Зимние сны

Поэтому я решил впредь быть умнее и предусмотрительнее. И как только мне надо было записать мое новое лучшее стихотворение, я взял самый большой лист бумаги в мире и самую большую кисть и записал самыми, буквально громадными буквами стихотворение. Вот! И лег спать.

Спокойно спал, а утром встал и сразу кинулся читать стихотворение. Но вот незадача! Оно было такое большое, что я мог видеть только отдельные буквы – а весь текст – нет: он куда-то уходил все дальше и дальше, из комнаты, на улицу, в соседние кварталы… короче, кошмар!

Я – отступаю, но весь текст все равно не вижу! Ужас! Вот так я и во второй раз не смог прочитать мое лучшее стихотворение, которое я написал!

--

В поисках бога (или Бога, всё равно) я обшарил всю Вселенную, заглянул во все глухие места, но… напрасно! Я нигде не мог Его найти! Обратился к знакомым, они напряглись, дали пару адресов.

Я обрадовался, и в сердце расцвела надежда! Но!.. Но я нигде не мог Его застать! Я все время слышал: «Извините, отсутствует». «Придите завтра». «В командировке». Или: «Вышел покурить!» «На конференции». Один раз чуть Его не застал: «Только что вышел. Ждите!» Я ждал – час, два, три… Потом ушел – понял, что не дождусь и умру с голоду!

Меня жалели: «Не грустите! Зайдите через неделю…», «…через месяц…».

Я заходил. В одной приемной вообще отшили: «А что это вы так запросто? Где ваша рекомендация? Без неё никак!». Я достал рекомендацию, но – напрасно! Нет Его! У меня опустились руки, и я впал в отчаяние. Ну не везет мне!

У меня просьба – если кто увидит или услышит, сообщите мне.

Друзья! Не опоздайте!

Бунюэль, Борхес и я…

Мы сидим втроем и пьем грог. Изредка курим.

В зале полутьма.

Борхес, не мигая, смотрит в полумрак залы.

Бунюэль саркастично жует табак.

Все мы думаем о прекрасных женщинах, о которых в Коране сказано: «…пашите».

В зале вдруг появляется андалузский пес.

Борхес поднял палец и сказал: «Будда».

Бунюэль заказал еще аперитив.

«Что вы, друзья, думаете о смерти?» – спросил отрешенно Борхес. Бунюэль ответил: «Лорка знал, но его убили. Спросить не у кого». Я молчал.

Пес, повиляв хвостом, убежал.

«Чертовски жарко, вы не находите?» – спросил Бунюэль. Борхес, помолчав, сказал: «Нечего писать. Я уже обо всем и за всех написал».

Бунюэль меланхолично ответил: «А я еще сниму парочку картин о нашей метафизически скотской жизни». И рассмеялся.

Я сидел в кругу великих и внимал голосу вечности.

1990, 2019–2021

Виталий Амурский / Париж /

Москвич 1944 года рождения. Во Франции без малого полвека. Разумеется, не местом жительства определяется внутренний мир человека, пишущего же – особенно, но, несомненно, ничто не проходит бесследно. В моих стихах, вообще в том, что и о чём пишу, конечно же, какие-то отражения этого. Я рад, что получил приглашение принять участие в этой антологии – подобных площадок в Русском Зарубежье сейчас кот наплакал.

