Журнал «Юность» №03/2021

Потом портье сообщил, что недавно задержали то ли цыган, то ли румын – мальчишки лазили по балконам и кидали добычу папе, который проверял содержимое сумок и штанов.

Мы посетовали на цыган, румын и албанцев и несолоно хлебавши разошлись по комнатам. «Ничего, принесли малую жертву, чтобы не приносить большую», – подытожил я в уме.

Жена ругает меня пессимистом, а я думаю, что мрачный песси куда лучше вечно-веселого оптимиста (опти), вроде зятя-Коньятто, который восхищается мухой, не замечая за ней зловещего слона, который так хорошо виден пессимисту. К тому же песси не так легко кинуть мордой в грязь – он готов ко всему, настороже, начеку. А опти постоянно перепадают тычки, пинки и затрещины, которых он совсем не ждет, занятый своим повседневным блеянием:

– Ах, соборы-моторы! Витражи-виражи! Солнце-оконце! Дворик-садик! Картина-кантата! Фонтан-великан!

А песси угрюм:

– Ну, пришли мы в эту Пизу, увидели этот шедевр неудачливого архитектора, руки обрубить ему мало. Посмотрели, сделали круг, как на панихиде, – и можно уезжать: смотреть в этой Пизе больше нечего. Гонец из Пизы. Абзац из Гизы. Лучше сидеть дома – здоровее будешь. И Аль-Каида не взорвет.

Едем смотреть замок Габриеле Д’Аннунцио, столпа символизма и друга дуче. Дорога – мимо лохматых серебристых олив, мимо городков на холмах, где дремлют церкви в россыпи домиков и все колышется в солнечном мареве. Деревушки – как из картонной книжки-вставалки.

Замок – мрачное сооружение в нацистском (псевдоклассическом) стиле на вершине горы. С амфитеатром, галереями, залом, где выставлена подводная лодка (деревянная), на которой поэт-солдат плавал еще в Первую мировую. Там же вмурована в скалу настоящая палуба корабля. А сам поэт похоронен на самой высокой точке – саркофаг на столбе, вокруг, лучами, – десять саркофагов его друзей-соратников: Роберто Гиганте, Винченцо Розетти и такие ребята. Поэт подарил свою любовницу Муссолини, но ни дуче, ни ей этот подарок впрок не пошел: их вместе повесили вниз головой (о чем поэт написал поэму).

Оттуда поехали в городок Сирмионе, где крепость XIII века – четырехугольные, массивные башни из весомых булыжников. Камень парапетов отполирован временем до бархата. Зубцы стен – «кремлевские». Башни пристально вглядываются в море. Во рву трепещутся утки на плавучих гнездах. В воде фланируют рыбины, беспечно изгибая станы. По небу носится стая ошалелых птиц.

Улочки кривы и узки. Своды, переходы, тупики, замшелые камни, решетки. Один дом скрыт под фиолетово-красными цветами, словно они растут прямо из стен. По углам притаились «Валентино», «Версаче», всякие иные Гуччи-Шмуччи – искусители и обольстители рода человеческого, добрые джинны итальянской экономики.

На горе – вилла Катулла, отца лирики. Жил над озером, писал стихи, кормил чаек, смотрел на вечную гладь гордячки Гарды. Поэт-тюлень, поэт-вельможа.

«Мазерати» мазнул пылью, обогнав на дороге. Ему можно на «мерседесы» и «ауди» песком плевать, ведь мы – на родине самых дорогих и бессмысленных (и этим очаровательных) машин в мире.

Едем мимо полей кукурузы. Какаруза! Кукараза! Где Карузо? Где зараза?

Знойный легкий юг. Итальянцы называют Средиземное море «Маре ностре» – «Наше море». Уверены, что им принадлежит все медитерраново Лукоморье.

Итальянская комедия в разгаре: под большие литавры приносят очередные «макарони» и пиццу.

