Журнал «Юность» №03/2022

Журнал «Юность» №03/2022

© С. Красаускас. 1962 г.

Тема номера: отцы и дети

Вера Богданова

Родилась в 1986 году в Москве. Писатель, переводчик, литературный обозреватель. Финалист премий «Нацбест» (2021) и «Лицей» (2020), обладательница специального приза журнала «Юность». Пишет о переводных новинках для «Афиша Daily», статьи публиковались в журналах «Горький», «Прочтение», «Новый мир».

Когда она станет хорошей

Рассказ

На новогодние каникулы Леночка ездит к маме.

Бабушка надевает на Леночку теплые колготы с выпуклой полоской, джинсы, свитер с Микки-Маусом – зеленым почему-то, – заплетает Леночке косичку, вручает банку сливового варенья, провожает до метро. Когда Леночке исполнилось девять, мама сказала, что уже можно и самой доехать: одна лишь пересадка, а дальше до конца ветки, сразу у выхода метро конечная автобуса, до остановки, по счету седьмой, там мама встретит.

Автобус Леночка находит сразу. Садится на бугристый дерматин сразу за спиной водителя, к окну, дышит на стекло, вытапливая проталину побольше, через которую пока видны лишь фонари и яркий, обведенный лампами абрис «Союзпечати».

Рядом садится тетенька. На ней плотное пальто – плохо гнущаяся драповая труба – и каракулевая шапка, тоже цилиндрическая, как обрезок трубы поменьше. Сумку с надписью Pucci тетенька ставит на колени, протирает носовым платком запотевшие очки. Убирает носовой платок в карман, достает другой, сморкается.

– Ты куда одна? – спрашивает она, щурясь на Леночку.

– К маме, – отвечает Леночка. – Мне до ДК. Седьмая остановка.

– Я тебе скажу, когда выходить, – кивает тетенька.

Леночка тоже кивает, сидит и ждет.

Она вообще-то знает, где ей выходить, все-таки уже второй раз едет – первый был на майских в том году. Но с тетенькой не спорит. С тетенькой рядом ей спокойнее немного, драп и мех как будто поглощают звуки, особенно со стороны прохода, где теснятся пассажиры, вы мне ногу отдавили, выходить на следующей будете, дайте тогда пройти, не толпитесь у выхода, люди.

Двери с шипением закрываются, автобус трогается. Мир катится за автобусным, пропитанным бензинным духом боком. Мокрые дрожащие звезды фар проносятся парами, совсем как в хороводе, который Леночка с классом танцевали на хореографии. Вывески, понятные частями: «укты» и «цве ы», по тротуару бредут укутанные тени, подсвеченные снизу свежим снегом, подхваченные ветром. Тетенька следит, куда едет водитель, и вид у нее целеустремленный, как у капитана на обложке Жюля Верна.

Мама ждет на остановке. Не улыбаясь, она перехватывает пакет с банкой варенья, меряет взглядом сначала банку, после Леночку. В зимнем тлении фонарей ее лицо делается цвета и структуры пемзы, на губах красная помада, а вокруг губ морщинки, которые не расправляются, даже когда мама говорит:

– Пошли, Лен. Не тормози.

Мама идет, чуть подавшись вперед, будто что-то волочит. Так первоклашки несут в школу рюкзаки – портфели в половину роста, и нужно немного наклоняться вперед для равновесия, иначе упадешь. Лена идет за мамой, старается не отставать, прыгает в глубокие мамины следы – дороги во дворах не чистили, и снега намело по щиколотку.

У мамы новая семья. Новый Муж раньше работал на рынке, теперь таксует по ночам. Еще у них Новая Девочка, она живет в маленькой комнате. Когда Лена видела ее в последний раз, она умела лишь лежать и плакать, но теперь покрупнела. Заметив маму с Леной, она встает в кроватке и раскачивает ее, держась за бортик и грозя перевернуть. Разувшись, мама уходит к Девочке, берет ее на руки, закрывает дверь спальни за собой.

Лена раздевается. Встряхивает куртку, и линолеум пятнает снег, который быстро тает, смешивается с талой грязью с Лениных сапог. Из большой комнаты появляется мамин Новый Муж.

– Привет, – подмигивает он, вручает Лене «твикс», а сам обувается – снова уезжает.