Невозвращенец

1С земляком в стенах пивного залаСлучаем в беседе я увяз.Что ему язык вдруг развязало,А меня растрогал тот рассказ?Не имею ясного ответа.Не было тогда и ныне нет.Может быть, искал я тень без света.А искать мне следовало свет?2«Сам я родом из Электростали,Знаешь, это около Москвы.Сорок лет назад его оставил,А оставив, с прошлым сжег мосты.Помню тот предзимний день понурыйСо снежком мерцавшим, как металл, —Как с ракетодрома Байконура,В неизвестный мир я стартовал.ТАСС не сообщал тогда, понятно,Как меня несёт за облака,Но свою страну без белых пятенЯ увидеть смог издалека.В проволоке лагерной и вышках,Начисто лишённой многих книг,О которых прежде только слышал,Даже взглядом не касаясь их.Боже, понял я, в какой же ямеПрозябает мой родной народ —Нет, не без альбомов МодильяниИ колбас – без прав на кислород.В капсуле, в полёте раскалённой,Не пришлось тогда вернуться мне(Как позднее многим Крикалёвым[1],Чтоб найти свой дом в иной стране).Жизнь, как будто, открывал сначалаИ, казалось, даже с огоньком,Но, случалось, так порой качало, —Всё вокруг летало кувырком!..»3Дальше, извините, не припомню,Где и с кем был он тогда душой.Слушал я с печалью, только что мнеБыло до неё, увы, чужой!..Будто в зал, реально ж – дальше, мимоОн смотрел, уже не говоря.– Повторите нам по кружке пива, —Попросил официанта я.Возле ног этюдник чуть поправив,Он глазами улыбнулся лишь.За его спиной в оконной рамеВ лужах и огнях блестел Париж.

«Который месяц словно те же маски…»

Который месяц словно те же маски,Не отличишь – твоя или моя,Но вот уже, пройдя январь, савраскиНас тащат за пределы февраля,Где впереди распутица, понятно,Привычная, увы, из года в год, —Бескрайних луж мерцающие пятна,Среди которых вечно ищешь брод.В такие дни понять бы надо: где мы,Не сбились ли с пути в узлах дорог?Нет, не сейчас, ведь врубелевский ДемонОб этом же задумываться мог.

«На антикварных рынках…»

Сестре Татьяне

На антикварных рынкахВстречались мне в бумагахВоенных лет открыткиИ письма из Гулага.Писавшиеся с болью,Достоинством и честьюТем, кто ушедших помнилИ тем, кто враз исчезли.Тут – крепкие объятия,Там – раненое сердце.Как гвозди из распятия,А ныне – для коллекций.Какими каталогамиОценишь боли схожие?Какими эталонами,Когда – мороз по коже!Смотрю на те, что собраныИ дорожу которыми, —В них жизни за засовами —За штампами конторскими.Неважно, что помаркиИ труден глазу почерк —Лежат в соседстве с марками,Которых нет на почтах.Альбомные страницыПронзило их дыхание,Отсутствуют границыС тем, что отныне – давнее.А всё же не минувшее,Ведь душу жжёт понынеИ лучшее, и худшее,И то, что между ними.

«О, город мой, давным-давно не я ли…»

Незнакомым россиянам, зачисленным

властью в «иностранные агенты»

О, город мой, давным-давно не я лиЛюбил смотреть в рождественские дни,Как снегирями в мокрый снег нырялиТвоих автомобилей стоп-огни.О, город мой, давным-давно не мне лиНа Пресне или у Москвы-рекиПорою сквозняки печально пели.Твои, а не чужие сквозняки.О, город мой, мне так давно неведомНи свежий воздух твой, ни новый смог,Но сердцем я к твоим причастен бедам,А, значит, «инагентом» зваться б мог.Москва, Россия, мы давно не вместе,Не жалуясь же, впрочем, на судьбу,Быть «инагентом» счёл бы делом чести,Я говорю, имея вас в виду.

«Смотреть вперёд? Да, что же там увидишь!..»

Смотреть вперёд? Да, что же там увидишь! —Но, может, лучше терпкое винцоПить, вспоминая тех, кто, будто, в КитежУехав, не напишет письмецо.Или, покуда день лениво киснет,В туман сентябрьский солнце унося,Причёсывать растрёпанные мысли, —С растрёпанными дальше ведь нельзя.Одно лишь понимаю – нынче с толкуЯ сбит и малость, кажется, раскисСредь огоньков, разбитых на осколки,На мокрых тротуарах городских.Печальной скрипкой влажный ветер плачет,И шляется за мною по пятам,А наступивший вечер пуст и мрачен,Как выжженный пожаром Нотр-Дам.Мир без друзей пустеет понемногу,И вянут дни, как осенью цветы.С минувшим веком мог идти я в ногу,Но спотыкаюсь с нынешним, увы.