– Лучшие в Италии! Макарони фантастико! – кричит зять-Коньятто, большой италоман. – Пицца гран-диссимо!

А что такое пицца? Пища птицы. Остатки, огрызки, кусочки, брошенные на теста кружочки. Красиво видеть и приятно есть. Но серьезным это блюдо никак не назовешь. Оно такое же изящное и легкомысленное, как все итальянское.

Твердые соленые сыры – одно из великих открытий. Среди них король – «Грана падано».

2.

Праздник озера в Валеджио. Длиннющие, под километр, столы в два ряда, на пять тысяч человек. Разбиты на сектора. Стоят палатки. Все рестораны и пиццерии из округи вносят свою лепту – едой, официантами. Столы доходят до древних арок и продолжаются за ними. Дальше – полиция закрывает входы.

Не успели сесть, как принесли легкое вино, твердый сыр и колбасу «мортаралла», похожую на нашу «любительскую», с жирком.

Пока закусывали, узнали из динамиков, что суть легенды такова: некая нимфа влюбилась в офицера и в знак любви подарила платок с завязанным на память узлом (узел был в виде тортелини, поэтому это блюдо тут особо почитаемо). Но на офицера имела свои виды генеральша; она нашла злосчастный платок и отослала офицера к нимфе, то бишь приказала его утопить: любишь нимф – люби и под водой жить!

Лучшие в мире тортелини не заставили себя ждать, причем диктор объявлял, какой они фирмы и кто их сотворил.

Потом появились ряженые: маркизы и синьоры в камзолах, сапогах и бляхах. Девушки под Джульетту, с повязками на лбу, кружева на шее. Мальчики под Ромео, в брюках до икр, в чулках и шляпах с перьями. Стражники, копья, факелы. Перезвон бубенцов и бряки ботфортов.

Вертятся шуты (жук и жаба на беретах). Скорые кельнеры раздают добавки.

Потом дошло до куска мяса с кровью и солеными артишоками (смесь маринованных огурцов и чеснока). Мясо без соли и перца, зато кровищи – словно из сердца.

Не успел я начать роптать по поводу крови и теста, как взвилась итальянская опера. Стемнело. Замерцали свечи, всунутые в пустые бутылки. Побежала по столам длинная цепь огоньков. Понесли граппу.

И тут с горы, из крепости, начали пускать салют. В небе замельтешили золотые гномы, штрихи, зигзаги. Раскинулись плакучие ивы пламени. Райские яблочки наколоты на шпаги. Алые квадраты и серьги, алмазные иглы, бенгальские игры… Иероглифы из огня. Горящие хризантемы. Круги и овалы, брызог обвалы. Яркого счастья завалы.

Искры фейерверка сыпались с неба прямо на голову, в глаза, за шиворот. Искр блеск, небесный бурлеск. С купола – на кумполы.

Музыка нарастала. Сердце волновалось, грустило. В глазах щипало, в душе свербило. Печаль и радость мучили одновременно. Хотелось жить вечно, в покое и мире или тут же умереть под залпы салюта…

Последней в небе появилась громадная мадонна с бамбино. Фейерверко грандиозо. И вино фуриозо…

Наутро, после праздника, опохмеляемся в бассейне и время от времени продолжаем обсуждать кражу:

– Ночью, перед воровством, снаружи шел противный запах. Может, они сонный газ пустили на нас? Усыпили, уморили?!

– Мы и без сонного газа под газом были.

– Кто нас обобрал – местные или профессионал?

И сколько их было? И как они влезли?

– Как потрошили кошельки и сумки? Где деньги совали в свои воровские подсумки?

– Наверняка урки-албанцы.

– Нет. Албанец украдет – и по горлу полоснет.

А эти брали только деньги.

– Не взяли фото, не взяли авто, хотя могли прихватить то-то и то. Ключи от машин лежали на столах.

