Душа и взгляд. Баллады в прозе

когда вы, например, невзначай заглядываетесь на медленно падающий снег, или тихо наблюдаете за хлопочущей по хозяйству женой, или слушаете музыку Баха, или задумываетесь о множестве многозначительных совпадений в вашей жизни, или ловите вопросительный взгляд вашего кота, всегда означающий одно и то же, а именно: не пора ли вам снова поласкаться? или просто читаете какую-нибудь великую книгу, например, «Три мушкетера» или «Процесс» или «Мастер и Маргарита» – примеров очень много – так вот, в такие минуты вам просто не может не казаться, что вы лицом к лицу встречаетесь с волшебной стороной жизни: в этом не может быть никаких сомнений, потому что сами глаза ваши подсказывают вам, что долгожданная встреча наконец состоялась, —

да, если вы в этот момент случайно взглянете на себя в зеркало, то увидите, что выражение вашего лица немного «не от мира сего» и может быть в первый раз в жизни – но дай-то бог, чтобы не в последний! – ваш взгляд обнаружит глубочайшее сходство с самым знаменитым, пожалуй, взглядом в мировой литературе, —

помните, когда Анна Каренина в кровати как будто видела в темноте свои сияющие влюбленностью глаза? да, это именно так, и какие же еще аргументы вам нужны? разве можно точнее охарактеризовать глаза человека, замечающего вдруг ту самую волшебную дверь в стене, о которой поведал нам бесподобный Артур Конан-Дойль, —

итак, вы стоите перед заветной дверью в стене, но хватит ли у вас мужества приоткрыть ее и войти вовнутрь? да и что вы там найдете? скорее всего, бесконечно вам знакомую повседневность, —

и тогда вы ощутите странную грусть в душе, которая подскажет вам, что, хотя вы и нашли не совсем то, что искали, все же ничего лучшего по части жизненного волшебства вам уже не отыскать, —

и вот это сложное двойственное чувство как раз и будет психологическим эквивалентом счастливо найденной и осторожно приоткрытой «двери в стене»: последняя, как мы помним, была целомудренно сокрыта от посторонних глаз густо заросшим плющом, что такое этот плющ в вашем случае? это, в конце концов, не что иное как наиболее сильные, наиболее запомнившиеся, но вместе с тем и наиболее бесполезные для практической жизни впечатления, —

и вот окунувшись в них с головой и застряв в них в блаженной отрешенности и потерянности, остается только провести рукой – жест воли посреди умственного безволия – и «дверь в стене» приоткрывается, —

да, волевой жест в широком смысле означает принципиальное осознание любого волшебства как «чистого начала» без какого-либо продолжения и, главное, без желания продолжения: не нужно быть «семи пядей во лбу», чтобы догадаться, что такое состояние «чистого начала», которое вы с невероятным трудом и буквально по крупицам достигаете в позднем возрасте и спонтанное обретение которого обратно пропорционально возрасту, —

оно, это волшебное состояние не только зачастую навещало вас в детстве, но и было даже характернейшей особенностью детства: наподобие того, как влажные блестящие глаза характеризуют влюбленных, да, именно так: главным даром детства было волшебство, пусть и в сугубо психологическом смысле, —

откуда же оно берется? когда тот или иной феномен жизни, безразлично какой, вы склонны воспринимать только в его начале, не давая себе труда проследить его дальнейшее и неизбежное развитие к середине и концу, не желая увидеть его границы, а с ними и его естественные ограничения и слабости, самое же главное, когда вы заменяете ясное и четкое понимание феномена неким смутным фантазированием о нем, —

вот тогда практически любой феномен жизни в ваших глазах становится до определенной степени – волшебным, – также и влюбленность Анны Карениной лишь вначале отдавала волшебством, —

конец ее был совершенно иным.