«Знать, эпоха не та…»

Знать, эпоха не таИли нравы не те, —Пустота, пустота, —Я один в пустоте.Город в лужах блестит,Тусклы лишь фонари.Сколько раз: отпусти, —Пустоте говорил.В лабиринтах пустыхЭтих улиц без чувств,Отпусти, отпусти, —В ночь глухую шепчу.Пустота по стопамТо за мной, то – во мне,А душа, как стакан,Где ни капли на дне.

Живерни[2]

В часы, когда для сердца нет комфорта,Припомни пруд, где лилии цветут,Чьи лепестки, как будто газ в конфорках,И там – поодаль, и поближе – тут.Они тебя наверняка согреют,Пускай не так, как в кухне иногда,Когда метель случалась и в апреле,Не выпуская землю из-под льда.Но не о том я времени и местеИли, вернее, о местах не тех,Где, зябнув в одиночку или вместе,Винить судьбу считали б, право, – грех.Нет, тут я о цветах, что были летом.Недавним. Только память оживи,Как сразу же появится в беретеМоне, японский мостик в Живерни.И будет снова воздуха дрожанье,Балет стрекоз, зависших над водой,Палитра сада – та, что, право, жаль лишь,Поскольку невозможно взять с собой.

Володе Загребе, прощальное

Поэта – далеко заводит речьМ.ЦветаеваСкрылся в небе верблюд крылатый,«Плач-парад»[3] отзвучал и стих.Под наркозом в больничной палате,Может быть, думал ты и о них.Как на марле кровавые сгустки,Мне казались твои слова,Словно с неким клеймом петербургскимИ дантесовского ствола.Прежде шутками, пусть горьковатыми,Всё же чаще был мечен твой слог.Только слишком далековатоЭтим летом всё унесло!А во мне, право, что-то треснуло…Да, такая вот карусель:Голова остаётся трезвая,Лишь глаза как трава в росе.

Август, 2021

Елена Улиссова-Пианко / Париж /

Родилась в Ленинграде. Живет в Париже с восьмидесятых годов. Окончила романское отделение университета имени Жданова. Защитила в Сорбонне диплом (D.E.A) по французской и сравнительной литературе. Преподавала русский язык в лицеях разных городов Франции. С 1994 года по 2010 год – активный член ассоциации Le Temps du tango. Устраивала вечера, давала уроки аргентинского танго. Опубликовала несколько статей о танце в La Salida, журнале ассоциации. Волшебство и магия художественной мысли и движения танца манили, давали дыхание и заманчивый поиск их соединения. Публикует рассказы в альманахе Из Парижска. Русские страницы (Париж). В 2020 г. рассказ о русских поэтах тридцатых годов в Париже опубликован в Тургеневском ежегоднике (Орёл). Награды: Лауреат Международного Конкурса им. Эммануэля де Ришелье 2020, премия Алмазный дюк в номинации Проза. Награждена памятной медалью 150-летие И.А.Бунина (Орёл).

Ледяная звёздочка

Посвящается моей маме, Надежде

Улиссовой, которая знала об этой

сказке, но не успела её услышать.

Мать-облако

Спокойная, безмятежная осень. Тихим днём на небе жемчужно белели облака. Медленные, они оставались подвижными и постепенно меняли свои очертания: то сжимались, то вытягивались, то распадались на части. Одно из них, окрашенное солнцем в розовато-жёлтые тона, сияло своей юностью, как будто устремлялось в вечность.

Однако ненастье неумолимо надвигалось, превращая облака в тёмные тучи. И как ни хотело облачко сохранить радостную молодость, ему приходилось лишаться светлых красок и темнеть.

«Только бы не попасть в число собратьев, оказавшихся в опасных местах, где воздух буен и капризен, только бы не разрешиться сплошным холодным ливнем», – думало оно, стремясь набирать силу в более стабильной атмосфере.