– Ими двигал страх. Авто могут найти или будут искать, тогда им спокойно не спать. Унес паспорта – карабин у хвоста.

Кстати, все встреченные карабинеры упитанны и толсты – копия наших советских свинообразных ментов-уголовников. Пусть лучше элегантный карманник обчистит всласть, чем к ним попасться в снасть.

Вокруг много итальянцев. Звучит тысячелетняя латынь: прего, скузи, бонджорно, грация, кончерто гроссе, пиано и форте, спагетти, пицца – водой бы этой сказочной упиться…

Певучесть итальянского языка такова, что хочется повторять гармоничные звуки, легкие интонации, выпевать слышимое. Смысл не важен.

Когда латынь стала итальянским языком? Когда «римляне» превратились в «итальянцев»? Надо бы у Швагера спросить.

Лица итальянцев в массе очень интересны. Есть очаровательные невысокие женщины, с пепельными глазами и оливковой кожей. Носы у мужчин встречаются ой-ой-ой, кавказского разлива.

В одном дворце наткнулись на огромную картину Рубенса: лица как зады, зады как мешки, носы – мятыми картошками. Сразу видно, что моделями великому мясописцу служили не легкие южане, а грубые северяне.

«Картолерия». Здесь продаются бумаги, конверты, открытки, альбомы.

Магазин одежды «Ла Цанцарра». На тбилисском жаргоне «цанцара» – это человек, который всюду суется, суетится, надоедает, отчасти деревенщина. А на итальянском «цанцара» – это назойливая мушка-кусалка, вроде комара.

Старухи, сидя у ворот, отслеживают жизни терпкий лет: перемывают кости прибывшим в гости. Ведьмы черны, без зубов, а зубоскалят будь здоров: скузи, скузи, меццо форте. Проникают до аорты – с кем кто спит, кто как живет, сколько стоит сыр и мед, пармезано, чиабатта, ла финестра, та горбата, этой волосы длинны, та виновна без вины.

Кто хочет быстро и широко потратить деньги под салюты и фейерверки, должен спешно ехать в Италию – там созданы для этого все условия: мышеловки заряжены лучшими в мире тортелини – подходи, влезай, получай. Где жил Катулл – теперь монетный гул. Там прятался бездомный Леопарди – плати за дух его и пряди.

Но кто хочет медоточивой речи, синего неба, лиловых связок сирени, цветов, растущих из стен, дремотной тиши – тот тоже должен спешить в Италию, где миг равен веку, а век – мигу, помноженному на жизнь.

В городе Мантуя – огромные кирпично-красные кубы дворца и башен, с фигурами на крышах. «Кремлевские» зубцы на фоне синего неба. Высоченные окна разделены двумя или тремя колоннами. Пузырчатая базилика с крышей, как крышка чайника. Стоит уже 800 лет. Внутри колонны, красный камень. Отверстие в полу, а там, глубоко, – крипта, первая церковь, вокруг которой настроена базилика, похожая на кастрюлю из кирпича.

Палаццо Дукале – дворец правителей. Угрюмо суровятся арки окон. Зал химер. Каменные столы с инкрустациями. Узорные потолки. На окнах – косые жалюзи из черного дерева. На втором этаже – дворик и сад. На громадных потемневших полотнах все время кого-то жгут, пытают, рвут клещами, бьют палками. Картина с рукой, которая все время показывает на тебя, куда бы ты ни отошел. Решетки подвалов, где сидели преступники. Галерея с мраморными бюстами императоров. Фрески в комнате, расписанной отцом перспективной живописи – Андреа Мантеньей. Фреска – от итал. fresco – «свежий» (надо было быстро расписывать и покрывать раствором).

Древняя Падуя полна людей, движения, грохота, шума мотоциклов. Собирают столы после базара на площади. Перед кубом караван-сарая люди сидят в кафе. Дремотный кайф солнечного города. Опять круглая, как банка, пузатая базилика. На киоске написано «Газеттино». На велосипедах – старики с кошелками, загадочные маленькие стройненькие девочки с папками, парни воронова крыла с рюкзачками. Много молодежи. Немудрено – в Падуе самый старый университет в Европе.