«Твиксу» Лена очень рада – бабушка такое не покупает, иногда приносит плитку шоколада, когда ей дарят, но тот обычно горький, с мелкой рудой орехов и балериной на обертке, Лена такой не очень любит. К Новому Мужу она относится лучше, чем к горькому шоколаду. Он вроде бы нормальный: много улыбается – за себя и за маму сразу, часто шутит и не пьет.

Новый Муж уходит, а Лена перебирает на мамином серванте косметику и прочие магические вещи для особых ритуалов, которые могут совершать лишь взрослые женщины, прекрасные, пахнущие духами, пудрой и цветами, одетые, как в «Бурда Моден». Духами Лена душится, причем сразу тремя. Мажет помадой губы. «Насыщенный сливовый» ей не очень-то идет, как и оттенок «сатиновый алый». Услышав мамины шаги из коридора, Лена быстро вытирает рот, размазывая сатиновый алый и насыщенный сливовый по тыльной стороне ладони (теперь на языке горько от духов), задвигает ящик.

– Лен, иди есть. Я рассольник разогрела.

– Рассольник?

Рассольник с перловкой иногда дают в школе на обед: зеленовато-рыжее варево, подернутое тонкой пенкой. В такие дни Лена обходится вторым.

– Другого нет.

Мама помешивает суп в кастрюле, пробует с ложки, оставляет булькать на маленьком огне. На столе лежит раскрытый детектив, текстом вниз, мягкой обложкой вверх, уголки закручиваются, как после бигуди. Мама углубляется в него. Лена садится на табурет у клетки с хомячком, и хомячок бежит, бежит, бежит к ней в колесе. Колесо погромыхивает, хомячок косит на Лену загнанным безумным глазом. Лена болтает ногами в такт, потом раскачивается вместе с табуретом. Скучно. Но она привыкла ждать. Рассольник закипает. Мама откладывает книгу, выключает газ и наливает – полтора половника себе, полтора Лене. Ставит тарелки на стол.

– Мам, да я не буду… – Лена хочет сказать, что она не голодна, но мама понимает все иначе.

– Упертая, в отца вся, – бросает поверх книжки разочарованный взгляд.

Это плохо, понимает Лена, быть в папу, потому что с папой у мамы непростые отношения еще с тех самых пор, как он запил.

Отца, вечно небритого и громкого, Лена давно не видела – она живет у бабушки лет с четырех. Помнит только кисловатый спертый воздух мытищинской квартиры, запахи масляной краски, скипидара, подписки Пикуля и Льва Толстого, спирта в рюмках, сигарет. Неужто и от нее семья будет бежать в ночи в пуховике, наброшенном на пижаму, ловить машину на шоссе – скорей, скорей, пока он не проснулся, – ехать к Тете или Бабушке? Она не хочет так, она же не такая вовсе.

Она хочет быть хорошей. Когда-нибудь она ей станет, и мама заберет ее совсем, поселит в комнате с Новой Девочкой. Там есть диван, в той комнате, он стоит рядом с Девочкиной кроваткой, и Лене на нем всегда спокойно спать. Жаль, редко получается.

Лена ест. Вкус у рассольника даже ничего, если о нем не думать. Если просто глотать, следя, как снег вальсирует в черном переломе космоса снаружи.

Недавно Лене подарили энциклопедию про астрономию. Как оказалось, в центре Млечного Пути есть черная дыра массой в четыре миллиона Солнц. Сила притяжения этой дыры так велика, что с ее поверхности не улетает даже свет. Поэтому она абсолютно черная. Непроглядная ловушка для всего.

– Лена молодец. Одни пятерки за полугодие, Аня, смотри, как надо заниматься, – говорит Тетя. Аня, двоюродная Ленина сестра, куксится, а Лене неудобно, хоть похвала приятна.

В мае, в последний день учебы, Лена получила грамоту за «отличные успехи» – это легко, не правда ли? Не получи она грамоты, вот тут-то все бы удивились, ведь Лена – это синоним пятерки и зубрилы. А спустя месяц-два любой успех теряет значимость, и Лена снова погружается в топкое и темное ничто, уходит за горизонт событий, где нет ни звука.

– Лена башковитая у нас, – кивает мама и идет на кухню, разгружать пакет.

Ей помогает Вторая Бабушка, звенят бутылки – мама шампанское купила, долго выбирала в магазине. Шуршат пакеты и бумага, в которую на рынке завернули палку копченой колбасы. Мама рассказывает, как она сама в школе была хороша в математике, поэтому к математике у Лены талант врожденный и вроде бы уже немного не ее, а мамин.

