Журнал «Юность» №01/2022

Еще начальник оценил, как молодой офисный работник учтиво, еле заметно, поклонился ему.

– Сережа, ты почему молчишь, ты должен отвечать, когда я тебя спрашиваю

Молодой офисный работник вдруг понял, что так и не отключил телефон, и мама говорила без точек.

Тогда он отключил телефон на полуслове мамы и сказал начальнику:

– Я должен уволиться, извините.

И вышел. Где-то час ему потребовался, чтобы собрать вещи, попрощаться с недоумевающими коллегами и выйти из офисного здания. Он никогда не видел, как город выглядит в будний день в районе десяти. Он и не знал, как город пахнет.

Молодой офисный работник не думал, что осень такая красивая в районе десяти утра. Когда он дошел до дома, то не сразу понял, что это его дом. Сережа глядел, знакомился, осматривал дорогу между зданиями, пытался найти окно с подгузником на подоконнике. Во дворе гуляли мамы, но ту утреннюю маму он не заметил.

Он поднялся в квартиру, разделся, снял удобную обувь и небрежно бросил рюкзак на пол, не заботясь о том, что ноутбук вообще-то может треснуть. Он достал аптечку, вату, пиалу и разделся по пояс.

Зашел в ванную комнату и сел около унитаза. Твердой рукой он отвинтил крышку бутылька с камфорным маслом, зубами вытащил пробку, сплюнул ее на пол и вылил масло в пиалу. Затем он обмотал ватой палец и обмакнул его в масло.

Сережа замер, чтобы перевести дух и глубоко вдохнуть уже воняющий камфорой воздух.

Твердой рукой он схватился за ободок унитаза, а вторую руку, с вымазанным указательным пальцем, резко засунул в горло.

Сережа блевал, размазывая выступающие слезы, и снова засовывал палец, обмакнув в камфорное масло. Минут десять он блевал оливками и водой, пока из глотки не пошла желчь, а живот не скрутило от невозможности еще хоть что-то выдать.

Сережа, не умывшись, ушел спать, игнорируя звонящий безостановочно телефон.

А на следующий день пришла зима.

Работа над рассказом велась в резиденции Дома творчества Переделкино

Ирина Жукова

Родилась в 1983 году в военном гарнизоне в Саратовской области. По образованию – инженер, преподаватель, кандидат экономических наук. Училась в литературных мастерских Creative Writing School (CWS) на курсе прозы Майи Кучерской. Преподавала литературное мастерство в детских мастерских CWS. Работает в магистратуре «Литературное мастерство» в НИУ ВШЭ. Публиковалась в журналах «Знамя», «Прочтение», литературном альманахе «Пашня», в сборнике «Счастье-то какое!» Редакции Елены Шубиной.

И

Подъезд был старый и облупленный. Вика не стала подниматься на этаж и села на подоконник между первым и вторым. За стеклом гремели поезда, пролетающие между ажурными сварными крыльями моста. Раньше здесь было тихо, но после начала строительства Московского центрального кольца родители переехали на дачу – маме становилось все хуже, голова болела все чаще, а с запуском поездов стало просто невыносимо. Теперь для нее все наконец закончилось.

Сверху доносился скрежет и грохот: два огромных бородатых мужика кантовали древний холодильник. В просвет между перилами Вика видела то локоть, то чью-то лохматую голову, то бок холодильника, весь в царапинах и рыжих пятнах, каждое из которых она знала в лицо. Вика дождалась, когда холодильник проволокли мимо, и поднялась на площадку.

Дверь открыл Вик. Папина фланелевая рубаха поверх футболки с Pepsi, которую он носил еще подростком. Вика подняла брови, но он только кивнул:

– Сделать тебе чай?

– Только давай сегодня не рассиживаться, дел до черта, – одновременно выпалила она.

Так было всегда: близнецы Виктор и Виктория если не говорили вместе, то договаривали друг за друга. Вик – тонкий, с длинной шеей и гибкой спиной, похожий скорее на танцора, чем на программиста. Длинные светлые волосы всегда собирал в небрежный хвост. А Вика – прямая, ломкая, в зеркале – на полголовы выше того роста, на который ощущала себя внутри. Со спины их, пожалуй, можно было перепутать. Но стоило им начать двигаться – и разница становилась очевидной. Вика сносила все на своем пути, а Вик был тем, кто с ловкостью фокусника заставлял окружающие предметы повиноваться ему, и вообще, видимо, был создан для того, чтобы усмирять рождаемый сестрой хаос. После окончания политеха они не жили вместе, зато вместе работали, используя все преимущества синергии близнецов.