X. Диптих о волшебстве начала

1. Сережа Каренин и Миша Лермонтов

Во всяком начале живет волшебство, а поскольку детство – это начало всех наших начал, то и понятно, что быть просто нормальным ребенком и воспринимать окружающую жизнь помимо хотя бы крошечного ощущения в ней волшебства – не обязательно сказочного, но скорее субтильного, неизъяснимого и в конечном счете поэтического по духу – есть почти уже противоречие в определении, —

конечно, чем меньше развито воображение ребенка и чем больше у него склонность к практической жизни, тем недоступней для него волшебные переживания – есть ли малыши, вообще не ощущающие в жизни тайны и сами не готовые привнести эту тайну в прозаическую действительность? наверное, есть, потому как все абсолютно в жизни есть, в том числе и дети, по природе своей совершенно непохожие на детей, —

надо полагать, что в полном отсутствии волшебной перспективы в младенческом возрасте как раз и залегают корни самого непостижимого в нашем мире деяния: самоубийства, —

вспомним Сережу Каренина, глаза которого светились чудесным смехом, даже когда сам он старался быть серьезным – таково нормальное состояние ребенка, —

но вспомним также и обратное соотношение лица и глаз: глаза Печорина не смеялись, когда сам он был достаточно весел, —

ясно, что таков же и портрет Лермонтова и трудно себе представить, чтобы в детстве наш великий поэт был иным, —

нет, также и в возрасте Сережи Каренина Миша Лермонтов был как его будущий Печорин: с вечно не смеющимися глазами, так, —

но с не смеющимися даже в детстве глазами в мир приходит либо демон, либо прирожденный самоубийца, вот Лермонтов и был как раз тем и другим одновременно, —

и то обстоятельство, что он при всем этом был еще и гениальным поэтом… впрочем, его поэзия – это поэзия онтологического сумрака, то есть не жизни самой по себе, а ее угасания и упразднения в том или ином виде, —

личность и творчество Лермонтова, таким образом, проливают наиболее истинный свет на существо Люцифера: не сатаны, не бесов и быть может даже не дьявола, а именно Люцифера как верховного ангела, отпавшего от бога и вечно к нему возвращающегося, —

но возвращаться к богу он хочет обязательно своим и ему одному свойственным путем: в этом вся суть его личной судьбы, —

обычно все живые существа приходят к богу либо на стезях чистого света (медитация и безукоризненный образ жизни), либо путем любви. Люцифер возвращается к богу через поэзию, шире: творчество, —

и в этом плане, как я глубоко убежден, он – патрон и покровитель всех земных искусств, —

чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы раз, но вдумчиво приглядеться к нашему величайшему поэту.

2. Клятва верности

Обращает на себя внимание: встречаясь с людьми, которых мы не видели долгие годы, перелистывая по случаю любезно нам предоставленные чужие семейные альбомы, где заботливо собраны фотографии всех возрастов, а главное, вспоминая себя самих в младенчестве, мы наталкиваемся на одну и ту же закономерность, а именно, —

если взгляд человека в позднем возрасте напоминает его же собственные ранние фотографии, то это всегда и без исключения тот самый взгляд, в котором отражены самые существенные черты его характера, если не сказать, души, —

и вот с таким человеком можно и хорошо иметь дело, —

если же человек изменился настолько, что в нем уже нельзя узнать прежнего, тогда… тогда нам приходится долго и внимательно к нему присматриваться, прежде чем между нами восстановится добросердечное отношение, —

казалось бы: мы для того и приходим в этот мир, чтобы развиваться и изменяться, —

и чем круче и дальше заброшена в будущее кривая нашего внутреннего развития, тем лучше для душевной эволюции, однако на деле оказывается как раз наоборот: чем идентичней выражение глаз у ребенка и сорокалетнего человека, тем чище, достойней и, как ни странно, симпатичней представляется нам этот последний, —

поэтому когда человеку в возрасте говорят: «Ты совершенно не изменился», то это следует понимать скорее как комплимент в редчайшем умении пронести через испытание временем хрупкое и волшебное зерно детства, —

вот почему, чтобы понять себя, мы обращаемся к детству: река жизни течет от истока к устью, —

и мы, подчиняясь космическому закону возраста, от рождения двигаемся к смерти, но наше взрослеющее и набирающее с каждым годом мудрости сознание, подобно форели в горном ручье, тихо плывет в обратном направлении: от будущего в прошлое и от зрелости к детству, —

да, там и только там спрятаны ключи от нашей судьбы, и записаны, подобно школьным шпаргалкам, ответы на те главные вопросы к жизни, которые мы будем ей задавать по мере осуществления собственной биографии, —

стало быть, чтобы оставаться верным себе, нужно всего лишь помнить основное выражение своего лица, в основе которого, разумеется, лежит и наиболее характерный взгляд, и по возможности придерживаться его, —

остальное, как говорится, приложится.

