Прощай, молодость

Но главное – письма, сотни писем. Многолетняя переписка с писателями, актёрами, музыкантами… Всё то, что она всегда так бережно хранила. Да и после исчезновения мужа не вывезла, не спрятала. Не могла и вообразить себе ареста.

Да и сама не скрылась. Даже не собиралась. А потому нагрянувшая полиция, униформисты буквально потрясли её. За что? Но тут же являлась мысль: в Париже она известна, любима, и столько друзей вокруг, есть и адвокаты, юристы. Подумала даже: ничего, всё скоро выяснится. Вот Коля появится, и всё разрешится…

Но нет – не разрешилось. Она оказалась пешкой в чужой игре. Французским судом ей было предъявлено обвинение: «За соучастие в похищении Е. Миллера». Хотя никаких, ну буквально никаких улик предъявлено не было. И никаких участников, соучастников и даже свидетелей не было. НКВД сработал чисто!

Итак, французские власти её одну сделали заложницей и ответчицей. Впрочем, для обвинения (для сохранения интриги) знаменитая певица подходила как нельзя лучше. И вот, как говорится, дело сделано – и концы в воду. Напрасно она уповала на любовь зрителей и друзей. Парижская эмиграция в одночасье отвернулась от любимого Соловья, душевного, доброго, участливого, от вчерашнего своего кумира. Завистники, клеветники из РОВС, всегда охочие распять слабого, оскалить зубы на талант, тотчас припомнили ей и «низкое», крестьянское происхождение, и концерты в Америке «в пользу советских беспризорных». И относительный, хоть и трудовой, достаток. И любящего генерала-мужа, Георгиевского кавалера, благополучного, хоть и пропавшего вместе с Миллером.

Но всё-таки парижан, вчера ещё слушавших певицу в концертах, ошеломил бездоказательный, чудовищный приговор: «двадцать лет каторжных работ» (позднее срок был исправлен на пятнадцать). Адвокат Плевицкой Филоненко (и двое других) был в недоумённом отчаянии. Вся коллегия адвокатов подала бумаги на пересмотр дела. Но, увы…

Несколько лет назад в Москву, ко мне в гости, приехала внучка адвоката, парижанка Анна, не говорившая по-русски. С переводчицей. Привезла кое-какие бумаги, фотографии, копии газетных статей. Вся левая французская пресса тех лет возмущалась жестокой несправедливостью приговора. Газета «Попюлер», к примеру, писала: «…злобный, абсурдный приговор… Им нужно было досадить, нанести удар «красным» русским, раздавить первую попавшуюся женщину, распять иностранку».

Судя по фактам, действительно французским властям, да и новым руководителям РОВС (в освободившиеся кресла Миллера и Скоблина уже сели претенденты), было удобно, даже выгодно, не ища «опасных» ответчиков, оставить этот загадочный клубок неразмотанным. Ибо нити могли и их всех завести слишком далеко. И потому скорый приговор (изоляция певицы) был всем на руку.

Так девочка Надя, рождённая некогда в избе под соломенной крышей, Надежда-свет-Васильевна, потом – артистка, певица – Курский Соловей, по выражению Государя, стала каторжанкой с № 9202 в тюрьме чужеземного городка Реми.

Собственно, после ареста эта великая женщина хоть и продолжала физически жить, но это было просто существование, душа была уже мертва.

Передо мной её письма (трудный, неразборчивый, пляшущий почерк), с последними надеждами отправленные из тюрьмы к парижским своим адвокатам.

Вот несколько её снимков разных лет (Петербург, Париж, Москва, Новгород, Курск, Винниково). Какая разительная несхожесть! И даже не возрастная. Она то кокетлива и лукава, то мягко улыбчива и открыта, почти счастлива, то глубоко задумчива. Но всегда прекрасна. Конечно, перед камерой актриса всегда актриса. Даже если жизнь немыслимо горька. Но среди многих есть одна фотография, которая особенно потрясает жестокостью правды и документа (певица не видит фотографа).

Это Париж, 2 декабря 1937 года, идёт судебный процесс – изнурительный, демагогический, предрешённый спектакль. Он стал в жизни актрисы последним спектаклем. И, как всегда, у героини – главная роль. Однако слушать аккомпанементом ложь, клевету и наветы от вчерашних друзей и знакомых просто мучительно. Скамья подсудимых, как сцена, и на ней (уже за барьером сего бытия) – немолодая, горькая, женщина в чёрном. Прекрасны гордая голова, тёмные косы причёски, высокая шея. Ей пятьдесят три.

