Журнал «Юность» №01/2021

Вот так ты и приезжал, мы сидели на лавке в соседнем дворе и ели мороженое. Сейчас с высоты своих тридцати я понять не могу, зачем ты таскался к школьнице?

Я представляла тебя Леоном, а себя – той жидковолосой девчонкой. Благо мои волосы всегда находились в таком состоянии, что и представлять труда не составляло. И ты такой – в черных очках, в черной футболке, в голубых джинсах – камера, мотор-р-р-р, и вот мы уже получаем «Оскар» за лучшие мужскую и женскую роли.

А потом ты встаешь на одно колено, отчаянно или от страха хрустнув вторым, и делаешь мне предложение. Софиты, вспышки камер, женщины «ах-и-ладони-ко-рту», а я в платье, которое стоит, наверное, как вся родительская квартира, и даю тебе свое согласие легким кивком головы. Это потом, когда мы останемся наедине, я брошусь к тебе, запрыгну на каменную грудь и крепко обхвачу тебя бедрами. За которые ты, кстати, и возьмешься, усадишь меня на стол и… «Обед готов!» Это мама из кухни звала меня получить дочерний оскар в виде тарелки борща. Всегда на подобных моментах.

Мечтательница! Уникальные кино в моей голове. Начало, кульминация и конец. Счастливый! Я не теряла интереса к каждой из историй до момента, пока всласть не отсмакую каждый кадр. Каждую мелочь, каждый взгляд, каждое слово. Но наше общение, а как это еще назвать, не походило ни на один из моих сценариев. Это все потому, что ты никак не соглашался забрать меня из школы?

В Киев еду.

Зачем?

Дела, бизнес, зачем тебе подробности?

Говорят, что киевский торт – вкусный. Правда?

Тебе привезти торт?

Нет, я просто спросила.

Правда.

Классно.

И ногами болтала, думала, привезет теперь торт или не привезет. Чувствовала плечом твое нечаянное плечо рядом. Мы становились чуть вровень только, когда сидели. Да и нечаянно касались друг друга тоже только в эти моменты. Ты каждый раз вытаскивал конфету грильяж и совал мне в карман.

Конфета для конфеты.

Чего это я конфета. У меня имя есть!

Я вскидывалась, а самой-то нравилось. Нравилось! Я находила в этом глубокий смысл – начинка вкусная, обертка красивая. Вся такая конфета-конфета. А ты словно на диете был. Так и не развернул, только попробовал чуть-чуть на последнем звонке. И больше ни-ни.

Твой Киев случился уже после нашего поцелуя. Ты, как обычно, приехал под вечер, посидел со мной на лавке, исшорканной вереницей задниц и подошв, оставил конфету в кармане и уехал, пообещав привезти торт.

Конфета, конфета – россыпь конфет в твоей жизни. Меняющиеся каждые три месяца продавщицы, розовые драже в уютных, исполосованных мятными лентами коробочках, в машине леденцы для свежего дыхания. От тебя всегда пахло конфетами. А я мечтала, чтобы пахло мной. Но конфет было слишком много, и я затерялась в этом кондитерском изобилии. Да и пахла я… блинами мамиными, а не «Гуччи Раш». Никакой романтики.

После Киева мы и не виделись. Только однажды я нашла на той, смею назвать ее нашей, лавочке обмокший под дождем грильяж. Киевский привет от лучшего актера моих старших классов. Нашла и оставила лежать дальше. Ну не есть же ее, в самом деле! Да и не хранить. В моей трогательной подростковой шкатулке, которую я прятала под матрасом, и так скопилось штук семьдесят оберток от грильяжа. Семьдесят один – некрасивая цифра. Это даже никакая не железно-чугунно-золотая свадьба. Это просто семьдесят один, поэтому она и осталась лежать на лавке, пока чья-то рука брезгливо не смахнула ее в осеннюю грязь.

И сейчас я сижу на кровати, вся мокрая от слез, не проснувшаяся еще и не забывшая этот ужасный сон. Не разметавшая еще по не слишком крепкому сознанию некрасивый и правдоподобный кадр. Не включившаяся пока в свою спокойную жизнь бездетной разведенки. Вот! Если бы хоть раз встретил меня после школы, я, может, заполучила бы в мужья одного из взревновавших и присмотревшихся ко мне одноклассников. Или подружилась бы с какой-нибудь крутой и популярной одноклассницей – она, конечно же, ради «вдруг у него друг есть», а я ради тусовок и вечеринок, где бы мои «нет» звучали не так убедительно, а актеры играли бы не слишком порядочные роли. Мало ли бы как сложилось.