Xl. Триптих о вине первородной

1. Пепел Клааса

К сожалению, на каждом шагу в жизни приходится наблюдать тот феномен, что самые лучшие наши чувства – ив первую очередь чувство любви, да, именно искренней, бескорыстной и бескомпромиссной любви как единственной психической энергии, способной без каких-либо «но» оправдать наше земное существование – по отношению к нашим родным и близким зачастую оказывается не то что полностью невозможным, но как бы воплотимым лишь в малой доли: в том смысле, что любая и не однажды пережитая житейская ситуация, в которой любовь должна была бы выразиться, что называется, по максимуму, на самом деле только приводит к разочарованиям, —

и разочарования эти тем неожиданней, глубже и горче, чем настойчивей обе стороны пытаются задействовать самое лучшее в себе, —

а это действительно любовь, и голос сердца нас не обманывает, – и вот поневоле образуется некий неиспользованный и по сути неиспользуемый резервуар тонкой энергии, который, накапливаясь в душе, постукивает в наши сердца, подобно пеплу Клааса, но ответа не находит: двери посторонней души для нашей любви и двери нашей души для посторонней любви по каким-то непонятным роковым причинам взаимно закрыты на замок, —

и все ограничивается смутным ощущением непонятной растерянности, странного очарования, глубочайшего недоразумения, субтильного томления, бессмертной надежды, убийственной тоски и неизбывной скорби, как при восприятии музыки позднего Моцарта, когда благороднейшие наши душевные побуждения пробуждены, но выхода не находят, —

да, в такие особенно запоминающиеся минуты хочется думать и верить, что описанные выше психические энергии не исчезают из мира, но растворяются в небе, точно бунинское «легкое дыхание», —

и какая-нибудь восприимчивая поэтическая натура способна выловить их из космоса и заново использовать: уже в творчески-преобразовательных целях, —

и как упомянутые мысль и вера лежат в основе любой прекрасной мечты, и мечта эта сопровождается обычно чудесным блеском в глазах, так вечное неосуществление мечты вызывает чувство великого опустошения, и оптический аналог его – долгое, вплоть до потери времени, созерцание потухающего огня, —

и, конечно, хотелось бы надеяться, что человек, переживший сполна то и другое, сделается хоть чуточку просветленным, потому что сколько же можно спотыкаться об одни и те же грабли? – так думал Будда, —

но нет, между блеском мечты и ее угасанием нет, по-видимому, никакой «золотой середины», —

а если и есть, то это всего лишь состояние, которое в простонародьи именуется старостью.

2. Галерные цепи и их отражение в человеческом взгляде

Много воды утекло с тех пор, как в уши мира прозвучали вещие слова об абсолютном первенстве любви, —

и что же? приумножилась ли в мире любовь? вряд ли, ее удельный онтологический вес в людях как будто неизменяем: наподобие иных постоянных величин в физике и математике, —

зато приумножились в человеческой душе печали: от рассекающего душу надвое сознания, что любить окружающих безусловной любовью – то есть ничего общего не имеющей с половым влечением, родственными связями и взаимной симпатией – с одной стороны, надо: поскольку выше этого как будто нет ничего и не может быть в мире, но, с другой стороны, именно такой любовью любить чужих людей как раз и нельзя: поскольку это попросту противоречит натуре человека, —

и вот из этой глубочайшей антиномии, как ребенок из чрева матери, вышла первородная вина, —

и она до сих пор в той или иной степени живет в сердце каждого человека, —

и ее следы – это явственно ощущаемые нами угрызения совести, когда мы недодали любви, заботы, нежности, да и просто внимания тому, кто волею судьбы или по стечению обстоятельств оказался в заветном круге нашей родственной близости, и кому – упорно нам кажется – мы вполне могли бы все это дать.