Дом, где умер бунтарь Гарибальди. С его балкона малыш пускает мыльные пузыри на туристов, ужасно смущаясь при этом, но продолжая пускать.

Собор с мощами св. Антония описать невозможно – нечто потрясающее по внушительности и силе. Внутри оправлены в золото реликвии: нижняя челюсть, кончик языка и голосовые связки св. Антония. Тут же – его черно-белая туника. Отдельно – саркофаг с мощами. На саркофаге – фотографии тех, кого спас святой. Люди стоят, приложив руку к саркофагу, молчат, думают. Я тоже приложил. И камень стал теплым, сказал мне что-то, чего я не понял, но смутно ощутил.

Устав как собака, убитый пятой Падуи, я заснул на солнце возле бассейна и обгорел, словно индюк в духовке. И это перед завтрашней поездкой в Венецию! Как тут не станешь ярым песси? А для обгоревшего любая Венеция покажется адом, да еще в 35-градусную жару.

И показалась.

3.

Как известно, Венеция лежит на островах. Сколько же надо было кораблей, чтобы эту махину строить, кормить, содержать?.. Побережье соседней – напротив, через залив – Далмации разрушено: там вырубили все леса для свай домов диковатого водного проекта, и почва поползла.

Вода вымыла душу из Венеции, остались маски, химеры и хлопоты официантов. Много мертвых переулков между туристскими тропами. Стикс, разделенный на стиксики и стиксушки. Город-маска.

Почему параноидальные тираны строили свои воздушные замки в самых труднодоступных местах – на болотах, в пустынях, на воде, на вершинах гор?.. Чего было в этом больше – желание покрепче себя увековечить или просто садизм, своеволие, дикий каприз?

Бывал ли Петр Великий в Венеции? Видел ее или ориентировался только на Амстердам и Утрехт? И что старше – Венеция или Амстердам? А может, Утрехт, заложенный римлянами? Надо бы спросить у зятя.

Венеция – человеческая напыщенность, воплощенная в труде рабов, чью кровь до сих пор выдаивают итальянцы и продают туристам. Пример того, что можно сделать, если зайти (заплыть) слишком далеко. Бездушные кулисы без двориков и посиделок, собак и кошек, беготни детей. Человек рожден ходить, ползать, лежать, но не плавать. На воде и в воздухе хорошо живется дожам, джиннам и поэтам, но не людям.

Выплывают дворцы по колено в воде. В других местах видны трущобы – закованы в воду, обречены на смерть. Никто не покупает зданий в Венеции, никто не хочет вкладывать денег в их реставрацию, ибо все знают, что город обречен.

Закат начался в XV веке, когда открылись пути в Америку и капиталы потекли в (за)океанские дела. Это совпало с появлением турок-разрушителей. Потом Наполеон без боя захватил Венецию и передал ее Австрии. Наступил конец, который продолжается до сих пор. Вниз по лестнице, ведущей в Лету. Мертвая вода венецианцев.

Готические северные соборы худы как работяги, а южные католические храмы толсты, упитанны, приземисты, как булочники. Они густо смазаны золотом, населены сусальными мадоннами, приправлены задами ангелочков, венками, ветвями, цветочками, раскрашены и разукрашены, как на дешевой ярмарке.

Собор св. Марка – аляповатый кич, золотом бьет в глаза. В нем неудачно сплелись византийский, мусульманский и ренессансный стили. Эклектика режет глаз. На фасаде – четыре коня, приписываемые Лисиппу. Они были когда-то привезены из Константинополя, потом украдены Наполеоном и возвращены после кончины тирана.