Говорят, что такие сны к долгой жизни – так что отбой. Я проснулась. И это… ешь свои конфеты сам.

Федор Шеремет

В начале выл Бауэр…

Родился в 2002 году в Екатеринбурге.

Окончил гимназию № 9. Работал ассистентом режиссера. Публиковался в «Российской газете» и других СМИ. Начинающий киновед сценарист и режиссер.

Что вы знаете о русском дореволюционном кино? Не волнуйтесь, «а разве оно было?» – тоже ответ. Как-то в нашем сознании укрепилось, что все дороги ведут к Эйзенштейну с Пудовкиным, а до этого – так, глупости. Вплоть до начала восьмидесятых годов советская власть всячески убеждала в этом массы: «Золотой теленок» Швейцера, «Гори, гори, моя звезда» Митты, даже умеренно-заумный «Ленин в Польше» Юткевича. И Михалков в восторженной «Рабе любви» однозначен – дореволюционное кино есть однообразный и бестолковый фарс. Уж большевики-то растопчут этот срам![1]

Не растоптали. Наоборот, отобрали, тщательно почистили и спрятали. Нак думаете, где Цивьян раскопал все эти ленты для реставрации?[2] В самом что ни на есть Госфильмофонде. Получилась новая Александрийская библиотека – для истории отбирали лучшее. И правильно делали! Весь тот шлак, что пародировали советские режиссеры, действительно существовал – и от него грех было не избавиться: ничего, кроме слез, эти ленты не вызывали[3].

Но что же хорошего в салонных мелодрамах и скабрезных комедиях, тем более коротких и немых? Достойны ли они того, чтобы вспоминать их? Давайте разберемся. Дореволюционный кинематограф – настоящая сокровищница талантов. За десять – всего десять! – лет у нас накопилось как минимум два десятка подлинных шедевров от мастеров мирового уровня. Я взял на себя смелость рассказать лишь об одном из этих гениев – человеке столь же одаренном, сколь и таинственном.

Серебряный век снова в моде. Молодежь читает Брюсова и Ахматову, по стране триумфально идут выставки мирискусников – но никто не говорит о кино. И правда – отечественный кинематограф родился аж в 1908 году[4], в самый разгар русского декаданса. Что путного мог сказать младенец? И все же новое искусство шло семимильными шагами. Началось с «экранизаций» литературного наследия (читай: продвинутые картинки к волшебным фонарям), перешло в исторические постановки с задиранием рук… Но уже в 1913 году миру явился один из чудеснейших талантов раннего кино – Евгений Францевич Бауэр.

В прошлом художник театров и «феерий», Бауэр успел создать себе имя в Москве – его знали и ценили как эстета и любителя мельчайших деталей. Был он, что называется, нарасхват – оформлял самые крупные столичные постановки, был вхож в артистические круги. Это все, что известно о его ранней жизни, – ни дневников, ни мемуаров не осталось, есть лишь две нечеткие фотографии. В сомнительное еще кинемо почтенный художник попал благодаря… Александру Осиповичу Дранкову – кондовому авантюристу и заклятому врагу Александра Ханжонкова. Дранков занимался созданием низкобюджетных версий картин конкурента и выпускал их незадолго до премьеры последних – такая вот «собака на сене». Жестокая борьба за прибыли шла уже пять лет, а решающая схватка первых русских продюсеров пришлась на 1913 год – год юбилея известной династии. И Дранков, и Ханжонков мобилизовали лучшие свои силы и одновременно выпустили масштабные «Трехсотлетие царствования дома Романовых» и «Воцарение дома Романовых». Тут и появляется Бауэр. Дранков пригласил модного художника на свою картину в качестве декоратора-оформителя – и, положа руку на сердце, работа Евгения Францевича – лучшее, что есть в картине. Экспрессивные, полные изящества интерьеры придавали шарм даже самым бездарным актерам ленты[5]

Само собой, Бауэра быстро переманили – сначала московский филиал «Братьев Патэ», а затем сам Александр Алексеевич Ханжонков. Этот удивительный человек совмещал купеческую жажду наживы с тонким художественным чутьем – продюсер и сам был не лишен творческих порывов и часто выступал вторым режиссером в фильмах своей студии (к примеру, он поставил некоторые батальные сцены в «Обороне Севастополя» Василия Гончарова). Потому и приглянулся всемогущему Ханжонкову немолодой уже Евгений Францевич – мало того, что его картины пользовались оглушительным успехом, так еще и культурная ценность их была неоспорима.

