Набег язычества на рубеже веков

Идентификация нашего Я с природой породила пантеизм и свела практически на нет возможность эгоистической самоизоляции человека, а идентификация нашего Я с космосом, породившая астрологию, достигла предела осознания нашей внутренней связи со всем видимым миром. Но и здесь гипостазирование рождает зло: к сожалению, можно таким образом «любить природу», что даже ненавидеть людей. Причина здесь, конечно, не в любви к природе, а в доминанте самонаименования над самопознанием, доминанте внутренне пассивной самоизоляции над творческой активностью в установлении всей полноты внутренней связи Я и не-Я. Любовь к природе здесь лишь прорыв из неестественного удушья самоидентификации.

Вообще, любая остановка в идентификации Я и не-Я, гипостазирование любого из перечисленных (и не перечисленных) типов идентификации нашего Я с миром всегда разрушает изнутри уже осуществленную нами связь. Эгоизм семьи разрушает семью, национализм разрушает нацию, эгоизм человечества по отношению к природе ставит на грань выживания само человечество. Зло – не в активном проявлении какой-то особой мировой сущности. Зло – в душевной лени и нравственной пассивности человека, которая всегда отбрасывает его к абсолютной самоизоляции и противопоставлению себя миру, то есть к самоидентификации Я – Я, где Я осознает себя полной неделимостью (индивидуальностью) и где происходит самое страшное для человека: разрушение личности и ее гибель от потери всякого смысла жизни. Зло – в реализации соблазна облегченности внутренней жизни, в малодушном бегстве от познания сущности нашего Я и окружающего нас мира.

Итак, мы в перечислении типов идентификации Я и не-Я, говоря о космосе, дошли до предела мира видимого, и нам остается только указать на высший тип идентификации, где открывается сфера осознания полного тождества Я и не-Я, или сфера абсолютного смысла…

Этот переход от предела мира видимого к идентификации человека с самой сущностью мира столь же естественен, сколь и традиционен. Вспомним знаменитые строки Канта (знаменитые, потому как внутренне понятные и убедительные): «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне»11. И еще точнее, чем философия, переход этот выразила поэзия:

И так прозрачна огней бесконечность,И так доступна вся бездна эфира,Что прямо смотрю я из времени в вечностьИ пламя твое узнаю, солнце мира…(А. А. Фет)

Человеку доступна бездна эфира, уже не ощутима преграда, сковывающая душу в ее отьединенности от самой сути мироздания, и человек не познает ее как некий отстоящий от него «объект», а узнает ее. Узнает, поскольку и во всей своей будничной жизни ощущает присутствие этого высшего смысла нашего бытия как неотъемлемое свойство и своего Я, и всего того, что он полагает как не-Я.

Ощущение смысла необходимо в буквальном смысле слова, как воздух. Так же, как гибнет человеческий организм без воздуха, гибнет он и от потери смысла. Свидригайлов говорил Раскольникову, что «всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с…» и, не обретя его, – застрелился. Уговаривая Раскольникова обратиться к нормальной человеческой жизни, Порфирий Петрович настаивает: «Вам теперь только воздуху надо, воздуху!»12. Блок в своей предсмертной речи о Пушкине сказал то же самое: «Пушкина (…) убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха»13, и сказал он это также о себе. Переживаемая человеком потеря смысла ведет к физическому удушью, сводит с ума, толкает к окончательной физической гибели.

И напротив, жизнь держится ощущением смысла и осознанием истины. Блестяще проведенное П. А. Флоренским исследование этимологии русского слова «истина» доказывает, что семя, из которого оно произошло, первоначально означало «дышать», затем появилось значение «жить», после этого – «есть», («быть») и наконец, «истина» – «истина»14.

Вот эта-то сфера абсолютной истины и абсолютного смысла, питающего всю нашу жизнь, сфера полной неразличимости нашего Я и не-Я, узнанное поэтом «солнце мира» и есть основа, которая делает произносимые звуки – человеческим языком.

