозы. Лауреат нескольких литературных премий. С 2015 года живет в Германии.
Регулировщик света
«Дым воспоминаний разъедает глаза…»
Дым воспоминаний разъедает глаза.Память о доме, как воздух, закачана в душу.Дом пионеров. Салют! Кто против? Кто за?– Ты ведь не струсишь поднять свою руку? – Не струшу.Трусить – не трусить… Любишь вишневый компот?Помнишь рубиновый цвет и обманчивость вкуса?Память с трудом отдает. Но зато как поет…Дым превращая в дыханье. А минусы – в плюсы…«Едем, едем… Кто-то кружит…»
Едем, едем… Кто-то кружит.Кто – петляет по спирали.И следит – не сесть бы в лужу,Чтобы вдруг не обогнали.А дорога-то щербата.Проезжаем чьи-то даты,Чьи-то хаты, казематы…В небе скачет конь крылатый.А дорога – не цветами,Вся усыпана камнями,Изборождена следами,И пропитана веками, и годами,и часами…И слезами вся дорога,Как святой водой, умыта.Скользко. Смотрят все под ноги.Сеют звезды через сито.В спешке звезд не замечают.Звезды падают на землю.А дорога мчится дальше.А из звезд растут деревья.«Выжить… Отдать, получить, накормить…»
Выжить… Отдать, получить, накормить.Сделать… Успеть, дотерпеть, не сорваться.Жизни вибрирует тонкая нить,Бьется, как жилка на горле паяца.Выжить, найти, не забыть, не предать…Не заклинанье, не просьба, не мантра.Завтра все снова начнется опять.Это – всего лишь заданье на завтра.Ксения Уварова
Родилась в 1982 году в Москве. Редактор радио «Культура», преподаватель французского языка.
«У Центрального дома культуры ВОС…»
У Центрального дома культуры ВОСгорят цветные фонарики,флажками завешен газетный киоск,продают воздушные шарики.Рядом кустов невиданных розкрасно-белые вариантысажают волшебники страны Оздля будущей Иоланты.Под усталым серебряным векомзаиграет ее хрусталик,окрасив в серый металликразговор с соседним отсеком.А пока из открытых дверейзвонко доносится кличка,весело лает Орфей,вышла его Эвридичка.Вдоль пустой березовой рощи,по дорожкам раскопанным, длинным,идут без оптической помощи,но с близости чувством звериным.«это, правда, грустно…»
это, правда, грустно,слишком плохо кончилось,но могло же так не повезти —посмотреть в глаза убитого животногок земному раю на полпути.это было в праздник Курбан-байрам,когда голос, ласковый, как закат,сквозь окно обратился: Девушка-джан,пропусти меня в левый ряд.«Машинист на Площади Революции…»
Машинист на Площади Революциидольше держит вагон метро,чтобы люди потрогали нос собаки и курицу,простого рабочего золотое ружье.Радость впитывает гранит,отражает улыбки потертый металл,пока над головой не раскрыли синий фильтри холодным теплый свет не стал.Пассажиры довольные едут в поезде,их увозящем в черный проем,над которым по-прежнему обозначено действие,единицей молот и серп нулем.Ксения Савина
Поэт, верлибрист из Санкт-Петербурга. Религиовед, преподаватель-исследователь.
«Сизифов труд вершат…»
Сизифов труд вершатДорожные службыИ зимой, и летом.Все равно ни пройтиНи проехать,Не развеять душу.Городскому извозуДоверю свое тело,Лишь бы летело,Лишь бы к стеклуПрислонившись виском,Надышало себеТеплоты.В нашем Аиде бываетКончен рабочий день!«В такие ночи надо…»
В такие ночи надоОбнимать любимых,Но что мне делать,Если они не любимы.В такие минутыНужно кого-то прижатьИ к кому-то прижаться.Но время мое все равноНи с кем не разделить,Не располовинить.Однажды уйду, легка,Как строка,Ускользнувшая после сна.Уйду, а этому дому оставлюСлезы, и все они мне зачтутся.«Пусть крутит в легких…»
Пусть крутит в легкихШальной воздух —Жить будет,Кого безо всякой пощады душат.Кто рвется жить – будет,Сквозь строй бед,Через бед толчеюПройдет лихо, без вредаДля себя, без страха.Потому что бедой,Что крестильной водой,НоворожденнымБыл обмытИ по жизни своей, будто по той воде,Уверенно идет.Проза
Михаил Бойко
Родился в 1979 году в Москве. Прозаик, литературный критик, философ, кандидат искусствоведения. Окончил физический факультет МГУ, проходил срочную службу в ВС РФ. Член Союза писателей Москвы. Автор десяти книг, в том числе двух монографий, шести критических сборников и двух сборников рассказов: «Аннигилингус» (2010) и «Вся правда о…» (2020). Работал заместителем ответственного редактора «НГ-Ех libris» (2006–2012), последние годы занимается преподаванием.