Но время проходит, и оно пройдет, или, что печальней всего, оно уже прошло безвозвратно, —

и самое главное, для чего мы родились, нами упущено, навсегда,—

бывает, правда, что жизнь дает нам последний шанс отыграться и исправить упущенное, но мы опять и в который раз проваливаем экзамен на любовь, —

и ладно бы оправдаться провозглашенной великим Шопенгауэром неизменяемостью характера: ибо не существует в мире лучшего оправдания, —

правда, мы принимаем это оправдание, но начисто изгнать из души угрызения совести даже оно не в состоянии, —

иными словами, от нас требуется невозможное, —

и мы, вместо того, чтобы с гордо поднятой головой твердо указать на сие космическое недоразумение, опускаем глаза долу, съеживаемся и… соглашаемся с невозможным, потому что в глубине души чувствуем, что только оно может спасти нас.

Отчего? в том-то и дело, что вопрос этот остается без ответа, – может спасти: вот что решает, а как и от чего спасти: не играет уже роли, —

беда, однако, в том, что принимаем мы невозможное его не в его первоначальной незамутненной чистоте – безусловной любви – а в неизбежном для земной жизни компромиссе вины, —

то есть, не в силах соединиться с родными и ближними посредством любви, мы соединяемся с ними через… причинение им незаслуженной боли, —

да, именно так: причиняя им боль, мы отдаляемся от них, но одновременно и едва ли не в большей мере мы с ними сближаемся, —

как можно мучить тех, кого любишь? только так, что ты знаешь, ты чувствуешь, что твои страдания как мучителя превышают их страдания как мучеников или, по крайней мере, они схожи, —

если же эти последние (то есть мученики) еще и переносит свои страдания без страха и упрека, то в душе вашей рождается и крепнет та самая извращенная, но и неодолимая любовь, которую вы искали на совсем иных стезях, —

и эта любовь уж точно имеет кармическую природу.

Да, безусловная любовь соприродна свету и воздуху, она светит и дышит где хочет, и кажется, что, несмотря на свою безусловность – а быть может именно поэтому – она может уйти так же легко и незаметно, как она пришла, —

другое дело любовь, сопряженная с виною: от нее людям уже не спастись, она сопрягает своих участников на веки вечные, —

так в былые и жестокие времена галерная цепь соединяла обреченных гребцов, —

но присмотримся повнимательней к звеньям этой цепи: ведь если мы действительно любим людей за то добро, которое им делаем, и ненавидим их за то зло, которое им причиняем, то все-таки нельзя не отметить, что, даже причиняя им зло, мы испытываем раскаяние, хотя при этом не отрекаемся от содеянного, —

и потому, сделав им зло и преисполнившись чувством вины, которое, впрочем, никогда не идет так далеко, чтобы вычеркнуть содеянный поступок из списка бытия, наше сочувствие к страдающему от нас человеку напоминает мучительное, но бессильное и бесполезное сострадание того высунувшегося из окна верхнего этажа дома, примыкавшего к каменоломне, и невольного свидетеля казни К., который для пущего театрального правдоподобия не только порывисто наклонился далеко вперед, но еще и протянул руки вдаль, —

кто это был? спрашивает Кафка, —

друг? просто добрый человек? нет, это был скорее хрестоматийный Кай, то есть каждый из нас, —

Кафка не описывает взгляд того сострадающего человека, но любой из нас, вспомнив себя в вышеописанной классической ситуации причинения зла ближнему при одновременных укорах совести и без какого-либо раскаяния, дорисует этот взгляд в своем воображении, потому что он слишком часто наблюдал его в зеркале.