Тетя, Дядя, Аня и Вторая Бабушка живут в ламповом хаосе, резко пахнущем котами, старыми обоями, табачным дымом. Обувь свалена у входа, на крючках столько вещей, что повесить сверху куртку невозможно, приходится класть ее на тумбочку под зеркалом. Пол скрипит, шкафы приоткрыты, показывают тряпичные языки, у окна навалены коробки, в которых тоже вещи. Лена осталась бы жить в этом пропитанном семейной жизнью беспорядке. Забилась бы за коробки с бельем, зарылась в кучу пыльного тряпья в углу, устроилась на подоконнике рядом с кошкой – почему она сама не кошка? Бродила бы целыми днями по квартире, смотрела из окна на кухне. Ее бы гладили и кормили, просто так, потому что она – это она.

Они с Аней картошку с котлетами не будут – не-а, есть не хочется, – потом тихонько тащат бутерброды с копченой колбасой и шоколад из коробки ассорти, пока мама и Тетя со Второй Бабушкой заливаются шампанским. Потом Дядя уезжает, он тоже работает в ночную смену, но не таксистом, а в метро. Лену с Аней укладывают спать – Аню на нижний ярус кровати, Лену на верхний. Они спать не хотят, ерзают, бегают по очереди в туалет («да сколько можно бегать, не слышишь меня совсем, сил нет с тобой, вся ты в отца, ложись спать уже, да сколько можно»). Мама, Тетя и Вторая Бабушка курят на кухне, о чем-то тихо говорят. Под их разговоры, чувствуя легкий привкус дыма в воздухе, Лена засыпает.

Ее будит назойливый звонок в дверь.

За окном еще темно, на будильнике час ночи. Слышен встревоженный шепот. В коридоре вспыхивает свет, бьет Лене по глазам, а звонок бьет по ушам, снова. Кто-то снаружи держит кнопку и не отпускает, грохает по двери кулаком.

– Кто там пришел? – снизу шепчет Аня.

– Не знаю, – отвечает Лена.

Очень хочется спуститься и забраться в шкаф, уйти за Тетины платья и пальто, переждать там в мягкой, спокойной темноте.

Но дверь уже открыли. В квартиру прокрадывается подъездный сквознячок.

– Ленка где? – слышен особый голос папы, он говорит таким, когда приходит от друзей.

Дальше мама с папой спорят: мама говорит, что Ленка в порядке, папа не верит, он собирается Ленку увезти. Он много раз ей говорил не забирать Ленку, ты поняла, овца, ты поняла меня?

– Час ночи! Придурок, ты куда ее везти собрался? Спит она!

Грохот, треск – будто деревянную планку сломали пополам. Секунда слепящей тишины, потом мама и Тетя запоздало ахают. Дачтожтыделаешь, вопит Вторая Бабушка с пьяным трагическим надрывом.

– Ленка! – Папа кричит из коридора, а Ленка притворяется, что все же спит, хотя как под такое уснешь? Может, не услыхав ответа, папа развернется и уедет? Унесет с собой сквозняк, крики, неуют.

Но нет: как есть, в огромном пуховике и ботинках, он заходит в комнату, заглядывает на второй кроватный ярус, хватает Ленку за плечо, трясет. От него пахнет спиртом, застарелый дух, вчерашний. На лысине в венце светлых волос блестят капли, будто снег растаял.

– Ленка, вставай, поехали.

Что делать – Ленка выбирается из-под одеяла. Натягивает колготы с выпуклой полоской, джинсы, свитер с зеленым Микки-Маусом, косичку заплетать ей некогда. Обувается, поглядывая на вмятину в двери, ведущей в туалет. В разломе видна стружка соломенного цвета, дээспэшные двериные кишки. Папа стоит, ждет, следит, как Ленка возится с молнией сапог.

– Мам, пока.

Мама не отвечает, стоит, привалившись к стене, накрыв рот рукой. Аня машет из спальни. Ленка машет ей в ответ. Ей очень неудобно, что так вот вышло. Не будь ее здесь, Аня бы сейчас спала.

В папиной «девятке» душно и накурено, пахнет бензином, как в автобусе, только сильнее. Еще пахнет мокрой псиной. Чтобы не укачало, Ленка смотрит перед собой и дышит на раз-два.

– Чо недовольная такая? – спрашивает папа. – Вся в мать.

Ленка молчит, немного подбирается. Ей больше хочется быть как Тетя с Дядей, но ей, наверное, не судьба.