Страшно было подумать, что крошечные капельки, слившись вместе, могут превратиться в серую разрушительную жидкость. «Родить тяжёлый сплошной ливень, разрывающий опасные овраги и бросающий в потоки рек вырванные с корнем деревья? Нет-нет, надо было всеми силами избежать этого!» – мечтало облачко и обращалось к небесной богине Фриг:

«О всесильная богиня туманного чертога! Ты, что терпеливо прядёшь золотые нити, ветрами превращённые в оранжевые ткани, ты, что оберегала меня до сих пор, внемли моим словам! Помоги обратить накопившуюся во мне влагу в неповторимые кристаллики-снежинки!»

Затем оно молило Перуна:

«Ты, всемогущий бог Перун! Не дай мне истечь горькими слезами-дождём! Укроти ветры буйные, ветры буйные, суровые, помоги мне родить детушек, чтобы были все красавицы, чтобы все сверкали красками в день их первого полёта!»

И боги вняли мольбе-заклинанию. Они милостиво позволили облаку заняться выращиванием снежинок, оставив его в холодной вышине.

Теперь облачко, такое безмятежно-вольное в погожие дни, становилось заботливой и внимательной мамой. Жидкие капельки облака, испаряясь, превращались в пар и кормили ледяные кристаллики.

Мама-облако переговаривалась со своими детишками-снежинками:

– Девочки мои, хорошо ли, удобно ли вам в моей утробе?

– Да, мамочка, нам уютно и приятно, но немного скучно, как хочется увидеть большой свет! Будем ли мы вечно жить в тебе?

И облако отвечало нетерпеливым:

– Подождите, деточки, у вас есть ещё время стать красавицами и улететь. Придёт ваш жених, подхватит на свои крылья и унесёт на божий свет.

– Мама, а что за ветер заберёт нас у тебя?

– Есть разные ветры, – начинало свой рассказ облако. Самый сильный, самый неистовый из них – бог ветров Аквилон. Когда он летит, то в гневе ломает деревья и срывает с домов крыши. Его любимый брат Далю наделён демонической властью и приносит зимой сильный холод. Ему помогает другой брат, Галерн, он налетает злыми ледяными порывами, которые трудно предвидеть. Но всё же иногда появление братьев предвещает Монтаньеро. Высоко-высоко в небе, он предупреждает о наступлении зимних холодов мрачными жалобами и зловещими стонами.

– А есть ли у нас возможность встретить других женихов?

– Может быть, вы улетите с другими ветрами.

Например, Борей – враг Аквилона, тоже очень смелый ветер, но менее жестокий. Сын Титана и Авроры, он появляется с моря и любит кружиться и танцевать. И есть ещё один ветер, но он редкий гость в наших краях. Его зовут Зефир. Как и Борей, он приходит с моря. Добрый и нежный, он ласково баюкает в своих объятиях невест.

Но подождите, не торопитесь. Растите и хорошейте, a пока я вам спою песенку:

– Тучи, тучи!Огромные, чёрные тучи!На город они налетают,Затем убегают,Отметив дороги следами дождя

– Мама, а что это такое, дождь? – спрашивали любопытные снежинки.

– Девочки мои, дождь, – это влага. Вы были когда-то влагой, пока не родились.

– Значит, дождь – наш родной брат? – не могли угомониться дочери облака.

– Не совсем так, – отвечала им мама. – Знайте, что дождь и вода опасны для вас. Но я не хочу вас пугать, пока вы здесь, никакая злая сила вам не грозит.

Снежинки стремительно хорошели. Их малюсенькие тела вытягивались и принимали необычные формы. Одни разрастались в длину, другие в ширину. Они были сёстрами и поэтому похожими. Созданные из воздушных пылевых частиц и водяного пара, у многих из них сердца напоминали правильный шестиугольник. Но потом начинались различия.