Вообще, специализацией Бауэра была мелодрама – того самого типа, где невинно-наивную служанку обольщал и затем бросал ветреный барич. Да и названия под стать – «Сумерки женской души», «Немые свидетели», «Человеческие бездны». Но талант автора выходил за рамки всех приходящих на ум клише.

Нартины Бауэра – это, конечно, настоящий декаданс, и речь тут не о томном лежании с мундштуком. Как вам такой сюжет? Дворянин лишается горячо любимой жены и на память отрезает ее косу. Одержимый погибшей, вдовец случайно заходит в оперу и тут же влюбляется в молодую артистку как две капли воды похожую на его супругу. Артистка отвечает взаимностью, но героя начинает раздражает ее развязность – своим поведением любовница оскорбляет (!) память усопшей. Немного помучившись, вдовец убивает ее, задушив (!) той самой косой. Рядовая в послужном списке картина «Грезы». И это только цветочки – все фильмы мастера наполнены чудовищными убийствами, пугающими символами и полупомешанными персонажами.

Кстати, о символах – главным козырем Бауэра-кинорежиссера был Бауэр-художник. Евгений Францевич стал первым в России (если не во всем мире) автором, использовавшим кадр как полноценное художественное пространство. Проще говоря, теперь не только актеры, но и костюмы, реквизит, декорации, камера – все работало на воплощение режиссерского замысла. Одна из вершин такого подхода – открывающий кадр «Немых свидетелей», где на пяти разных планах показаны герои истории, их характеры и причины конфликта. Бауэр не стремился переиначить избитую структуру – все-таки он был человеком своего времени, – но он наполнял ее глубоким смыслом и облекал в блистательную форму. Никто, даже Яков Протазанов, другой великий гений русского кино, так и не смог добиться настолько же выверенной, живой композиции отдельных кадров и целых фильмов.

Разумеется, все свое эстетство Бауэр перенес и в кино: непривычно, даже неприлично крупный план Каралли в «После смерти», изящная женская ножка, перешагивающая тело мертвого любовника в «Дитяти большого города», высвеченная молнией маска Медузы в «Счастье вечной ночи» – Бауэр говорил со зрителем на языке не чувств, но эмоций. Он был очарован красотой жизни, движения – и иногда заходил слишком далеко. В своем опус магнум «Умирающий лебедь» режиссер буквально вырезал фон, на котором танцевала балерина, оставив лишь пластику человеческого тела – этот прием противоречил даже его собственным идеалам (о них позже). Было это божественным озарением или очередным фокусом безумца – мы никогда этого не узнаем.

В упрек Бауэру многие критики ставили его работу с актерами – якобы образы у них получались плоскими и сухими. Частично это правда: Евгения Францевича артист никогда не интересовал больше фона, на котором тот стоял. Но то, что режиссер совсем не работал с исполнителями, – неправда. Во-первых, учтем, что политически ангажированная критика имеет мало отношения к профессиональному анализу фильмов (в 1928 году одна уважаемая газета назвала работу великого Мозжухина в «Отце Сергии» «Переживаньицем»!), и воспринимать ее совсем уж серьезно не стоит. Во-вторых, у Бауэра просто было свое понимание актерской задачи. В изобразительном искусстве человеческая фигура является лишь частью ансамбля картины – так и здесь артист действует наравне со своим окружением. Эту мысль режиссер наверняка подхватил в бытность свою театральным художником – и в ней опередил даже европейских коллег! Скажем, знаменитая «лестница Йесснера»[6] была частично реализована Бауэром еще в 1915 году: она символизировала социальное неравенство между влюбленными и прочерчивала трагический путь поднявшейся на второй этаж героини – спустится она только на носилках.