Бабушка, кажется, даже не удивлена, что Ленка с папой приехали в два ночи. Ленка устала, она уходит в комнату и садится на кровать. Вот ее энциклопедия, вот кружка с холодным чаем, в нем растворены три ложки сахара, Ленка допивает его залпом.

– Мишенька, может, покушаешь?

– Не, мать, поеду. У тебя тысяча будет? Пятнадцатого перечислят, я верну.

– Да, конечно. – Слышно, как бабушка шуршит в тканевой авоське, что висит на вешалке в прихожей. Шуршит авоська, шуршат купюры.

– Ага. Ленка, пока.

– Леночка, папа уходит!

Леночка выглядывает в коридор, машет рукой. Папа кивает и уходит, утаскивая за собой табак, собачью шерсть и спирт. Леночка снимает свитер с зеленым Микки-Маусом (волосы потрескивают электричеством, липнут к лицу), джинсы. Колготы так и остаются внутри, свисают из джинсовых штанин пустыми лапками, как сброшенная хлопковая кожа. Подтянувшись, Леночка забирается с ногами на подоконник – широкий, каменный, нагретый батареей, напоминающий своим теплом о лете в Крыму. По ночному проспекту Мира плывут звездочки-машины, два потока, один по часовой стрелке, другой – против. Папина машина выруливает из арки, вливается в автомобильный млечный путь в направлении Мытищ, уменьшается, становится звездой.

Леночка сидит и ждет.

Ариэль Городецкий

Родился в Москве. Окончил Институт современного искусства. Работал журналистом в «Вечерней Москве», в гастрономическом журнале LavkaLavka и в других изданиях.

Города

– Астрахань.

– Норильск.

– Кенигсберг.

– Говори по человечески – Калининград, – поправил его папа.

Пете всегда больше нравился Кенигсберг – он отдавал чем-то ликерным, с привкусом горького шоколада. А Калининград скорее был похож на обычную кислую клюкву.

– Ну Калининград, ладно, – исправился Петя.

Ему не хотелось спорить с папой. Тем более что он был прав: Кенигсберг – это название старое, а потому не считается. Папа хлебнул чаю, серьезно сморкнулся в платок, продолжил:

– Дмитров.

И выдав «Дмитров», он снова залип в телик. Там крутили какую-то советскую тягомотину. Петя взял из большой древней пиалы в белый цветочек конфетку. Медленно развернул золотистую обертку. Это был «Осенний вальс». Конфеты в принципе ничего такие, но ему больше нравилась «Ласточка». «Ласточки» нравились ему с детства и так и остались его самыми любимыми конфетами. Если б он умер, он бы и в гроб положил бы себе пару «Ласточек», ну или хотел бы, чтобы кто-нибудь положил.

– Маня! – заорал отец.

– Угу, – одобрил отец и задумался.

Сколько Петя себя помнил, они все время играли в города. С самого детства. Города. Города. Города. Иногда, бывало, резались в морской бой или в дурачка, но это было скорее исключением, праздником, что ли. На лавочке в парке, в машине на дачу, на пляже с кукурузкой, на койках в плацкарте, у бабушки в гостях, просто вот так, сидя на кухне и зыря телик – везде царствовали города. Было только одно правило, но оно было священно – играли исключительно в города России. Никаких тебе Гамбургов или Нью-Йорков с Бомбеями. Все только наше, родное.

– Александров.

Раньше Петя пытался спорить, но напрасно. С папой вообще многое было напрасно. Этим можно было даже восхищаться, находить что-то хорошее, если бы не выглядело порой таким жестоким и тупым.

– Вязьма. – Папа аккуратно и важно погладил поверхность стола, словно Вязьма значила что-то большее, чем все остальные города.

Петя украдкой поглядел на него и на автомате, как и он, уставился в ящик. Шла документальная нарезка кадров Второй мировой или типа того под заунывную классическую музыку: бегущие люди, взрывы авиабомб, прощающиеся с родителями дети.

– Архангельск.

Мама уютно хлопала шкафчиками, возилась с мисками, стучала ложками с вилками, что-то при этом напевая и бубня под нос. Петя вздохнул и зло поджал губы. Дежавю тем временем плескалось перед ним, словно издеваясь, и все вокруг, даже самое хорошее, почти святое, показалось вдруг Пете избитым и бессмысленным. Он аккуратно свернул фантик вчетверо, затем снова развернул его и слепил шарик. Его вдруг стало невыносимо раздражать папино сёрбанье чаем. А еще его серьезные откашливания и обильные сморкания в платочек. Да и мамина суета тоже – ее усталые цоканья и ленивые охи – хоть и нечаянно, но ужасно Петю раздражали.