В магазин «Феррари» стоит очередь. Магазин «Картье» – вообще без витрин, черный куб с входом. Вот туфли за пятьсот евро, вот костюм за пятнадцать тысяч. Дальше цены не смотрел – очки надоело надевать. Сумки от Дурацци. Туфли от Придурелли.

Если отойти от туристических магистралей, то видны пустые переулочки и тупики. Ни души. Только в кафе сидят синьор Дубиналли, мистер Чурбанетти, маэстро Кретини и господин Аферисто. Они хотят создать общество с безграничной безответственностью и показывать туристам мумию кошки из Дворца дожей, которую ласкал сам главный водоплавающий дож.

Венецианское шоу может поразить китайцев и корейцев. «Маски-шоу» хорошего, мирового уровня. Когда-то город жил, кипел, клубился – сейчас он утомлен, как пожилая проститутка после работы. По грязным каналам плывут черные саркофаги-гондолы, похожие на плавучие гробы, в которых старые итальянцы распевают невеселые песни.

Как, интересно, тут можно вызвать скорую помощь или полицию? На чем они тут плавают или летают? (Как нам потом рассказали, почтальон в Венеции – профессия вымирающая: никто не знает схемы номеров домов – как-то очень заковыристо сделано: не по улицам, а по кварталам – так что № 156 неизвестной улицы соседствует с № 781 не менее неизвестного переулка-канала.)

Венеция – старуха в буклях – выставила свои лишайные телеса на обзор туристам: мол, и мы когда-то были рысаками… А ведь действительно: когда-то эта Аристократическая Республика Serenissima была шесть веков кряду королевой Адриатики, впитывала в себя шик и блеск мира, служила точкой схода дорог, сбора золота и камней, перца и стекла. Правила и пекла. Но теперь – баста, конец и финита, ничем уже больше не знаменита.

Дыхание вечности бьется в маленьких городках Италии, а не в цирковых комплексах.

Сейчас Венеция оккупирована бывшим советским людом. Он всюду. Часть пашет по-черному, часть гуляет по-белому. Столкнулись сразу, как сошли с катерка в ряд лавчонок, где маски, шляпки, сувениры, посуда. В глубине ларька пышногрудая, крепенькая девушка флиртовала с худющим итальянцем с косицей – оба были явно тут при деле, и я спросил по-немецки у девушки, сколько стоит вон та порочно-невинная маска. Она ответила, сверкнув глазками. Я спросил про другую маску – носатую полуптицу в очках. Она ответила по-русски:

– Вы с Кавказа?

– Да. А что, видно?

– И видно, и слышно. Ой, люблю я ваш акцент, – всплеснула она руками и что-то пояснила чернявому Ромео, который настороженно замолк, вороша свою смоляную косичку. (А, руссо! – успокоился он и занялся другой покупательницей.) – Да. И акцент мне ваш нравится. И люди, – развила она тему.

– На этот счет мы могли бы поговорить подробнее, если бы не было рядом жены – сейчас она вон там, – указал я на киоск, где друзьями покупалось мороженое. – А вы откуда?

– Из Украины. Учусь и работаю.

– Хорошая работа – в райском месте адские маски продавать.

– Почему адские?

– Ну, что на них? Холодность, безразличие, пустота, брезгливость, равнодушие. А это все грехи.

– А вон там, – она указала рукой на другую сторону залива, – там Абрамовича яхта стоит. Он недавно прилетал, прямо с вертолета на воду спустился.

– Ага, как Христос. С небес сошел и по воде пошел, – понял я про застенчивого нефтяного Альхена, ставшего теперь брендом России (как раньше были «Ленин, Сталин, перестройка»). -Вот, кстати, и моя команда бредет, – указал я на наших друзей, красных от солнца и зеленых от качки катерка (вначале мы ошиблись, поплыли не в парадную сторону и обозрели пустые дома, сараи, ржавые причалы и пустые доки). – Но маску я у вас обязательно куплю, вот эту. Когда вы закрываетесь?