А. Ф. Лосев в разных своих работах, посвященных языку, и особенно в итоговой «Языковой структуре» (М., 1983), убедительно доказал, сигнификативную (смысло-полагающую) сущность человеческого языка, и здесь нет нужды повторять положения этой теории. Замечу лишь, что то, что полагается и в мельчайшем элементе языка (в фонеме), а от себя могу добавить, что даже и в том или ином свойстве звуков, например, в их тембральной окраске или их звучности15, – реально существует. А следовательно, язык не только указывает на существование мира за пределами его трех измерений и бесконечного однонаправленного времени (о чем шла речь выше), но также и указывает на реальное существование положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира. Положительной, поскольку постижение ее дается высшей степенью идентификации нашего Я и не-Я, то есть дается, как мы видели, через преодолевающую соблазн любого гипостазирования дельностей энергию любви.

Здесь проясняется и герменевтическая проблематика: подлинное понимание между людьми принципиально возможно, но лишь при условии самоуглубления и самораскрытия человека в процессе языковой коммуникации, то есть через достижение каждым надыиндивидуальной сущности своего Я.

Итак, язык – как в вербальном, так и в невербальном своем воплощении, – являясь процессуальным и динамичным становлением смысла, уже своим существованием указывает на источник этой своей сигнификативности, то есть на сферу чистого смысла, в которой воплощен момент полного тождества Я и не-Я, осознаваемый нами как глубочайшая наша сущность и одновременно сущность окружающего нас мира.

Это та самая сфера смысла и сущности, о которой евангелист сказал: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», и которую Фет назвал «солнцем мира». Вообще, понимание смысла как света (ср. «свет сознания», «свет разума» и т. д.) опять же естественно и традиционно. Да и сам процесс полагания смысла в языке (языковая сигнификация) вполне соотносим с процессом распространения света в физическом мире, как он описан квантово-волновой теорией. Здесь все та же прерывность/непрерывность, создание и немедленное преодоление индивидуализированных дельностей, наконец, ритм, развертывающийся во времени, но направленный на преодоление свойственного трехмерному пространству бесконечно и слепо текущего времени.

Между тем, человеку мало удостовериться в существовании сферы чистого смысла. Ему необходимо ее понять. Но как возможно осмыслить смысл? Ясно, что смысл, будучи предельным понятием, не может быть исчерпан в определениях любыми другими понятиями. Его мало мыслить, им необходимо жить. Жить, сопрягая свои действия, даже самые будничным, с высшим смыслом есть единственно возможный способ познания этого смысла. Вот почему все религии мира, имеющие дело с непосредственным познанием высшего смысла, требуют от человека определенных жизненных действий; с этим же связана и религиозная обрядность.

Словом, язык привел нас к сфере высшего смысла, но жизненное обретение его человеком есть то, что выходит за грань возможностей языка как такового. Здесь требуется принцип соотнесенности нашей реальной жизни – во всех ее проявлениях – с этой сферой высшего смысла. Культура и есть этот принцип человеческой жизни, направленный на становление ощущаемой либо уже осознаваемой нами положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира.

Разумеется, всякое определение хромает, не зря около двухсот из них касается только феномена культуры. Но, во всяком случае «культуру» нельзя определять как «совокупность достижений человечества»: это все равно, что определять «дерево» как совокупность его листьев, коры и корней. Нет, культура есть именно принцип определенного жизненного отношения. И этот принцип может быть реализован буквально во всех сферах деятельности человека, от бытовой до отвлеченно-интеллектуальной. Потому та или иная книга может либо быть явлением культуры, либо им не быть: ее предметное существование еще недостаточно, чтобы отнести ее к сфере культуры. То же можно сказать и о спектакле, и о картине или стихотворении, то же можно сказать и о прожитом дне или целой жизни, о наших отношениях с окружающими, – буквально обо всем, что является проявлением человеческой жизни.