– Ковров.

«А ведь могли бы, в конце концов, о чем-нибудь поговорить, – думал Петя. – Ну, например, вот об этом унылом фильме». Петя представил себе разговор и сразу понял, что разговора не получилось бы. И даже не потому, что фильм нудняк, а просто потому, что Петя с родителями если и говорили, то очень редко, и случалось это приблизительно так же часто, как игры в дурачка или в морской бой.

– Ну как на работе, Петь? – Мама наконец закончила убираться и села за стол. Налила себе чаю. Добавила ложечку сахарного песка. Размешала по часовой стрелке. Все как обычно.

И на работе у Пети тоже по часовой. Как обычно. Работа как работа. Когда как хреновая, когда как даже ничего. Что тут расскажешь?!

– Ничего, – ответил он.

Получилось довольно грубо, но сказать больше, чем «ничего», он не мог. Петя сделал усилие, чтобы придумать, о чем поговорить или о чем он мог бы рассказать, но в голову лезла одна дрянь. Позавчера он напился с друзьями в пивнухе, и на него опасно быковал у метро жирный хряк. Хряка быстро угомонили его же кореша и засунули на заднее сиденье в машину, откуда он еще продолжал что-то вякать, смешно пытаясь перекричать газанувшую вместе с ним «мицубиси». А вчера он опоздал на работу и получил выговор от старшего Ивана, отвратительного типчика с морем маленьких прыщиков на лбу. Завтра, кстати, на работу, и опаздывать нельзя, поэтому Петя бросил себя насиловать и тут же решил медленно допить остатки чая и свалить домой.

– Воркута, – брякнул папа.

– Анапа, – добавила мама.

– Я пойду уже, наверное, – сказал Петя, – завтра вставать на работу…

Мама слабо улыбнулась. Так же слабо закивала головой. От маминой улыбки и трогательного, одновременно понимающего и не понимающего кивания головой Петя совсем расстроился и пожалел, что сидит тут такой грустный, скучный и злой непонятно на что. Он вдруг понял, что разозлился не только ни за что, но и не за чем. Просто так. То есть то, что разозлился, в общем-то и ничего, но мог бы и не злиться. И даже осточертевшие города внезапно стали трогательными и нелепыми, как будто в последний раз. Чувство, что это уже было когда-то именно в таком непередаваемом порядке, вновь хлынуло ему в голову и зазвенело: было, есть, было, есть! Бубнящий телевизор. Подрыгивающий про себя папа. Мама напротив, облокотившаяся о стол, с блуждающими по нему глазами. Все это уже было. А вот оно сейчас снова есть. И невозможно скоро уже никогда не будет. Папа внимательно посмотрел на него своими серыми водянистыми глазами.

– Анапа, спим?!

– Алушта, – медленно, словно прощаясь, сказал Петя.

Все прошло. Вернее сказать, вернулось на свое место. Петя допил чай. Хапанул с собой в дорогу пару конфет. Встал из-за стола.

– Ну ладно, мне пора.

Мама пошла его провожать, спрашивая, когда он приедет снова, и он всякий случай сказал, что, может быть, на следующей неделе, что позвонит и так далее. Петя уже стоял одетый в дверях, когда папа с кухни заорал:

– Армавир тебе в дорогу!

– Ой, подожди, Лешенька, со своим Армавиром! – крикнула мама.

Она спросила у него, все ли хорошо. Петя соврал и сказал, что да, все хорошо. Затем соврал про небольшую головную боль.

Петя уже спустился по лестнице вниз и открыл дверь подъезда, когда ему в голову врезалась Рязань. Он не удержался и сказал вслух:

– Рязань.

Игорь Масленников

Родился в Москве. Окончил Институт международных отношений. Работал журналистом и учителем английского языка. В городском буддистском центре изучал философию, проводил занятия по медитации. В настоящее время работает в Институте этнологии и антропологии РАН, исследует современные буддистские группы России. Участник резиденции Дома творчества Переделкино (2021). Участник кружка «Белкин» при Литературном институте имени Горького. Рассказы появлялись в журнале «Волга», сборнике «Настоящее время», на «Литературном радио» и т. д.