Вика огляделась: одежду и разный хлам уже сложили в коробки и вывезли. Старые дубовые шкафы пялились пустыми глазницами стеклянных дверок, у стен лежали длинные бревна свернутых шерстяных ковров – бабкины подарки. Этот – на свадьбу, тот – к рождению близнецов, самый маленький – на юбилей. Посередине гостиной неловко замер огромный лакированный стол с щербатыми углами. Вика и не помнила, когда последний раз видела его без скатерти, и теперь ей казалось, будто с него сняли обертку. А конфета под ней – горькая.

Оставались только книги. Мама, всю жизнь проработавшая библиотекарем, занималась коллекционированием. Вик и Вика всегда знали, что сам процесс поиска, отбора и заполнения полок имел какой-то навязчивый смысл, что эта – книжная – сторона маминой жизни была для нее, пожалуй, важнее семьи. Не сговариваясь, они откладывали разбор библиотеки до последнего: с одной стороны, это – самое важное, что осталось от мамы. С другой – в век крошечных съемных квартир и электронного чтения смысл в этом бумажном мавзолее был исключительно сентиментальный.

Вика, не разуваясь, прошла за братом на кухню. В распахнутых шкафах было пусто. Опустошенно.

– Точно не хочешь чай?

Вике казалось, что он хочет о чем-то поговорить и просто не знает, с чего начать.

– Как там Черри?

Вика вздохнула и терпеливо ответила:

– Живая.

После похорон она забрала себе мамину собаку, мелкого трясущегося чиха.

– Андрей не против?

– Он-то счастлив. Он вообще мечтает о доме, полном собак, котов, рыб. Детей.

– Опять поругались?

– Угу. Не знаю, может, со мной что-то не так? Трясет от одной мысли. Еще собака эта. У нее, похоже, маниакально-депрессивный психоз. В депрессивной стадии она меня преследует, дрожит и требует на ручки даже в душе, а в маниакальной рычит, когда я выковыриваю ее из нашей постели.

– Жопа.

– Ну. А у тебя как? – Не прекращая разговора, Вика прошла в комнату и начала доставать книги с узких полок.

– Не знаю, вроде хорошо. – Вик вошел следом с чашкой в руках и мялся в дверях.

– Вы с Олей что-то решили?

Мама весь последний год терроризировала Вика за то, что он связался с девчонкой, беременной от другого. А с тех пор, как Оля родила девочку с ямочками на щеках и коленках, мама при любом удобном случае напоминала Вику, что он нужен Оле только как отец для Ксюши. И вслух пространно сомневалась, что он годится на эту роль. Вик, как кажется, сомневался тоже, так как жениться не спешил. Вика Олю тоже не слишком любила. Не из-за того, что она заняла в жизни брата столько места, сколько до нее отдавалось только Вике. Нет. Просто было в ней что-то. Щемящий, тревожащий запах. Сладкий и одновременно такой горький, что хотелось бежать прочь и выть, забившись в ближайшую дыру. Запах младенца.

– Ничего мы не решили. Вика, что ты делаешь?

– Снимаю это дерьмо. Не понятно?

Вика бросила книги и теперь тянула простыню со старого зеркала в тяжелой раме, но край полотна за что-то зацепился. Она дернула раз, другой, привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть, в чем проблема, не увидела и опустилась на табурет.

– Забей, ну.

– Вик, ты же взрослый человек. Понимаешь, что это все какое-то мракобесие?

– Если отцу так проще – пусть висит. Оставь.

– Да он сюда после похорон даже не приехал ни разу.

Эта квартира осталась маме от бабки. Когда отец закончил учебку и пошел служить на подлодку, мама отказалась уезжать за ним в Североморск. «Какая разница, где сидеть на берегу и ждать? А здесь я хотя бы дома!» Отец прослужил четырнадцать лет. И каждый год все труднее становилось отождествлять большой фотопортрет из маминой спальни, с которого улыбался молодой, подтянутый усач в парадной форме, и этого редкого гостя: все более тучного, все более старого, все более – чужого. Только тельняшки не менялись. Огромные, пахнущие тем самым бравым усачом с портрета и – чем-то острым, неведомым, как из банки с ракушками. Морем.

Все четырнадцать лет на даче копилось честно добытое барахло, которое отец тащил из Североморска в каждую побывку и отпуск. Пять ящиков из-под снарядов, полных диодов, хренодов, черт знает чего еще.