Если слово есть некий результат сигнификации в нашем сознании, то культура есть некий результат сигнификации в нашей деятельности. И поскольку сознание и деятельность человека глубочайшим образом взаимосвязаны, так же взаимосвязаны язык и культура. Рассматривать язык в отвлечении от культуры – значит не понимать язык. Рассматривать культуру в отвлечении от языка – значит не понимать сущность культуры.

К большому сожалению, всевозможные разветвления скептицизма обусловили какое-то органическое непонимание внутренней связи языка и культуры в сфере людей, определяющих школьную и вузовскую методики обучения, что сказывается и на формировании учебных планов, и в самом учебном процессе. Функциональный подход и установка на узкую специализацию в вузе нивелируют личность студента, загоняют его в тупик формального заучивания материала, формального, то есть, лишенного внутреннего смысла, бессмысленного. В преодолении этой печальной традиции – единственная возможность восстановить личность студента в ее свободном праве на познание себя и мира применительно к той или иной избранной специальности.

Связь языка и культуры – это внутренняя связь всех свойств Слова, которые столь точно определил Гете как мысль, силу и дело. Слово действительно есть и то, и другое, и третье, слово заключает в себе потенцию всего дела культуры.

Высший смысл преобразует безначальность и «слепую текучесть» в воздух и свет, которые обусловливают возможность нашего физического и духовного бытия, и слово есть свидетельство и энергетическая сущность этой всеобщей сигнификации. Высший смысл, персонифицированный религиозным сознанием в Имени Божьем и соотнесенный с самими истоками данного нам мира, закономерно осознается поэтому прежде всего Словом, во всех его энергетических, творческих и нравственных ипостасях одновременно. Осознание слова как единства высшего смысла и его персонификации в Боге, как единства смысла и жизни, жизни и света, оказывается неизмеримо выше аристотелевского закона исключенного третьего, ибо исходит оно не от рассудка только, но от всего существа человека, вдохновенного истиной. Вот почему: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. /…/В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

И какой бы безысходностью не представлялась нам часто жизнь, мы должны твердо знать, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его», залогом чему есть Слово, ставшее Делом, то есть, язык, ставший культурой, которая очеловечивает человека, соотнося его жизнь с высшим и вечным смыслом всего мироздания.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Р. Джастроу. Нашли ли астрономы Бога? – Ориентиры, 1991, № 2, с. 90

2 И. В. Гете. соч. в 10-ти томах. Т. 2. Фауст. Пер. Б. Пастернака. М., 1976, с. 47.

3 См.: Д. Юм. Собр. соч. в 2-х томах. Т. 2. М., 1966, с.351.

4 См.: де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 120–122; см. также: В. Б. Шкловский.

О теории прозы. М., 1987, с. 379.

5 Л. Ф. Лосев. Языковая структура. М., 1983, с. 147.

6 М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1986 с. 297.

7 Б. Рассел. Почему я не христианин. М., 1987, с. 136.

8 М. Хайдеггер. Язык. СП., 1991, с. 20.

9 А. Ф. Лосев. Языковая структура, с. 191.

10 П. А. Флоренский. Т. 2. У водоразделов мысли. М., 1990, с. 284, 292.

11 И. Кант. Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 4 (1). М., 1965, с.499.

12 Ф. М. Достоевский. ПСС, т. 6. Л., 1973, с. 336, 351.

13 А. А. Блок. Собр. соч. в 8-ми томах. Т. 6. М., 1962, с. 167.

14 П. А. Флоренский. Т. 1. Столп и утверждение истины М., 1990, с. 16–17.

15 См.: С. Б. Бураго. Музыка поэтической речи. Киев, 1986.