3. Якорь мира сего

Чувство вины, если оно слишком сильно, ведет к тайному желанию устранить с лица земли как того, кто является его источником, так и в конечном счете себя самих, то есть, без всяких сомнений это один из самых страшных механизмов разрушения и саморазрушения, —

но если вина присутствует в слабой степени, то она парадоксальным образом даже сближает людей: причиняя ближнему боль, мы затаиваемся благородным желанием так или иначе и когда-нибудь возместить ее, —

тем самым мы как бы принуждаем себя сделать шаг, на который без предварительного создания неравновесия путем вины нам, быть может, не хватило бы решительности или энергии, —

однако вся беда в том, что невероятная динамика, скрытая в комплексе вины, обладая тенденцией роста в геометрической пропорции, не имеет той первобытной чистоты, без которой межчеловеческие отношения остаются глубоко проблематическими по сути: но ведь это больше всего и нужно людям, если присмотреться, —

чувство вины, таким образом, можно уподобить и наркотику, дозу которого приходится постоянно увеличивать, иначе не почувствуешь эффекта, и хронической болезни, которая постепенно перерастает в смертельную, и пробоине в днище судна, которая пропускает все больше воды, пока корабль не потонет, —

все так, все так… и тем не менее, как это ни парадоксально, обыкновенный человек, каких девяносто девять процентов, не может жить без вины и греха, он предпочтет их любой внутренней чистоте, —

и он тянется к ним, как библейский Адам к гранатовому яблоку, потому что чувствует всем нутром своим, что без вины и греха нет любезной его сердцу земной жизни, —

без вины и греха начнут непроизвольно и радикально очищаться его мысли и побуждения, —

без вины и греха с ним вдруг случится, что в один прекрасный момент все существо его сделается настолько легким и светоносным, что он, как воздушный шар, воспарит от земли в иные и горние сферы, —

а вот этого он боится больше всего на свете, —

и потому темных глаз в мире гораздо больше, чем светлых, —

а светлые глаза, если присмотреться к их смысловому выражению, источают «темный свет», —

но все это касается лишь девяноста девяти процентов жителей нашей планеты и никак не относится к последнему и самому важному.

XII. Добрый старый слуга

Наши основные, то есть врожденные и практически неустранимые никем и ничем страхи подобны нашим же старым и верным слугам, которые, служа нам верой и правдой, оберегают нас не только от опасностей мира сего, но и от дверей в Неизвестное, —

а между тем, только смело и на свой страх и риск открыв одну из них, можно войти в новый для себя мир, тогда как другого входа туда как будто бы нет, —

итак, наши слуги-страхи, будучи к нам приставлены от рождения, зная нас как облупленных и все же догадываясь, что есть на этом свете двери, точно созданные для того, чтобы мы через них вошли, тем не менее и на всякий случай устраивают всякий раз неприличную потасовку, когда судьба подводит нас к подобной двери, —

и разыгрывается в тот момент одна и та же, наполовину трагическая, наполовину комическая сцена, а именно, —

мы и наш персональный страх, схватив друг друга за грудки, молча катаемся по полу, но в конце концов, как и полагается, мы одерживаем верх, поднимаемся, отряхиваемся, перешагиваем черех побежденный страх, открываем заветную дверь: там свет, воздух и новая жизнь! делаем шаг в только что завоеванное с таким трудом жизненное пространство, глубоко забираем в легкие опьяняющий тонкий эфир, —

а потом с некоторым виноватым упреком оборачиваемся к нашему незадачливому слуге, поднимающемуся как раз с пола: «Мол, что же ты нас удерживал?», —

однако тот, чертыхаясь и отплевываясь, демонстративно смотрит в сторону, как театральный артист, который для пущей выразительности отвернулся и от своих коллег, и от зрителей, —

догадываемся ли мы, что он делает это, как и подобает образцовому слуге, единственно из благородного побуждения: чтобы мы сами не догадались, что он боролся с нами только для вида?