Технопарк
Местная растительность была ему, по правде говоря, безразлична, потому что не обладала тем тонким, болезненным обаянием, какое таят в себе жалкие, чахлые деревца, с трудом растущие на городских окраинах.
Жорис-Карл ГюисмансОт автораВ конце 1990-х я работал курьером в маленькой московской фирме, оказывавшей юридические услуги. Поощрением за хорошую работу нам служили дальние командировки, и я с юношеским пылом их добивался. Мне еще не удалось повидать мир, и я страстно коллекционировал жизненные впечатления.
Первой была командировка в Якутию, с которой я превосходно справился. Во второй раз меня отправили на завод под Питером (название завода в рассказе изменено). Нужно было заключить договор на поставку конвейерных лент. Это мне не удалось, и пришлось уволиться. Но вторая командировка – самая примечательная драгоценность в моей коллекции.
У предлагаемой истории нет никакого философского или морального подтекста, только та незатейливая мысль, что даже «радклифианские» и «кафкианские» замки не могут соперничать по таинственности и мрачности с мегалитами советской техносферы. Странно, что ни одно из таких мест не увековечено в современных романах. Я могу это объяснить только нелюбопытством современных литераторов и, может быть, чувством вины, которое вызывали у них люди, продолжавшие в то время работать на умирающих предприятиях. Впрочем, индустриальных заповедников такого рода наверняка уже нет, – они остались там, в далеких 1990-х годах.
* * *Перед тем как войти, я для приличия подвернул разорванный рукав демисезонной куртки. Дверь оглушительно хлопнула.
– Извините! – Я уперся в турникет. – Есть здесь кто-нибудь?
Не дождался ответа, ударил костяшками пальцев по фанерной перегородке.
Стеклышко в окошке вахтера задребезжало – противно и визгливо, как голос кляузника. Но голос действительно прозвучал.
– Что вам? – уже разборчивей переспросил вахтер, и стеклышко отъехало в сторону.
Из любопытства я попытался просунуть в окошко голову.
За перегородкой стоял седовласый мужчина в телогрейке канареечного цвета и омывающими движениями грел руки над самодельным калорифером. На запачканной бумаге поверх горизонтального стеллажа с прорезями для пропусков лежали куски черной пористой резины. Это были длинные мазкие ленты, похожие на обугленных угрей. Воняло старыми покрышками. Откуда-то сверху доносилось неясное бормотание радио, передавали не то сводку новостей, не то прогноз погоды.
– Это проходная Заврезтехизда?
Мой голос почему-то тоже звучал неприятно и незнакомо – трескуче и сипло.
– А? – Вахтер повернулся к окошку.
– Здесь находится проходная завода резинотехнических изделий? – стараясь скрыть раздражение, повторил я.
– А ты кто? – насторожился вахтер.
– Я к замдиректора Сукису Валентину Николаевичу.
– Может быть, Скулису?
Проснулась неуверенность, я вытянул из нагрудного кармана бумажку и сверился.
– Ой, извините, Скулису.
– Вам заказан пропуск?
– Да, должен быть! Не подскажете, где бюро пропусков?
– Снаружи, соседняя дверь направо.
Я вышел, натолкнулся на запертую дверь и, вернувшись, с порога объявил:
– Там закрыто!
– Конечно, закрыто! Они до двух работают. Кто будет работать за такие деньги? Может быть, ты?
– Почему я?
– Потому что если ты хочешь работать за гроши, тебе в отдел кадров, снаружи соседняя дверь налево. Но там тоже закрыто. Нужно с утра приходить.