Принцип выгоды и сущность культуры[2]

Время, в которое нам выпало в последние годы жить, принято называть «переходным». Естественно возникает вопрос: от чего и к чему мы переходим? От чего вроде бы ясно. К чему – к «цивилизованной жизни», воплощенной в развитых и демократических странах «Запада». Уже не какой-то «отдельно взятый» поэт, «задрав штаны бежит за комсомолом», а весь огромный евразийский регион, переламывая свое «совковое» сознание, устремляется в совершенно противоположном комсомолу направлении. Вероятно, этот самый перелом сознания от «совковости» к «цивилизованности» и есть сущность того самого «переходного периода», в который нам выпало счастье существовать. Все это как бы вполне аксиоматические вещи, о которых говорить не стоит – все и так понятно…

Нужно добавить только, что этот наш переход осуществляется весьма и весьма успешно, во всяком случае в области изящных искусств. Стоит прогуляться по бесчисленным чуть не ежедневно открывающимся художественным выставкам и просто увидеть образ Нового времени. Свобода творчества – слава Богу! – полная, подлинное, следовательно, и воплощение мироощущения художников на холстах, в инсталляциях, телемониторах. И не просто выставки, а ведь и товар все это, поскольку есть спонсоры – опять же, слава Богу! – есть (а еще более должны быть) покупатели: то ли иностранцы, то ли родные офисы. Это естественно: мы входим в Рынок. А Рынок – это не какой-то там «базар»: он приличный и респектабельный, цивилизованный, одним словом; «переходный период» – это и есть наш полный и бескомпромиссный переход к Рынку. Разумеется, вместе с живописью и инсталляциями, вместе с поэзией, прозой и музыкой. Это и справедливо: художник должен создавать то, что нужно людям, тогда и он нужен: купят его картину, разойдется сборник его стихов, и появится у него возможность «нормально жить» и писать новые картины, издавать новые стихи. Так же ведь и с любым товаром: спрос определяет предложение. А значит, не только мироощущение художника мы видим воплощенным в холсте, но и мироощущение тех, для кого по-настоящему открыты бесчисленные наши галереи, то есть людей, которые хотя бы потенциально могут платить. А платить могут, как было сказано, уже оцивилизовавшиеся иностранцы и цивилизирующиеся «новые русские», которые, решив проблемы с «Мерседесом» и Багамами, посчитали престижным причаститься к изящным искусствам. А престиж – это, как известно, тоже деньги. Иначе: товар-деньги-товар-деньги-товар-деньги, до бесконечности катится и катится «колесо истории» – неостановимо.

Одно беда: не застыть нам в неподвижности перед картиной на выставке, да так, чтобы ноги отказывались уйти, не твердить нам наизусть стихотворения поэта, когда оно – единственное спасение в случившейся с нами беде. Нет, все, что мы видим и читаем, «интересно», «профессионально», но все же в массе своей – что уж поделаешь? – не искусство. Парадокс: свобода творчества есть, – искусство иссякает. И опять где-то на задворках, вдали от новых галерей и публичных выступлений бродят какие-то нищие чудаки и крапают стихи или рассказы, не мечтая «пробиться» со всем этим скарбом к почтеннейшей публике. Может графоманы, а вдруг среди них и гений? Какой-нибудь «непробивной» Пушкин или Новалис? И нет уже той петербургской интеллигенции, которая выкупила бы его, как некогда Шевченко, из рабства, рабства у мира выгоды и расчета. Будет выгодно поддержать бедолагу – поддержим (ажиотаж вызовет, или престижу придаст), не будет выгодно – «Простите, наш банк благотворительностью не занимается», «Сотрудничать с Вами, извините, нам не интересно». Прямо, откровенно, честно чуть ни с уважением к «непробивному» Новалису.