XIII. Баллада о древних богах и серой мыши

Если вы, будучи эмигрантом и прожив две трети жизни, скажем, в Мюнхене, прогуливаясь однажды поздно вечером по городу в компании какого-нибудь вашего гостя из России, вспомнили вдруг вашу любимую отпускную страну, —

а ей может быть, конечно, только древняя Эллада или точнее, то, что от нее осталось, —

вспомнили дискретно-покровительственные улыбки гостей в отельной столовой при виде упрямо просовывающихся в плотно сжатые и тем не менее такие доступные ладони тамошних кельнеров, вспомнили жалобный вой побитой хозяином придорожной таверны собаки, вой, в котором не было ожидаемых упреков, а были только пронзительные сетования на причиненную ей несправедливость, вспомнили, как однажды выдался пасмурный день, около часа накрапывал мелкий теплый дождь, пляжи опустели, туристы разбрелись по городу и их скучающие праздные лица на каждом шагу, точно об стенку, упирались в приветливую непроницаемость лиц местных жителей, вспомнили, как ежедневно совершала свой путь вдоль моря с увесистыми корзинами пожилая статная гречанка, и в одной ее корзине были фрукты, а в другой сладкие лепешки, и женщина невозмутимо выкрикивала свой товар, не расхваливая его и не радуясь, когда находились покупатели, лишь время от времени ставя ношу на песок, посреди бледных намасленных туристов, занявших, кажется, каждый квадратный сантиметр узкой прибрежной полоски, отирая платком вспотевшее лицо, поднимая бремя свое и идя дальше, —

итак, если вы вспомнили все это и готовитесь дальше вспоминать в том же духе, да кто-то неподалеку как назло зажег сигарету, дожидаясь пока его собака, вдоволь нанюхавшись, возвратится из-за кустов, в то время как из побочной темноты грянет на вас колокольный перезвон, возвещающий два часа до полуночи, и будет в этом перезвоне насильственная, непрошеная весть из потустороннего мира, но будет и акустическая мера, весть эту на лету ослабляющая и приспосабливающая к нашему мирскому уровню, —

да, если в качестве маленького чуда состоятся все эти непростые и несоединимые на первый взгляд между собой условия, то – самое время сходу завернуть за угол, миновать антикварную лавку с древним оружием и грозными масками в полутемных витринах, пройти мимо игрушечной лавки, еще раз свернуть налево и – прямо упереться в греческую таверну, которая будет обязательно иметь скромный вид, а название непременно громкое, под стать гомеровскому эпосу, и конечно же с малым числом призрачно колеблющихся в желтых окнах посетителей в этот предполуночный час.

Ну, а если, далее, пожилой полный кельнер в жилетке и с широко расстегнутым воротом будет стоять снаружи перед дверью, заложив руки за спину и внимательно наблюдая, как под фонарем мышь поедает хлебную корку, а его молодой и по-видимому начинающий помощник, тоже не зная чем заняться, но не осмеливаясь застыть в монументальной бездеятельности, подобно старшему коллеге, будет протирать для вида окно, если, продолжаю, увидев вас, пожилой кельнер с трудом оторвется от зрелища ужинавшей мыши, молча и с достоинством проведет вас вовнутрь таверны, усадит за самый уютный, по его словам, столик в углу: как раз рядом с миниатюрным амурчиком, зажавшим в пухлых ручонках корзину с цветами, если, далее, ваш спутник, поблагодарив вас за приглашение, сейчас же углубится в изучение меню, а вы, оглядевшись, убедитесь, что это типичная греческая таверна за границей, отдающая кичем, но милая взору всякого, кто успел побывать в Греции и полюбить эту коротающую в архаической дреме какое уже по счету столетие островную колонию, и потому здесь обязательно будут, во-первых, неизменный фрегат над баром изумительной ручной работы, во-вторых, сеть под закопченым потолком, где искусно запутались разнообразные и высушенные дары моря, как-то: гигантский краб с чудовищно непропорциональными клешнями, рыба-меч, косоглазая камбала, чучело спрута, громадные раковины и прочая морская прелесть, в-третьих, любительские акварели на стенах, в-четвертых, дискретно белеющие среди пышной парниковой зелени гранитные копии великих работ древности, а в-пятых и самое главное, с потолка, из замаскированного в щупальцах медузы старенького прибора будет литься заунывная бессмертная музыка, от которой повеет нестерпимой архаической ностальгией, разрыхляющей душу и не открывающей ей выхода в действие, опять-таки в отличие от итальянских или испанских мелодий, —