– У меня договор о поставке конвейерных лент. Я договорился о встрече со Скулисом.
– Зачем тебе ленты? Смотри! – всплеснул руками старик. – У меня есть ремни клиновые, ремни вентиляторные, уплотнители для автомобилей, все по договорной цене! Вот эти резиновые коврики – пятьдесят рублей, резиновые сапоги – сто рублей!
– Да не нужны мне сапоги!
– И как же ты собираешься пройти туда без сапог? – усмехнулся вахтер и мотнул седой головой. – Туда, безумец, и без сапог?
– Позвонить хотя бы можно?
– Телефон в бюро пропусков.
– Ну, позвоните сами!
– Молодой человек, это ваша проблема! – Вахтер потянулся к облупленному телефонному аппарату и приподнял болтающуюся под трубкой пеструю косу проводов.
Телефон, очевидно, не работал.
– Хорошо, я буду ждать здесь, у турникета! – Я развернулся и замер перед доской объявлений.
– Да жди сколько угодно! Испугал! – пробурчал вахтер и захлопнул окошко.
* * *Прошло полчаса. Мне показалось, что я проснулся в узком пространстве между дверью и турникетом. От обстоятельного бормотания радио из-за перегородки болела голова.
– Да выключите вы, наконец, это радио? – вдруг вспылил я. – Или включите погромче! Ни слова не понятно в этом бубнеже!
Окошко распахнулось.
– Не разрешается. Но ты прислушайся! Черти! Опять все топят в дерьме! – причитал вахтер, помешивая ложкой в кружке. – Чая хочешь?
– Нет, спасибо.
Дверь проходной хлопнула. Вошел скуластый мужчина средних лет в сером ратиновом пальто и выжидающе остановился:
– Молодой человек, разрешите пройти!
– Проходите, ради бога! Кто вам мешает? – отпрянул я.
– Добрый день!
– Добрый день! – поздоровался вахтер.
Провернулся турникет. Хлопнула задняя дверь.
– Что ж вы у него не спросили пропуск? – не выдержал я.
– Что ж, я не знаю Скулиса? А вот ты не знаешь! А еще говоришь, с договором пришел!
– Слушайте, вы пожалеете!
У меня получилось просунуть в окошко руку и ударить по стеллажу, но я тут же отдернул ее, стыдясь рваного рукава.
– Да ты не кипятись! А то сейчас милицию вызову.
– Как же! У вас телефон не работает! – съязвил я.
– А тревожная кнопка на что, олух?
– Я не олух!
Вахтер неторопливо залил кипятком пакетик чая.
– Послушай, – сказал он, и по интонации было заметно, что он смягчился. – Мне надо отойти в туалет, а он в соседнем корпусе. Веди себя тихо. Если кто подойдет, скажи, что я скоро буду. Потом я тебя пропущу. И ищи хоть Скулиса, хоть Сукиса.
– А если я, не дождавшись, пройду?
– Да проходи, ради бога. Только на выход, пожалуйста, с разрешением, подписанным комендантом и директором!
– Ладно, – согласился я и встал, гордо облокотившись на турникет.
Откровенно говоря, я был настолько заворожен этим строением, что несколько раз обошел корпус кругом. В нем не было входа – только окна, заложенные кирпичом, и металлические ступени цвета жженой умбры, ведущие к двери на втором этаже.
Вахтер выбросил чайный пакетик в урну и, причмокивая, стал пить.
– Значит, никого не пускать, понял? – Старик освободил на столе место для пустой чашки и выдернул из розетки калорифер. – Пойдем, Монте-Кристо!
Из-за калорифера выполз огромный пятнистый кот и, громко чихая «Иф! Иф!», поплелся за хозяином.
– Эх, Россия, гнилосоломная страна! А ведь я был Паганини монтажа! – донеслось из коридора. Краем глаза я видел, как два силуэта – канареечный и пятнистый – исчезли за дверью.
* * *Прошло, наверное, полчаса. Дважды в зарешеченном окне мелькнула рогатая тень троллейбуса. Наконец я не выдержал, перелез через турникет и вылетел во двор. В ноздри ударил запах краски и сырого камня – приторно-сладковатый, как трупное разложение кирпича и бетона.