«Лепесток-1»

В «Википедии» написано, что название «Лепесток-1» тоже придумал главный инженер-конструктор проекта. Как и содержание капсулы. Но в действительности это не так: название придумала Катя, его дочь от первого брака.

«Лепесток-1» – это межзвездный космический аппарат. Ровно десять лет назад, тоже осенью, русское космическое агентство запустило два аппарата. Первый должен был взять пробу грунта со спутника Марса. Но случайные космические частицы пробили его компьютеры, и система управления отказала. Он провисел на земной орбите несколько недель, потом упал в Тихий океан.

Эта неудача широко освещалась в прессе, поэтому мало кто, кроме специалистов, слышал о другом аппарате; его запустили через неделю после марсианского зонда. Это и был «Лепесток-1». Из осторожности его запуск сначала хотели отменить. Но если бы его действительно отменили, пришлось бы ждать несколько лет, пока планеты снова не встанут в удобное положение для гравитационного разгона. Руководство решило рискнуть и не отменять запуск. «Лепесток» должен был отправиться в полет без возвращения за пределы Солнечной системы и оттуда передавать данные обратно на Землю.

Инженер не был примерным отцом. Он много работал, много разъезжал по командировкам. Мог перепутать, сколько дочери лет. Часто выпивал вечерами. Когда был женат на Катиной маме, проводил с Катей мало времени. А когда они развелись, почти перестал ее видеть. Жена сама подала на развод, но осталась ужасно обижена на инженера. Жене и дочери осталась квартира, а инженер переехал в пустующую однушку своих родителей.

Инженер несколько раз навещал Катю, но они с бывшей женой всегда начинали ссориться. Он забывал, что пришел к дочери, а та перестала выходить из своей комнаты, чтобы встретить его, потому что знала, чем все закончится. Раньше у инженера иногда получалось ужинать вместе с семьей, он знал, какие Катя композиции разучивает в музыкальной школе, а теперь и этого не было. Инженер и бывшая жена разговаривали только по телефону, но даже по телефону срывались на крик. Катя злилась на обоих родителей, но инженера она еще и почти не видела.

Однажды зимой инженер откуда-то отводил Катю домой. На пешеходном переходе взял ее за руку. Катина голая ладонь была прохладной, вялой и обветренной, как у чужого человека. Когда они перешли дорогу, Катя спрятала ладонь в кармане куртки. Инженеру было неудобно заговаривать с ней. Она каждый раз менялась за то время, пока он ее не видел. Если бы он спросил, как дела, или что ты проходишь в школе, или с кем ты дружишь, она бы отвернулась и промолчала; он это знал. Они ненадолго зашли в кафе согреться. Он вспомнил о подарке для нее и достал из рюкзака плюшевого слона. Катя не взяла игрушку, покраснела и стала ужасно долго возиться с трубочкой для какао: надрывать бумажную упаковку, вытаскивать ее, вставлять в стаканчик. Они пошли дальше, инженер нес слона под мышкой. Перед домом он опять протянул ей игрушку – теперь она взяла ее.

Дома Катина мама косо посмотрела на игрушку от отца. Катя почувствовала это. На следующий день она оставила игрушку на подоконнике в школьном коридоре. На перемене после урока изо две девочки схватили его и стали подкидывать к потолку. Потом подбежал мальчик, вырвал слона из их рук и стал играть им в футбол. В конце перемены, когда все разошлись по классам, Катя вытащила слона из-под батареи: он весь испачкался в побелке и пыли, а хобот оторвался.

Это было три года назад. С тех пор инженер женился во второй раз. Он стал пить умереннее. Жена была молодой, работала не в космической области, а в меценатском фонде. Однажды инженер понял, что хочет восстановить отношения с дочерью. Он не заболел, ничего плохого не случилось, никакого особенного повода не было. Он просто почувствовал себя в силах это сделать – от избытка счастья, которое ему доставалось с новой женой. Они уже говорили про своего ребенка, и он хотел улучшить отношения с Катей до того, как жена забеременеет.

Когда инженер позвонил и спросил, хочет ли Катя съездить с ними на дачу, она притворилась равнодушной: да, наверное, может быть. Но сама считала дни до их встречи: осталось две с половиной недели, неделя, три дня, только четверг и пятница, только пятница. Ее мама недовольно смотрела, как она ходит кругами по комнате или стоит у подоконника, прислонившись к стеклу, вместо того чтобы делать уроки.