Впрочем, – любопытная метаморфоза – во всей этой зачастую, наглой прямоте «новых русских» – изобилие эвфемизмов, почти как в речи преступников. Вот и сейчас: «нам не интересно», «это интересное предложение», «мой интерес здесь не учет», «я это просчитал со своим интересом», «а твой интерес – это сколько процентов прибыли?». И уже когда совсем прямо и откровенно, с пылким дружеским доверием: «Знаешь, старина, нам это будет выгодно». При всей прямой и честной ориентации на собственную выгоду – какое-то нутряное, не осознаваемое даже смущение: уж как-то грубо произнести «мне выгодно прокатиться за ваш счет», гораздо «интеллигентнее» (и потому опять же выгоднее) сказать: «наше сотрудничество представляет для меня некоторый интерес». Не знаю, может в подобной «эвфимезации» и укрывается надежда на принципиальную неистребимость в человеке «Божьей искры», но ведь, как уже было сказано в то же время и выгода эта эвфимезация…

Каковы же истоки и последствия самого принципы выгоды, равнение на который спешно осуществляет десятилетиями выстроенный в шеренгу экс-советский народ? И как этот славный принцип соотносится с культурой, призванной, как известно, облагораживать наше победное вхождение в рыночную цивилизацию?

И здесь нам придется оглянуться на истоки этого, чуть не аксиоматического в современном общественном сознании принципа. Оставляя в стороне древности, коснемся лишь Нового времени, точнее, эпохи Просвещения, начавшейся, как известно, с английской философии. Здесь после «Опыта о человеческом разуме» Джона Локка как-то свободно вздохнулось от того, что в мире нет ничего трансцендентного, что мы могли бы достоверно знать и с чем должны были бы обязательно считаться. Внешний же опыт как единственный источник нашего знания неизбежно приводит нас к выводу об ограниченности нашего познания, функционально обусловленного психолого-физиологическими потребностям человеческого организма, вследствие чего место Божественной и Абсолютной Истины благополучно заменяет принцип полезности или выгоды как единственный реальный ориентир разумной жизненной позиции человека. Локк так прямо и пишет: «у нас не будет причины жаловаться на ограниченность сил своей разума, если мы воспользуемся ими для того, что может принести нам пользу) ибо к этому они весьма способны»1. Свободно вздохнулось и от того, что мораль человека при таком подходе не определялась опять же ничем абсолютным, но определялась пользой и выгодой, достигаемой индивидуумом. Человек, как утверждал Давид Юм, обязательно должен делать «различение между тем, что полезно, и тем, что пагубно. И это различение полностью совпадает с моральным различением, истоки которого столь часто и столь тщетно исследовались. Вместе с тем, как считает Юм, для индивида существование общества полезно именно поэтому: «главным источником моральных идей является размышление об интересах человеческого общества» (с.803), и все это при том, что вообще человек, по Юму, от природы себялюбив, властолюбив, агрессивен и архаичен (см. с.775). Думаю, нам уже пришлось убедиться, к чему привели реализовавшиеся на практике в XX веке социальные утопии, сотворенные себялюбивыми и агрессивными натурами, размышлявшими об интересах человеческого общества.

Во всяком случае, именно по этой стезе шло развитие идей, подготавливавших 1917 год. Так называемый «революционный демократ» и убежденный популяризатор позитивизма в России Д.И. Писарев прямо говорил, что «основной принцип всей человеческой деятельности заключается везде и всегда в стремлении человека к собственной выгоде, то есть к тому, что соответствует потребностям его организма. <…> Понимание собственной выгоды, – продолжает Писарев, – есть не что иное, как практический вывод из всего миросозерцания, то есть из совокупности всех взглядов человека на природу, самого себя и на окружающих людей. <…> Высшая точка нравственного развития будет достигнута тогда, когда понимание выгоды сделается безукоризненно верным…»3

Итак, выгода – это то, что соответствует потребностям человеческого организма, и именно этим потребностям подчинена нравственность. Человек, таким образом, – и как индивид, и как млекопитающее – ограничен собственной природой не только в познании мира, но и в определении целей собственного существования.