– Пап, давай вынесем это, ей-богу, ну не развернуться! – предлагал Вик.

– С ума сошел? – орал отец. – Тут целое состояние!

– Ну так давай сдадим! На цветмет.

– Ты головой думаешь? Хочешь, чтоб отца посадили? Все, закрыли разговор.

Маме, казалось, было все равно. А Вик и Вика все детство мечтали о том, что однажды они с отцом из этого неведомого соберут – пусть не подлодку, хоть завалящий батискаф – и отправятся в путешествие вниз по Клязьме. В день ВМФ отец с утра устанавливал над крыльцом андреевский флаг, наряжался в парадную форму и обещал, что чуть попозже, вот буквально через часик, пойдем посмотрим, что там в ящиках. И начинал пить. К обеду, когда флаг в глазах у него уже троился, отец разрешал Вику и Вике поиграть с кортиком, на этом мама выходила из себя, веселью приходил конец, а подводная лодка засыпала в своих ящиках еще на год.

– Слушай, я тут кое-что нашел. Ага, вот оно. – Вика внутренне подобралась. – Я не знаю, правильно ли я понял, что это, но…

Вик достал откуда-то коробку, явно припрятанную им, чтобы не попалась на глаза в первый же момент. «Готовился», – подумала Вика. Дело швах. Коробка была размером с книгу, старая, из плотного картона, вытертого на сгибах. В таких хранили бумаги, документы или фотографии.

– Вик, перестань, у тебя такое лицо, что меня сейчас инфаркт хватит.

– Прости. В общем, я подумал…

– Что мы должны посмотреть это вместе, я поняла. – Вика осторожно взяла в руки коробку, в уме молниеносно перебирая варианты: наследство – неоткуда, усыновление – нет, есть фото с близнецами у роддома, долги – бред.

Под крышкой действительно оказались бумаги. Записки, обрывки, несколько документов, в том числе голубой листок (старое свидетельство о рождении?) и фиолетовый (о смерти?). Вика аккуратно вынула из стопки цветное фото, привет девяностым: диван у ковра, мама, папа, между ними – трехлетние близнецы, а на руках у недовольной, зареванной Вики – маленький сверток в тугих белых пеленках, из которых виднелся крошечный бледный профиль с носом-кнопкой.

Что?

– Ты как?

– А? Да нормально, почему ты спрашиваешь? – Вика сосредоточенно изучала документы из коробки.

«Стафилококк… поражение органов дыхания…»

– Я отсюда вижу, как у тебя глаз дергается.

– Херня.

– Почему родители никогда об этом не говорили? – Вик задумчиво крутил в руках фотографию. – Ты хоть что-то помнишь?

– Ни черта я не помню лет до четырех. А ты?

– Детский сад немного. Дачу. Подлодку.

– Видимо, сначала мы были слишком маленькие…

– …а потом стали слишком взрослые, – закончил за нее Вик.

Вика не глядя складывала аккуратные стопки книг в огромные коробки и думала о том, что ее мир всегда был несовершенен, неполон. В нем как будто чего-то не хватало. Как звучит секунда, каков на ощупь понедельник, какого цвета обратная сторона неба? Столько всего узнать было невозможно. Когда она пыталась это что-то поймать, назвать и выспросить у родителей, оно ускользало.

И вот сейчас – она вдруг с ошеломляющей ясностью поняла, наконец нащупала, где именно всегда была дыра. И теперь погружала пальцы в гладкую неровность, изучая – какое оно? И оно – было. Как световой оттиск, который продолжает стоять перед глазами, если зайти в темную комнату.

Вика знала, что и брат тоже всегда это чувствовал. С ними в детской жила тень, падавшая от высокого портика здания через дорогу. Каждый день она кочевала из угла в угол: появлялась на одной стене, скакала по письменному столу, по детским кроватям, к вечеру спускалась на другую стену и исчезала за плинтусом. Зимой тени не было, только мягкий намек в углу, будто она опала и уснула. Но каждую весну тень возвращалась, к лету вставала в полный рост, а осенью снова засыпала. Не умея дать ей имя, Вик, заговоривший очень поздно, звал ее Иии.

– Точно ничего не хочешь оставить себе? – спросил Вик, оглядывая сложенные и подписанные коробки, которые должны были отправиться на книжный развал.

– Нет, – ответила она без паузы. – Ничего.