Внутренний двор представлял собой ровную прямоугольную площадку, заполненную чавкающей грязью. Посреди площадки голуби доклевывали горбушку. Голые, черные от сажи тополя, склонившись над деревянным настилом, образовывали что-то вроде аллеи, ведущей от проходной к отдаленным корпусам. Метрах в тридцати настил причудливо заворачивал, огибая наполовину затонувшую в грязи автоцистерну.
Осторожно ступая по раскисшей от влаги, продавливающейся древесине, я направился к самому крупному строению. Откровенно говоря, я был настолько заворожен этим строением, что несколько раз обошел корпус кругом. В нем не было входа – только окна, заложенные кирпичом, и металлические ступени цвета жженой умбры, ведущие к двери на втором этаже.
Под лестницей невыносимо пахло мочой. Превозмогая отвращение, я стал взбираться.
Площадка, на которой я оказался, дрожала, как корзина воздушного шара. Поскользнувшись, я вцепился в перила, но тут же отдернул руки: прутья текли ржавчиной, как бурое мороженое. На зарешеченной двери болтался замок. Тщательно вытерев руки носовым платком, я стал спускаться.
* * *Не доходя до следующего строения, деревянный настил резко сворачивал к группе индустриальных мегалитов. Я покорно свернул и вскоре вышел к деревянному мосту. Под мостом протекал мелкий ручей, рассекающий территорию завода на две части. Вдали, у забора, горела резина, и вверх к суконному небу поднимался черный гриб, похожий на мантию духа огня.
Я зажал нос, сделал несколько шагов и вдруг за мостом слева от настила увидел еле заметную тропку из притопленных в грязи покоробленных досок. Дощатые «рельсы» кратчайшим путем вели к зданию, более всего напоминающему административный корпус. И я свернул с настила.
Отсыревшие доски с хлюпом били по воде, выстреливая шрапнелью брызг. Джинсы с каждым шагом чернели и тяжелели.
Через десять минут ходьбы впереди замаячил корпус, представлявший собой несомненное исключение на фоне мрачных собратьев.
От корпуса мне навстречу шел мужчина в ватной куртке с мешком за спиной, из которого выпирала резина. Разойтись на двух узких досках было невозможно.
Но я напрасно переживал. За несколько метров мужчина в высоких сапогах вежливо шагнул в грязь и уступил дорогу.
– Извините, пожалуйста, вы не подскажете, как мне найти Валентина Николаевича Скулиса? – обратился я к нему.
– Скулиса? – произнес тот с мечтательной интонацией, с которой впечатлительный юноша произносит имя Виолетта.
– Заместителя директора.
– Ах, замдиректора, – опомнился мужчина и стал внимательно рассматривать меня, заслоняясь рукой от низкого солнца. – Идите к Марье Павловне.
– А кто такая Марья Павловна?
– А это его жена, она у нас главный бухгалтер.
Знаете, где бухгалтерия?
– Не-ет.
– Вот здесь, в этом корпусе, на втором этаже.
– Спасибо.
– Дойдете?
– А бывает, что не доходят? – улыбнулся я.
– Всякое возможно. Вот упадете в грязь, будете барахтаться, а там коллекторы. А то пойдемте со мной, донесем до костра мешок с резиной, и я вас проведу…
– Дойду, я недавно из Якутии. Там вечная мерзлота!
– В Якутии хорошо! – Рабочий взвалил мешок на спину, прочавкал несколько метров по грязи и снова заковылял по доскам.
* * *Хотел бы я отыскать исследователя, способного раскрыть генезис удивительного строения, представшего мне. Огромный параллелепипед из кирпича цвета переспелого арбуза покрывала вуаль из поржавевших труб. Одна, самая толстая, подобно удаву, сокрушающему обвоем кирпичные кости, горела ядовито-желтым цветом. Стены корпуса всей поверхностью продавливались внутрь, словно живот голодающего, а бочкообразная крыша выгибалась вверх, как кошачья спина или маниакальная идея, – хотя по законам физики должно было бы быть наоборот. Из двух соседних строений к параллелепипеду тянулись «мостики дружбы» на железобетонных опорах. К его выступам лепились пристройки: кирпичные протуберанцы с непонятным предназначением.