Мотивы вокруг прямоугольника, уникальные, разнообразные, походили на широко раскрытые лепестки примулы, льна, нарцисса, гемерокалисса или лилии. Но, в отличие от цветов с их пятью, шестью, восемью или ещё большим количеством лепестков, у снежинок их было постоянно ровно шесть. Некоторые снежинки-звёздочки напоминали хрупкие иголочки, заканчивающиеся лучиками. Их веточки походили на папоротник. Другие снежинки из крошечной сердцевины «листьями» разрастались вширь, как крупные азалии и рододендроны. А некоторые не имели в середине шестигранник: их сердца состояли из тонких шести лучей, от которых вырастали широкие лепестки.

Снежинка-красавица превзошла всех многообразием форм: сердцевина её была шестиугольником с широко раскрытым цветком. Длинные веточки папоротника дополняли цветок. Сплетение сложных архитектурных конструкций напоминало драгоценность, созданную руками гениального мастера. Сёстры-кристаллики не были завистливыми и бескорыстно восхищались её совершенством.

Превращаясь в необыкновенные создания, наиболее воинственные восхваляли Аквилона.

Их хрупкие романтические сёстры желали тихо и спокойно парить, несомые Зефиром.

Другие мечтали улететь как можно дальше, чтобы посмотреть мир, и обращались к Борею. К ним принадлежала и наша снежинка.

День полёта

Однажды ранним утром что-то грозное почувствовалось в воздухе. Ветер крепчал.

– Мама, что это? – встревоженно-радостно закричали снежинки, понимая, что наступил роковой момент. Как зовут ветер?

– Борей, мои деточки, к вам пришёл Борей! – прокричала в ответ мама.

Звук её голоса таял в неистовом шуме. Тут порыв ветра яростно смял облако и, разрывая и ломая его на части, вобрал в себя миллиарды сестёр-снежинок.

«Только бы ветер меня не погубил!», – подумала в испуге наша снежинка.

Но, как ни странно, несмотря на бешеный вихрь, кристаллики снега вокруг неё оставались прекрасными и лёгкими. Сначала снежинка ничего не различала, она вся отдавалась стремительному движению. Но вскоре она успокоилась и стала наблюдать за картиной, которая открывалась перед ней.

Северная природа лежала внизу во всём своём величии. Снежинка видела и бескрайние поля, вытянувшиеся длинным полотном, и густые леса, и луга, белеющие островками среди тёмных лесов.

Метель играла в романтическом буйстве. То она катилась на полях и лугах и сильным дыханием вздымала верхний слой снега, который некоторое время приподнимался над землёй холодной синеватой волной, то неслась над темнеющими лесами. Деревья, как огромный оркестр, отвечали ветру разными голосами. Осины и берёзы с оголёнными ветками, покрытыми седым ледяным инеем, хрустально звенели. Густые ветви елей ревели низкими голосами, а верхушки сосен качались, рыдали и плакали.

Снежинке очень хотелось побольше остаться с деревьями, рассмотреть их неповторимую прелесть.

Но, увы, ветер нёс её всё дальше.

Конец снежинки

Теперь Борей проносился над городом. Снежинка заметила золочёный шпиль с корабликом и изящные здания вдоль широко раскинувшейся реки.

Края реки, затянутые льдом, были немного припорошены её сёстрами-снежинками. А середина реки зловеще чернела. «Какая могучая и страшная бездна», – подумала наша путешественница, и ей стало немного не по себе. И вспомнились ей песенка о туче и слова матери-облака: «Вода опасна для вас, деточки. Хотя и вы тоже были влагой, пока не родились».

Ветер вынес снежинку на площадь и промчался над колонной. Снежинка успела мельком увидеть золочёного ангела с мягкими чертами, склонившегося с добротой к тем, кто бежал, спасаясь от колючего ветра. Борей стремительно мчался дальше.

Пролетев над светло-жёлтой аркой, он оказался на широком проспекте. Ехали машины, витрины магазинов подмигивали прохожим, выставляя напоказ меха, кожаные сумки, зимнюю обувь. Всё смешалось в один короткий аккорд, а снежинке так хотелось, чтобы ветер приостановил свой неистовый бег и позволил ей разглядеть здания и строгие линии улиц!