Возвращаясь к работе с актерами – сейчас описанный метод может показаться нелепым и устаревшим. Ну еще бы, для нас, воспитанных на звуковом кино, актер не во главе кадра – нелепость! Мы же не об артхаусе говорим. Зрители начала века тоже требовали артистов (а особенно артисток). Почему же фильмы Бауэра пользовались бешеным успехом? Да просто его техника работала. Режиссера не интересовали актерские потуги исполнителей, ему нужна была их энергетика – а ее можно было высвободить, только поместив человека в правильное окружение. И Евгений Францевич не просто показывал своих актеров в выгодном свете, он делал из них настоящих звезд экрана! Многие кумиры публики были обязаны своим успехом Бауэру – Вера Каралли, Иван Перестиани, Витольд Полонский… и Вера Холодная! Эта «королева экрана», даже похороны которой стали хитом российского проката, на самом деле является его детищем. Обладавшая огромной харизмой, эта совершенно бездарная актриса (цитируя другого знаменитого режиссера, основателя ВГИКа Владимира Гардина: «Холодная тогда умела лишь поворачивать свою красивую голову и вскидывать глаза налево и направо – вверх. Правда, выходило это у нее замечательно, но больше красавица Вера дать ничего не могла») так бы и осталась в пыли веков, если бы Бауэр не нашел чудесную формулу успеха. Каждый фильм с ней он делал точной копией предыдущего – менялись лишь декорации, костюмы и имена. Но с каким вкусом подобраны костюмы! Как тщательно продуманы декорации! Все, что оставалось делать актрисе, – смирно стоять и смотреть, куда скажут. «Публика ломала скамейки»!

Бауэр творил лишь четыре года – с 1913-го по 1917-й. За это время он снял более восьмидесяти художественных фильмов и основал целое направление в отечественном кинематографе – к сожалению, последователей у него так и не появилось. История того кино, что строили Гончаров, Чардынин, Старевич и сам Евгений Францевич, пресеклась с Великой Октябрьской революцией. Бауэр погиб за несколько месяцев до нее – нелепо, как в какой-нибудь мелодраме: сломал ногу, лег в больницу, там заболел пневмонией. 22 июня 1917 года его не стало. Может, и к счастью – большевикам такой режиссер был не нужен.

Говорить о бауэровском гении можно долго. Но лучшая похвала ему – работы других авторов. Разве история «Грез» не напомнила вам Хичкока? Тоска по возлюбленной, попытка создать ее точную копию, убийство в припадке безумия… Одержимость героя антониониевского «Фотоувеличения» очень напоминает корпящего над снимками Андрея Багрова («После смерти»). А эпизод из «Немых свидетелей» – это же начало «Фаворитов луны» Иоселиани! Фильмы Бауэра обладают удивительной художественной силой, идущей буквально сквозь века, – так мы замираем пред полотнами Рафаэля и Боттичелли.

А самая удивительная история связана с «Революционером». Картина о старом каторжанине и его отношениях с сыном – первое искреннее политическое высказывание режиссера, но сейчас нас интересует другое. Один коротенький, почти декоративный эпизод – герои медленно идут по мосту с видом на Кремль, спокойно беседуют… Двадцать один год спустя эту сцену повторит известный художник Александр Герасимов. С немного другими персонажами.

Пугает, не правда ли?

Поэзия

Юлиана Ульянова

Родилась в 1985 году в Москве, окончила факультет журналистики МГУ имени M.B. Ломоносова и магистратуру Государственного университета управления (мировая экономика).

Поэт, журналист, литературный критик, редактор и составитель поэтических антологий. Автор книги стихов «Девочка с демонами» (2010).

Бог бережет…

Береженого Бог бережет.Но бывает, что не бережет:передумает – режет и жжет,или бьет в темноте кулаком.Вынуждает ходить босикоми отчаянно денег просить.А соседа, что с детства знаком,заставляет идти доносить…Замороженный дом по утрампокидает тепло батарей.Оставляет насиженный храмотлучаемый протоиерей,призывает крылатых послов,но они никого не спасут.Признается один богослов,что и вера сегодня – абсурд.Это Бог сочиняет зачин,может, даже готовит чуму.Береженый не знает, зачем,а больной не поймет, почему.И восходят на небо с трудом(это мягко еще говоря)Возлюбившие этот дурдом —вопреки, вперекор, несмотря.

И скучно, и грустно

И скучно, и грустно, и некому руку подать —то наци, то фрики, то готы.И страшно, и пусто, и некому почку продатьв голодные годы.Любить, но кого же? От прошлого нет и следа.И всякое чувство ничтожно.И радости больше гораздо приносит еда,хоть есть уже тошно.За нежное трогать красивых друзей и подругпротивно и жутко…Смешно, а посмотришь с холодным вниманьем вокруг —так это не шутка.