Ночь была тяжелой. Андрей уже спал и дышал ровно, глубоко. Вика ловила этот звук, пытаясь поймать ритм, будто если ей удастся, сон – горячий, плотный, тугой – придет. Но она сбивалась, сон накатывал дурным забытьем и рвался.

Она, трехлетняя, стоит в дверях родительской спальни, где мама при свете тусклого ночника еле шаркает по комнате в расстегнутом папином халате. Некрасивая, уставшая. Ей больно ходить и больно сидеть, мама может только лежать, но все равно почему-то хочет играть с этой новой куклой, которая только снова и снова заходится страшным тихим криком.

Вика металась по мокрой подушке.

Она бежит по коридору от мамы и кричит на одной ноте: «Выкинь-выкинь-выкинь-выкинь!»

Проснувшийся Андрей обнимал ее во сне, гладил по волосам, но она только выпутывалась из влажных простыней, отталкивала его горячие руки и снова забывалась.

Папа укладывает в поникший, похудевший чемодан неглаженые тельняшки. Мама уезжает со своей новой куклой. Вика ждет ее, почти не покидая наблюдательного поста у окна. Соседка, оставшаяся присмотреть за детьми, сердится и не разрешает сидеть на подоконнике. Зато можно есть конфеты сколько хочешь. Мама столько не дает.

Нечем дышать.

Мама смотрит на отца взглядом, уже обращенным куда-то внутрь себя. Она очень слаба, путается в мыслях и воспоминаниях и только просит: «Позаботься о них. Прошу. О Вите, Вике и… Вите-Вике-и».

Вик, Вика, И.

Утром Вика проснулась, когда Андрей уже ушел на работу. Черри свернулась на его подушке и спала, высунув язык. На кухне Вику ждала тарелка с двумя одинаковыми бутербродами и записка: «Я покормил Черри. Проснешься – позвони. Есть идея, куда поехать на выходные. Тебе надо развеяться».

Не дав себе времени передумать, Вика схватила телефон, набрала его номер и выпалила:

– Прости, пожалуйста. Но я не могу. Я не хочу детей. Не могу, не хочу ни о ком заботиться. Я соберу сегодня вещи и пока перееду к папе. Пожалуйста, не отговаривай меня, я уже все решила.

Не успела она положить трубку, раздался звонок. Вик. Кто же еще.

– Вика, я тут подумал, я не хочу продавать эту квартиру…

– Да, – как обычно, перебила Вика, не дав ему договорить.

– Прости, что я – вот так. Но если вы с папой не против, я… Мы с Олей и Ксюшей…

– Да. Да, конечно. Живите.

Вика села на край кровати. Черри спала, чуть дергая лапами. Отодвинув собаку подальше вместе с подушкой, Вика легла рядом и закрыла глаза. Уже в это воскресенье – день военно-морского флота. Отец достанет флаг, форму и кортик. И, может, на этот раз они начнут наконец строить чертову лодку. Главное – чтобы все поместились: Вик, Вика, И.

Когда придет река

Двери не было. Под вывеской «Речная мастерская» – только распахнутые покосившиеся ворота, обшитые листовым железом. Тяжелые, скрипучие, с крошащимися заржавленными краями. Краска почти сошла, и лишь кое-где держались блестящие скорлупки цвета глубокой водной сини.

Двор был щедро засыпан щебенкой. На покосившемся штакетнике сушились перевернутые банки, хлопал на ветру упаковочный целлофан, клоками сорванный с новых коробок с деталями. Рассыпалась горстями рябь по стылой – муть на дне – луже. Две вороны лениво разгребали сор и стружку в поисках блестящей мелочи: гаек, болтов, шайб.

Около забора стояла криво запаркованная «Волга», дородная, задастая, насквозь ржавая. Ее в девяностых пригнал из самой Москвы дядя Василий. Костя от неожиданности проехал мимо, но испугался собственной трусости и резко затормозил, больно стукнувшись грудью об руль.

Запарковавшись строго параллельно «Волге», он пошел к воротам, неуверенно оглядываясь на машину. Со света Костя не различил, что в темном помещении мастерской дед стоит совсем близко и с интересом его рассматривает. Проклиная свой внезапно осипший голос, Костя прохрипел:

– Дядь Василий?

– Я. – Дед вытер масляной тряпкой огромные ладони. – Да не мнись, зайди. Я уж сделал все, щас вынесу твой заказ.