Снежинка приближалась к вокзалу. Быстро шагали люди, спешили на поезд, тянули за собой тяжёлые чемоданы, входили в вагоны, отряхивались от снежной пыли. Молодые люди спортивного вида, гордясь силой и здоровьем, упругой походкой выходили на перрон. Снег под их ногами хрустел, кристаллики ломались, скользя друг о друга, и их песня-жалоба была слышна снежинке.

Тут ветер бешено закружил ледяную звёздочку. «О, что же это?» – не успела подумать она. Все бежали, торопились, мелькали высокие сапоги, толстые кожаные ботинки, женские ботики с меховой опушкой, и снежинка испугалась, что её вот-вот раздавят.

Но тут ветер опустил её на рукав куртки мальчика лет семи. На фоне своих сестёр она особенно привлекла внимание ребёнка. Он замер на месте, рассматривая природное чудо. Людской поток полился вокруг него. А мальчик шептал: «Какое диво!

Постой, звёздочка, не тай!» Он успел рассмотреть тонкий рисунок снежной красавицы, её вытянутые формы, совершенные линии. Но тут, увы, снежинка растаяла, испарилась, исчезла.

Мама потянула мальчика за руку: «Антон! Что ж ты стоишь? Быстро на поезд!» Он покорно пошёл следом, но грациозная, чудесная снежинка заполняла его воображение.

Прошла зима. Как-то раз, ранним весенним утром, Антон выбежал в сад на даче, куда ехал в зимнюю метель с мамой. В то роскошное сияющее утро лучи солнца щедро делились своим светом с растениями. На траве мигала алмазами роса. Её капельки переливались всеми огнями радуги, жёлтым, зелёным, синим, красным, фиолетовым, оранжевым.

«Похоже на бриллиантовую брошь, которую мама надевает в торжественных случаях!», – подумалось ему.

Погружённый в созерцание росы, мальчик вспомнил снежинку. Зимняя звёздочка была намного сложнее и прекраснее по форме, чем её летние сёстры-росинки. Весенние красавицы оставались одинаковыми, отличаясь друг от друга лишь размерами.

«Почему природа, создавая такое совершенство, как моя ледяная звёздочка, так легко и беспечно его уничтожает? Наверно потому, – утешал он себя, – что творчество природы безгранично».

С того памятного года снежинка-звёздочка, как ценный клад, стала навек богатством его души.

Мальчик вырос и стал художником-пейзажистом.

С возрастом пришли техника и знания. Но главным было то, что он сумел не потерять своё детство, свежесть и некоторую наивность, которая помогала ему передавать яркость и индивидуальность увиденного. По мере роста его сознания он научился ещё внимательнее смотреть на природу, отражая явления самостоятельные, единичные. Его картины можно было читать, как поэзию. То это было весеннее пробуждение леса и тихое пение ручья, то тёплое дыхание изменчивой летней рощи с игрой светотени, то грусть заросшей мхом лесной просеки.

Зимняя звёздочка вела его по жизни. Ведь живописец – это тот, кто умеет передать разные тайны природы.

Евгения Босина / Нагария /

Евгения Босина родилась в Киеве, окончила филфак Киевского госуниверситета (по специальности: «Русский язык и литература»). В 1990 г. вместе с семьёй репатриировалась в Израиль. Живёт в г. Нагария, преподаёт русский язык. Стихи начала писать на Святой земле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля, лауреат премии СРПИ им. Д. Самойлова, автор 5-ти поэтических сборников. Печаталась в израильских и зарубежных изданиях: «Время и место» (Нью-Йорк), «Иерусалимский журнал», «Бульвар Ротшильда» (Тель-Авив), «Дальний Восток», «Южное сияние», «Балтика-Калининград», «Литературная газета», «Эмигрантская лира» и др. Победитель, лауреат и финалист различных международных литературных конкурсов.