Воздушный шар

(Страшная баллада)

В болезни тяжелой и душной,я вижу во тьме городской,как шарик взлетает воздушный,отпущенный детской рукой,за ним, пародийным уродом,из темного ужаса родом,пузырь выплывает свиной —наполненный не кислородом,а комплексной нашей виной.Взлетает над спальным кварталом,не гелием полон внутри,а речью – горячим металлом —с ночными звонками в ноль три.Летит над березовой Русью,где грустно поют соловьи,и весь раздувается грустью,неверием в силы свои.С вопросом «Зачем мне родиться?»минует Кидекшу и Плёс,и плещется в нем не водица —а озерце крови и слез.Летит траекторией длинной,смородиной над и малиной,над всей огородной долиной,подсвеченный солнца лучом,летит вдоль дороги старинной,над русской землею былинной —туда, где веселые детииграют с футбольным мячом.И вниз опускается плавнов финале большого пути,и в рамках коварного плананельзя уже мимо пройти —в игру интересную влитьсязовет на зеленом лугу,меняются детские лица,а как – я понять не могу…Додумать бы им по сюжетусвиные глаза, пятаки,убийцу и новую жертву,топор или руки-крюки…

Садовый гном

Он был игрушечный, громоздкий, как рояль,резиновый и безбородый.Он не был ни стозевен, ни лаяй,не выделялся краской и породой.И братцы сводные, чье имя – баловство,миниатюрные фарфоровые гномы,определяли странное родствокак шок и отклонение от нормы.Виною были разные отцы.О, made in Россия and Европа…Убийственные зрели огурцы,и в зарослях зловещего укропастоял он – в подмосковной тишине,в камзоле, от рассвета до заката —он, купленный на память обо мне,с бесплатною доставкой из-за МКАДа.Я сам, такой же лишний и большой,в камзольчике и в шапочке с тесьмою,стоял бы и охотно, и с душой,между тобой – и тьмою.Но между мной – и близкими людьмитеперь уже лежит такая бездна,что даже гномом, пес меня возьми,на даче появляться бесполезно.Там родственников кучные рядыежевечерне сходятся в беседке,там облачные тучные грядыоперились, как белые наседки.Высоковольтных линий передачнатянуты опасные качели,и призраки под кровлей этих дачживут себе, еще не улетели.Вся эта космогония проста,на кухне уже точатся ножи иотрезаны знакомые места —и мы теперь чужие.К тебе приплыл жених с материка,остался, обустроился, обжился.А я стою – печаль моя крепка.И краски слой сурово обнажился.

Январь 2021

Рисуя маленького крестоносца

Ручка, ножка, огуречик.Плащик, крестик, щитик, мечик.Здравствуй, гордый человек,ты ведешь неравный бой.Ты измучен, изувечен.Но ведь скоро будешь вечен.Жди, когда наступит вечер,а пока что Бог с тобой.

Андрей Никоноров

Родился в 2003 году в городе Жуковский. Победитель конкурса «Класс» студент МГИМО.

Андрей Никоноров пишет стихи, прозу и песни. Это умный, хитрый, скрытный, талантливый, дружелюбный, стремительно развивающийся человек семнадцати лет от роду. Его любимый писатель – Леонид Андреев. Он хорошо играет на гитаре. Он один из тех, кто к окончанию школы уже прочел, продумал и понял очень многое, но совершенно неизвестно, чего от него ждать. Ясно одно – он будет делать только то, что хочет, а вот чего он захочет – я предсказать не берусь. Несомненно только, что он добьется своего, но описать это свое я тоже не рискую. Привлекательно в нем то, что он не любуется собой и не жалеет себя – это редкость и для его возраста, и для его поколения. И еще у него есть дар предчувствия, так что читайте внимательно.