Костя с детства не проходил в мастерскую. Ремонтник из другой смены без вопросов принимал заказ у стойки на входе, записывал огрызком карандаша в желтую тетрадь с загнутыми страницами и там же рассчитывал, доставая на сдачу мятые купюры из засаленного кармана спецовки. Но дядя Василий уже исчез за стойкой, из гулкой темноты слышалось его скрипучее бормотание. Боль в груди не проходила. Да что ж такое, не так ведь и сильно стукнулся, а не отпускает. Костя потер место удара.

Дядя Василий тяжело шагал вперед, постукивая протезом, наследством Афганистана. В детстве Костя любил представлять, что велосипед ему чинит настоящий одноногий пират, и он проводил в пиратской пещере дни напролет. А пират колдовал с инструментами, гонял сигарету из одного угла рта в другой и напевал, щурясь от лезущего в глаза дыма:

Хорошо тому живется,У кого одна нога.

Поднимал глаза на Костю, улыбался, пританцовывая огрызком сигареты:

И порточина не рвется,И не надо сапога.

Костя дядю Василия обожал. Пока не познакомился с его сыном, Андреем, Ваксой, как звали его в городе. Он был старше на пару лет и к концу начальной школы уже успел сколотить вокруг себя крепкий круг таких же пустоголовых агрессивных зверят. Вакса всегда вызывал у Кости тревогу. Не сходившая с его лица улыбка пугала: раздражающая, до зубовного скрежета фальшивая радость была, похоже, намертво приколочена к его лицу. Иногда вдруг проступало на нем еще что-то – тоска? обида? Но и это – тень, сквозь всю ту же – не отодрать – радость. Знаком его особой доблести были пуговицы с отцовской дембельской формы, перешитые на затасканную джинсовку. Золотые, со звездой. Вакса рос, джинсовки менялись, а пуговицы оставались прежними. С ними и похоронили.

Костя дрогнул плечами и огляделся.

По стенам висели мотки веревок, запасные цепи, рулоны шпагата. В углу болталась пустая погнутая клетка. Когда он был ребенком, ему казалось, что там что-то есть. Стоило отвернуться, как боковое зрение выхватывало в клетке какое-то движение, сумрак вдруг плотнел и причудливо сворачивался во что-то темное и мягкое. Он подходил ближе, но там никогда никого не оказывалось. Только пахло соленой пылью. Вдоль стены – старый, грубо сколоченный верстак, неструганый, но давно отполированный временем до глянцевости.

Над конторкой, покрытой старой клеенкой с полустертыми рыбками, появились новые магнитные ленты, на которых теперь держались инструменты: на верхней – гаечные ключи, на средней – молотки, на нижней – отвертки. Костя сосредоточился на этом новом и старался не отводить глаз, будто это могло помочь и отпугнуть внезапно ожившую память.

– А я ведь помню, каким ты был, как часто приходил сюда…

– Не надо.

– У твоего велика, «Орленка», вечно цепь соскакивала.

– Хватит! – Костя смутился своего крика и отвел глаза.

Под верстаком были свалены разномастные велосипедные колеса. Сложенные тут же листы наждачки пахли сладко и густо, как в детстве.

Вот тут, между ямой и верстаком, это и случилось. Они били Костю долго, со смаком. За что? Именно тот, первый раз, он и не помнил. Вакса ввалился в мастерскую со своей свитой, и, прежде чем Костя успел понять, что произошло, его уже повалили под верстак и пинали ногами. Помнил только, как взвиваются от каждого удара искры пыли в сияющем параллелограмме на полу.

Когда-то Костя нашел у бабушки книгу про лагеря. Какие-то воспоминания: Сибирь, торфяники, каменоломни. Книгу он так и не прочитал, забросил на первой же истории, из которой успел узнать, что когда тебя бьют, больно только первые несколько минут. А потом болевой шок спасает тело от разрушения, а дух – от мучений. Теперь же это было единственное, что имело значение. Понимая, что уйти ему не дадут и бить будут, пока не надоест, Костя закатился под верстак и ждал, когда он наступит – болевой шок. Но он так и не наступил.

С тех пор Костя избегал безлюдных мест и опасался углов и дыр, куда его можно было затолкать, – помнил, что пощады не будет. Вакса и его приятели особенно любили мучить его в шаге от толпы: за кустами сирени у школы, в туалете на городском стадионе, между киосками напротив центрального рынка.

– Я знал, что у тебя сегодня заказ, специально поменялся. Поговорить хотел.