– Я тут до девяти, – ответила она, конкретно блеснув глазами.

Я кивнул, облизнулся и поплелся прочь, точно зная, что в девять меня здесь не будет и, очевидно, этот чернявый паренек будет качать ее на волнах своей нежности…

А насчет «Абрамовича» я еще в Германии заметил: если раньше, когда слышали-видели, что ты из Союза, то говорили: «А, Ленин, Сталин! Перестройка! Гласность! Горбачев!», то сейчас говорят – «Абрамович». Герой нашего времени. Сюжет таков: непокорный олигарх выслан из Москвы – нет, не в Тамань, а в Тюмень. Там он встречает свою знакомую по тусовке, Мэри, брокера консалтинговой компании. Между ними завязывается любовь, но подлый веролом Грушницкий-бухгалтер мешает им. Назначена дуэль на кредитных карточках. Олигарх убит заточенной Visa-кредиткой, которую тайно заострили по приказу царя-нефтедержца…

Через пять-шесть лотков встретился молдаванин, который вместе с итальянцем торговал стеклом и посудой. С ним перекинулись парой слов. Еще двое молдаван грузили на фуру какую-то мебель. Они объяснили нам, как добраться до моста Вздохов. И до этого, по дороге в Венецию, по-нашенски – прямо из грузовика с обочины шоссе, – пожилой молдаванин продавал фрукты и арбузы. Он попросил у меня сигарету: «Купить не могу, капо нету, отошел». – «Из Молдавии фрукты привез?» – удивился я. «Нет, из Сицилии». – «А, мафия послала продавать!» – «Ну».

Наверное, молдаван много потому, что им более или менее понятен итальянский. Ведь «кухонная латынь» – основа романских языков: итальянского, французского, испанского, португальского, ретороманского, сардинского, румынского и молдавского.

На площади св. Марка русская речь слышна повсюду, особенно возле бутиков, откуда вываливаются увешанные сумками и торбами от Гуччи-Шмуччи новые русские (так раньше были увешаны сосисками и мешками люди в «колбасных» поездах).

Впрочем, не новые (те спускаются на вертолетах и подплывают на подлодках), а полуновые полурусские. Или на четверть новые и на восьмушку русские. Или совсем не новые и вовсе не русские… В общем, наши люди.

Встречались и отдельно спешащие куда-то женщины с продуктами и детьми, явно не туристки, а тут живущие:

– Я Валерика только успела покормить – и опять на работу.

– Мне в магазин еще переть…

Наверное, русское крепкое слово «переть» произошло от латинского per, то есть – «в направлении», «на»: per Venezia = «на Венецию, в сторону Венеции».

Мясная мешанина на стенах католических храмов. Бесконечные розочки-виньетки, венки-завитки («красивое»), жирная сытая обильная позолота – словом, отрыжка богатства. Животное месиво гипса, мрамора, сусала.

Как все это чуждо строгой духовности православных храмов со скорбными ликами икон! И как чуждо самому Христу, ходившему с посохом и в рубище! Увидь он холеных епископов с гаремами мальчиков, стены храмов в мишуре – он бы ужаснулся! Изгнал бы их из Дома Божьего!

В нашей компании было всякой твари по паре: православные, католики, еврей, протестант. У всех свое мнение. Зять-Коньятто (протестант) сказал мне на ухо, указывая глазами на разодетого в тоги гладкого епископа:

– Если бы Христос видел его, он бы возопил: «Что надо тут этой обезьяне?» Я преклоняюсь перед православием, которое стоит, а не сидит в храмах! Фантастико! У папы мордочка злой хитрой лисицы, замашки поп-звезды и прошлое гитлерюгенда. Унико! Белиссимо!

Но тут грянул из купола органный аккорд, от которого сперло в зобу и пересохло в горле. И Бог потек по медным трубам, проникая во все живое, заставляя взглянуть на себя в жизни, среди живых и мертвых, спросить у совести, спокойна ли она.