«Кто-то небо усыпал крошкой…»

Кто-то небо усыпал крошкой,Мелкой-мелкой, цветной, холодной…Я лечу над лесной сторожкой,Я невидима и свободна.Подо мной – серебрится зелень,Надо мной – голубеют воды.Станет скучно – гляжу на землю,Станет трудно – держусь за воздух.Я лечу – над мостом и пашней,Я над словом лечу и делом,Над тобой, над собой вчерашнейИ над тем, что вчера болело,Я лечу, потому что верескПожелтел, значит, скоро стужа,Потому что всё дальше берег,А река всё темней и глубже,Я лечу, потому что полночь,Потому что душе угодно,Потому что однажды вспомню:– Я невидима и свободна!

«Опять, опять тоска по снегу…»

Опять, опять тоска по снегуГрозит сезонным обостреньем:Неровным пульсом, плачем, смехом…Но, врач и мастер сновидений,Пришёл январь, взмахнул рукоюИ распахнулись, как когда-то,Лесов приёмные покои,Полей пресветлые палаты…Плыл снег, летел, как белый аист,Крылом касался осторожно,И жар спадал, и сны сбывались —То внутривенно, то подкожно,Кружились звёзды и не гаслиВ своей завьюженной купели…А я спала, мне снилось счастье:не свет, а снег в конце туннеля.И пахло счастье утром стылым,Сосной, нетопленою дачейИ почему-то… детским мылом —Тем, от которого не плачут.

«Шкаф, потолок, тумбочка, старое одеяло…»

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…

И. БродскийШкаф, потолок, тумбочка, старое одеяло…Как ты был счастлив! Господи, чего тебе не хватало?Книги, окно, зеркало, парочка репродукций…Вышедшему однажды больше нельзя вернуться.Некуда, понимаешь? Даже мечтать нелепо.Всё изменилось начисто, пока ты ходил за хлебом.Так что и не пытайся. Ключ отошлёшь почтой.Что изменилось? Мало ли: время, пространство – вот что.Знаки, слова и помыслы… Разве ты сам – прежний?Дальше – непредсказуемо, неразличимо, снежно,Ветер качает облако, словно огромную зыбку…Не возвращайся в комнату. Не совершай ошибку.

Сказка о глиняном человечке

По камешкам, точкам, по строчкам неловким,по лесенкам шатким – на ощупь…Ну что ж,иди, человечек, как есть, без страховки,иди, удивляясь тому, что идёшь.Ах, мой человечек, ни в чём не повинный!Не то, так другое, не ты, так другой:немножечко праха, немножечко глины —ну, что там случится ещё под рукой?Расплющу, сомну, из кромешного мракадостану, назначу пространство, судьбуи время,и выжгу три огненных знака —три буквы горящих на глиняном лбу.Пойдёшь, спотыкаясь, по кромке бумажной —на слабеньких глиняных ножках малыш,и станет тебе одиноко и страшно.О, как ты заплачешь, о, как закричишь,и вырастишь звук,и добудешь словечко,себя загоняя, любимых губя…А я… я опять сочиню человечка,чтоб был хоть немного счастливей тебя.

Сказка наоборот

Так слушай… Из завьюженных пустот,из тех краёв, где обитают зимы…О, в этой сказке всё наоборот,неправильно, вовек непоправимо!Ах, Сказочник, опомнись, Бог с тобой!Зачем твой взор невидящ и прозрачен,зачем осколок, крохотный и злой,не мальчику, а девочке назначен?Нет-нет, жива – без жара и без слёз,давным-давно привыкшая к осколку,а мальчик… мальчик, что ж… всё мёрз и мёрз,и тосковал, и плакал втихомолку.И был январь – внутри и за стеной,и город в этом снежном липком тесте…Раскол, оскал, осколок роковой,ошибка, затерявшаяся в тексте.И кажется: ведь только-то и дел —чуть-чуть исправить слово или фразу,но Сказочник ужасно постарел,не видит букв…Ну, в общем, не до сказок.