– Конечно. – Косте было неловко, да и в мастерской совсем не было воздуха, поэтому он торопился и был готов дать деду все что попросит. – Чем могу. Нужно что?

– Ты присядь. – Обмахнув масляной тряпкой табурет, он сделал приглашающий жест.

– Бросьте, дядь Василий, что за церемонии. Надо чего?

– Я, конечно, помню, что вы с Андрюшей не дружили…

Костя издал то ли горький смешок, то ли короткое рыдание.

– Я старый, Костя, выслушай, черт, имей уважение. Я помню и выпускной ваш, и дурацкую злую шутку с костром, и то, что велосипед твой… сломали…

– Его бросили под поезд.

– Я помню, но…

Велосипед было ужасно жаль, и все закончилось комнатой милиции для Ваксы и переломом ребра для Кости. Счастливый больничный, когда можно было не выходить из дома, закончился слишком быстро.

А в первый день в школе он нашел на ступенях крыльца, в самом углу, что-то буро-розовое. Это оказался птенец, совсем маленький, без намека на перья. Глаза его еще не раскрылись, он был полупрозрачный и больше напоминал помесь курицы, что мать приносила с рынка по выходным, и медузы с картинки в учебнике по биологии. Птенец еще дышал, но к нему уже протянулась дорожка из муравьев. Их он и увидел первыми – этот деловитый похоронный тракт. Костя задрал голову вверх: под козырьком высокого школьного крыльца прилепилось маленькое выпуклое гнездо, будто кусок бабушкиного глиняного кувшина. Край его был чуть надколот.

Костя чувствовал, как к горлу подступает горячее и горькое. Он не знал, как спасти птенца и у кого можно просить помощи. Он просто начал разметать муравьиные дорожки ладонями, но они все равно восстанавливались. Тогда он сорвал со школьной клумбы что первым подвернулось под руку и начал мести муравьев этим веником. На выщербленных бетонных ступенях рассыпались мелкие цветочные лепестки.

– Смотрите, у этого придурка букет невесты! Замуж собрался, недомерок?

То, что бежать надо было сразу, Костя понимал, но он боялся представить, что это зверье сделает с птенцом. В два прыжка проскочив все шесть ступеней, Вакса увидел паданца и придумал куда более веселую игру, чем дразнить недомерка невестой. Он подхватил птенца с земли и поднес к глазам:

– Фу-у-у. Гадость какая. Смотрите, парни. – Его команда столпилась вокруг, с брезгливым удовольствием рассматривая добычу.

– Отдайте, – выдохнул Костя. Ему до ломоты в костях было невозможно смотреть, как держит птенца громила Вакса. Жизни в нем оставалось так исчезающе-мало, что бесцеремонные прикосновения казались убийством.

– Что, недомерок, птичку жалко? Тогда забери!

Костя, не раздумывая, шагнул к нему, но Вакса перекинул птенца одному из друзей.

– Смотри, сейчас мы научим твою птичку летать!

Бросая птицу от одного к другому, они, не сговариваясь, вели Костю через школьный двор к сараю старого школьного нужника. Вакса толкнул ногой покосившуюся дверь и замер над одной из грязных дыр с птенцом в вытянутой руке. Костя знал, с самого начала знал, чем все закончится, но в тот момент, когда маленькое, мутно-розовое тело беззвучно исчезло в щербатой прорези, он резко и глубоко, до звона в ушах, вдохнул. И задышал быстро и часто. Повернулся бежать, но его толкнули в спину и захлопнули дверь. С сухим стуком упала доска ночного засова.

Его тогда нашла учительница. Молоденькая и уже совсем измученная: с одной стороны – родителями, требовавшими прекращения безобразия, и с другой – дирекцией, умолявшей не выносить сор и не портить репутацию школе, стоявшей в очереди на гранты. Она выбрала репутацию. Костя ненавидел ее за это всю жизнь. За то, что молча выпустила его из закрытого школьного нужника. Что попыталась коснуться его щеки, увидев зареванное лицо. Что предложила чистый платок, пахнувший вишней, даже проводила до дома. И – своим нежным тонким голосом ничего не сказала. Ни его родителям, ни родителям Ваксы.

– Я помню, – все повторял дед Василий, заглядывая Косте в лицо слезящимися глазами. – Но я про Саню хотел. Про твоего Саню. Это, конечно, дело житейское. Ну, бьются мальчишки, черт их разберет, кто там кому первым дорогу перешел. Но ты видел Андрюшиного сына, Максима: сирота же растет. Так что как отец отца прошу…