Весь этот комплекс идей, отрывочные примеры из которого здесь приведены, неизбежно основывается на том убеждении, что сущностной связи человека с другими людьми и природой не существует. Для Писарева «на вопрос: почему данные явления следует одно за другим именно в таком, а не в другом порядке, у него (т. е. у человека) – нет ответа и никогда не будет» (там же, с. 343). Это буквально то же, что писал в свое время Юм: «одно явление следует за другим, но мы никогда не можем заметить между ними связи; они, по-видимому, соединены (conjoined), но никогда не бывают связаны (connected) друг с другом» (Д. Юм, указ, соч., с. 76). Разумеется, ни о какой внутренней связи человека с другими людьми и природой при таком положении вещей говорить не приходится. Весь мир принципиально рассыпан на самодостаточные единичности, и человеку как одной из этих единичностей ничего и не остается, как радеть о собственной выгоде. Именно отрицание всеобщей связи явлений ведет к обоснованию и оправданию эгоизма человека по отношению к обществу и эгоизму человечества по отношению к природе. Социальные и экологические последствия этого эгоизма в наши дни слишком красноречивы и не нуждаются в комментариях. Но важно подчеркнуть, что на любом витке развития скептической философии человек неизменно сводится к своей предметной, (а потому и доступной нашим ощущениям) ограниченности.

Словом, вздох облегчения от разрыва человека с трансцендентным был, мягко говоря, преждевременен: уйдя от сознания Абсолюта и обуславливающейся этим Абсолютом ответственности человек вместо ожидавшейся свободы попадает в рабство своей вещистской, предметной изолированности. Принцип выгоды, при всей его кажущейся реальной и земной обусловленности, неизбежно оставляет человека в положении внутренней раздвоенности и неудовлетворенности: при всем, даже счастливом стечении обстоятельств, благодаря которому принцип выгоды оказывается результативным, человек на этом пути не обретает ощущения смысла собственной жизни. Даже наоборот, чем достижимее власть и богатство как самоцель (а принцип выгоды принципиально распространяется только на эту сферу жизни), тем тоскливее он вспоминает о своем наивном, но каком-то лучезарно-чистом детстве, о своей так и не сбывшейся когда-то мечте. И глушит эти непрошеные воспоминания водкой, наркотиками, жестокостью, обороняясь от себя же китайской стеной непробиваемого цинизма, вымещая эту свою несостоятельность на близких и дальних, трагически ощущая деградацию собственной личности. «Эмпиризм, – утверждал еще Кант, – с корнем вырывает нравственность в образе мыслей, <…и> приводит человечество к деградации»4.

Но если это так, является ли он частью человеческой культуры? Разумеется, да. Если культуру принимать как собрание без разбора вообще всех текстов. Можно ли в самом деле вывести за грань культуры Ницше или тех же Локка, Юма или нашего загадочно утонувшего на мелководье Писарева? Не разумней ли говорить о «противоречивости культурного развития человечества»? Не легче ли вместе с «постмодернистами» отказаться от притязаний на некую определенность Истины, усматривая в ней зерно насильственного тоталитаризма? Не гуманней ли вообще возвести в абсолют сомнение в правильности нашего отношения к жизни? Но тогда и «Mein Kamf» – элемент культуры, тогда и Бабий Яр или ГУЛАГ – свидетельства противоречивости культурного развития… А если все-таки нет, то как определить внешние границы «культуры и некультуры»? Скажем, фашизм – это антикультура, а теории, сделавшие его возможным, – все же культура? То есть культура порождает одинаково и зло и благо? Но тогда – в чем сущность самой культуры, которая всегда понимается именно и только как благо! Думаю, во всяком случае, культура – это не емкость с «достижениями человечества», ибо для того, чтобы отделить «достижения» от их противоположности, уже нужно иметь возможность ценностной ориентации, то есть некий опыт культуры. Потому культура может быть определена не как набор книг, картин, концертов, театров, а как принцип человеческой жизни, направленный на становление ощущаемой либо уже осознаваемой нами положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира. Точно так же, как язык есть процесс результата смыслополагания (сигнификации) в нашем сознании, культура есть процесс и результат сигнификации в нашей деятельности. И потому существует степень освещенности культурой любого жизненного факта, в то числе и любого произведения, философского, научного или художественного в том числе и у Локка, и у Ницше.