Венеция разрушается, потому что ее подтачивают подводные волны от моторок и катеров, разрушают фундаменты домов. После моторок и прочего так называемого технического прогресса (после которого сразу наступает духовный регресс) развал Венеции пошел быстро и неостановимо.

Но Венеция не только стара и подагрична физически, она еще и огромный дом престарелых – молодежь уходит из города (по разным причинам). За последние десять лет население уменьшилось вдвое за счет оттока молодежи, не желающей быть официантами и продавщицами, а также из-за цен на жилье – жилых домов все меньше, а те, что есть, ремонту не подлежат.

Город-призрак, город-понт, где люди – статисты в туристическом цирке.

Истинная душа города умирает уже пять веков, не в силах сопротивляться духу наживы и сувенирных лавок. Дешевая романтизация Венеции привела к ее реальной гибели.

На мои критические реплики жена стала упрекать меня в пессимизме и черно-очковстве. Да, я песси и скептик, и горжусь этим. И не хотел бы быть ретивым опти, который всем восхищен, умилен и доволен. Как можно быть таким сеньором Болванетти в мире, где за сумерками богов давно наступила их глубокая ночь? Пока боги спят, люди за сто последних лет с помощью технического прогресса успели провести две мировые, двадцать гражданских и двести локальных войн, а умнейшая нация умудрилась загнать мудрейшую в душегубки. Где же тут высшее провидение?.. Без микроскопа не разглядеть.

Боги не проснулись до сих пор. Озоновая дыра не срастется сама собой. Тропа хай-тека погубит все живое в обозримом будущем. А пока с неба спускаются новые пророки, которым человечество вдруг решило отдать миллиарды за их немыслимые таланты, ум и гений. Застенчивые скромные нефтегазовые Альхены берут, не отказываются; обедают чем бог послал; отдыхают на Офшорах, где наводят шорох.

А у Христа не было тридцати сребреников, чтоб откупиться от Иуды…

По дороге из Венеции зять-Коньятто рассказывал: – Вон видите, там, на горе, замок Ромео и Джульетты? Это местечко Монтеккио, откуда была семья Ромео. Грандиозо! А вон там, в деревушке на холме, могила Петрарки! Фуриозо! Там есть ресторан, где я ел отбивную из ослятины и тортелини с кониной – атанде! Такое не забывается! Унико! Грандиссимо!

Петрарка, отбивная ослятина, конина на холме… Куда ни повернись, на что-нибудь да наткнешься.

После Венеции – отдых. Опять такая жара с утра, что лопается кора. Блики от бассейна шмыгают по стенам, плещутся по балкону. Дети шумят и кричат в бассейне. Чем сильнее крики – тем резче прыгают блики. Бамбины и бамбинеллы играют в Дарданеллы: строят флот из пластика, паруса – эластика.

Праздность и нега италийского солнца. Всплывает в голове странное: могут ли муравьи плавать? Не отравится ли воробей, если выпьет хлорированной воды? И где у мыши нора? Чем питаются ящерицы? И чьи это купаются падчерицы? У кого что болит? Здесь натерли ногу, там купили тогу…

Мамаши с бамбинеттами плещутся в бассейне, папы лежат на шезлонгах, свесив брюха, подложив тряпье под ухо и похрапывая глухо. А какая-то тихая собака целый день из зарослей смотрит на бассейн, повизгивает от возбуждения, но в воду идти не решается. Детей зовут обедать:

– Якопо!.. Паоло!.. Николо!.. Темпо!.. Темпо!.. – (Наверное, так звали мамы когда-то со двора вертлявого Паганини, тихого Веронезе, смуглого Тинторетто…). – Якопо! Якопо! Аллегро! – зовут непоседу, а он с детьми у ограды копает преграды муравьям и гекконам, снующим в траве по вечным законам.