Дмитрий Быков

Ночь перед

Написано за карантин

I.Резкий тост с холодной головой!Голос, крики, ледяной прибой,Речка разрезает слободу,Я, качаясь, скоро упаду.Воздух спертый, душно и темно,Неба режет черное сукноРыболовный месяца крючок,Я иду, качаясь, в кабачок.Пусто, странно, горько, тяжело.На штанах разлитое вино.Кинул в землю втянутый бычок —Позади заплывший кабачок.II.В жизни больше нечего терять,Медный крест на ледяной груди.Пара стопок водки, и опятьПара темных улиц позади.В жизни больше нечего ловить —В лужи больше незачем нырять.Попрошу на лавочке налить,Пара темных улиц, – и опятьВ горле ком, да мутно на глазах.В небе ледяной овал Луны.Звезды, как хрустальная слеза.Улицы уперлись во дворы.Я вздохну, но глаз не отведу.Рядом – ни одной души, и тишь.Я домой сегодня не приду,Там, где ты, уже, возможно, спишь.Окна не горят уже давно.Катится за горизонт Луна.Я смотрю нелепое кино:Наливаю, пью – до дна.В жизни больше нечего терять,Медный крест на ледяной груди,Что-то мне мерещится опятьВ темной ночи улиц впереди…III.Сыпятся с неба глыбы.Кожа хрупка, как лед.Волосы встали дыбом.Кто-то во тьме бредет.Лают собаки, воют.Ночь холодна, темна.Звезды ковром укроютСтрашные времена.Это все глупость, право.Щуря затекший глаз,Годы спустя, одичалоВечность глядит на нас.Бьют сапоги под ритм.Их не сломать стези.Втаптывают сердитоВ грязь у дорог – стихи,В мутные лужи – слово,В мусор оврагов – глас,И только тьма одинокоС неба глядит на нас.IV.Фонари – отпечатки Луны.Эту схожесть давно заприметил.Оттого, видно, ярко так светятИз обжитой своей конуры.Их в деревне нашей так много,Что иные из них не видны нам.Ибо вылезут из тишиныИ во тьме стоят одиноко.А Луна в неба черный гудронОбмакнет кисть цветком ванили.Как же в древности люди жилиБез столба с фонарем под окном?V.He свистят надо мною ни пули, ни птицы.Я сижу не в окопе, а над белым листом.Не успеет в лесу ко мне Савва явиться —Раздеру себя сам. Да и дело с концом.В моем городе снег круглый год – с Первомаем!Он ложится на землю, как заспанный пес.Я иду в ночь, к фонарным столбам прилипая,И несу тебе то, что когда-то унес.Я верну тебе то, что случайно отнято.Я верну тебе то, что забыла ты вскользь.Я такой же, как раньше: нечайно помятыйИ гляжу, будто пьяный: с улыбкой и вкось.Холод мая умаял. Завывал ночью ветер.Пара острых движений фитилька и клинка:Задыхаются птицы, у ручья что-то бредя,И не дрогнет моя, как и прежде, рука.Это было давно. Капли с крана да эхо.Это все, что останется нынче со мной:Пара ломаных строк до скончания века,Карандаш и блокнот, бездна и перегной.VI.Гнутся скелеты березПод лютым северным ветром.Катятся капельки слез,В водосточных трубах звеня.Снова ищу в вопросахСпрятанные ответы.Это так же непросто,Как напрочь забыть себя.Как имя свое посеятьГде-то под Хиросимой.В личной своей ОдиссееСнова ныряю я в беды.Но спать мне невыносимо,Образ выходит из грез:Под лютым северным ветромГнутся скелеты берез.VII.Звезды по небу гуляют,И дрожит свеча.На тарелку снег роняетШапка кулича.Небо чисто, ветер свежий —Трижды поцелуй.Как невиданный проезжий,Месяц улыбнулся.Лес мне шепчет о секретеТихим шумом крон.В ветхом, новом, но – заветеОн и погружен.Ночь о вечности и миреЧто-то начала.Я один, в своей квартире,Светит мне Луна.Ночь во всю бушует ветром,Мне стучит в окно,Только мне за рамой этойБез свечи темно.Я укрылся одеялом,Тайну начал ждать,Но она мне не являлась.Начал засыпать.Свечка до утра дымилась.Капал теплый воск.И наутро прояснилось,Что воскрес Христос.

12.04–24.05.2020

Звенигород

Андрей Самохин

Родился во Львове, всю жизнь прожил в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. Писать стихи начал в 15 лет. В 2015 году вышел поэтический сборник «Душа-беглянка».

Карадаг

Где кончается поселок – начинается гораМимо кладбища проселок,черносливы у двора…Бродят куры по иссохшейв порах-трещинах земле;спит ковыль в степи оглохшейв знойной и косматой мгле.Во дворах стирают, варят,с крыш змеится виноград…Осень по местам расставит,кто был прав, кто виноват.Осень выметет приезжих,словно с пляжей чешуюИ окажется прилежнейотпускных «люблю-люблю» —– трезвость будней,дух полыни,дым, летящий в вечера.Сверху вниз с лицом пустыни глянет черная гора…