А на барьере, отделяющем её от зала «неправосудия», трагически сложены кисти ещё прекрасных рук, крест-накрест, в кожаных чёрных перчатках. Сколько в жизни было поклонов этим рукам! Сколько восторженных слов величайших людей эпохи о них было сказано: «…и пальцы эти живут, смеются, страдают и плачут…»

И вот на очередной вопрос судьи: «Что вы можете сказать о похищении?» – звучит последний спокойный ответ, достойный русской христианки: «Господь Бог – мой свидетель. Он видит, что я невиновна».

Всматриваюсь в лицо на фотографии, в родные, такие дорогие мне черты. Чем глубже суть человека, тем глубже его одиночество в мире… И почему-то на память приходят строки поэта: «Где мы были? В комнате сидели? Как могли дышать мы в этот час?». Впрочем, я ещё не дышала – ещё не родилась. А молодой мой папа?

Может, тогда в далёкой «красной» Москве он, беспечный студент ТСХА, спешил в кино в останкинский парк на свидание с моей будущей мамой-студенткой? И не подозревал, что происходит в тот же час где-то в далёкой Европе, в каком-то зале суда, с его родною душой, родной кровью? С его матерью, которую всю жизнь его заставляли забыть и называть тёткой?.. Но мать она ему или тётка, всё равно родная кровь, родная душа.

Порой задаюсь вопросом: что было бы с Надеждой Васильевной, вернись она в Россию в тот роковой 1937-й? Или вообще останься она в России после Гражданской в двадцатых? Ответ во всех случаях однозначен. Погибла бы. Но и в Париже до неё дотянулась-таки рука палача…

Снова смотрю на старое фото. На суде достойная, гордая поза её поражает. Она уже нездешняя, потустороння, уже на пороге вечности. Не замечает ни кино-, ни фотокамер, ни зала, с любопытством шумящего. Она уже не хочет видеть ничего.

Трагедия состоялась. Спектакль окончен, и занавес опускают. Погибла Родина, убит Государь, погибли в России все её близкие, а теперь погиб и муж, нет её дома, и предали друзья… Вот и всё – мир рухнул. Завтра, сменив чёрное платье на тюремное рубище, она станет каторжанкой. Ей в собственность оставят только воспоминания. Но это – завтра. А пока, в последний миг, она «на публике», которая жадно следит за казнью, за каждым жестом казнимой.

И ей, легендарной русской певице, актрисе, которую почитал сам Государь Всея Руси, ей, уходя из этого мира, надо держаться с честью, с достоинством. И она держалась.

…В тюрьме эта русская была странной заключённой. Бледная, постаревшая, обессилевшая женщина, но с гордо посаженной головой, она не желала ни с кем общаться по-французски. И вела себя странно, словно тронутая умом. Плохо ела, была послушна, безропотна и всё что-то писала, а порой тихо, негромко пела. Да так пела, что заключённые в соседних камерах, прислушиваясь, плакали. Это были какие-то протяжные, непонятные напевы на русском, похожие на молитвы: «Ох, то не ветер ветку клонит, / Не дубравушка шумит. / То моё, моё сердечко стонет, / Как осенний лист дрожит…» или «Замело тебя снегом, Россия. / Запуржило седою пургой. / И печальные ветры степные / Панихиду поют над тобой». А ещё она нараспев как бы сказывала: «…И спаси, Господи, души рабов твоих. И прости согрешения их, вольные и невольные. И даруй им Царствие небесное». А может, у русских это и были молитвы?..

Порой, молясь в тюремной часовне, она словно замертво падала на холодные церковные плиты перед образом Христа на Кресте: «Яви, Господи, правду твою…» – замирала надолго, словно ожидая ответа. И тогда служителям приходилось под руки её поднимать.

Дочь Деникина в своём телеинтервью вспоминала, как она, тогда совсем ещё молодая, неожиданно увидела великую Плевицкую на тюремном кладбище в Реми. «И с трудом узнала ту великую, которая изумительно пела нам когда-то в концертах, на русских праздниках». На чьей-то могиле каторжанка, присев, любовалась недавно расцветшими цветочками розовых маргариток. «И, возможно, одну хотела сорвать, взять с собой, – говорила Деникина. – Но я подняла палец, и она молча сразу же отошла, конечно меня не узнав».

Весной 1940 года уже ослабевшая от болезней Надежда Васильевна просила пригласить к ней из Парижа священника, её духовника. Исповедаться, причаститься.

Он приехал, пробыл в камере довольно долго, а уезжая, утирал слёзы со щёк: «Пречистая душа. Другой такой я не видел». А 5 октября 1940 года она, получив от знакомых «с воли» пакет с передачей, где почему-то оказалась и губная помада, неожиданно занемогла. И вскоре загадочно умерла в тюремной больнице. Затем незаметно и тихо была погребена на тюремном кладбище… Светильник угас…

А между тем в Москве, на Лубянке, в химической лаборатории генерала Павла Судоплатова продолжались разработки препаратов – новейших ядов. И удачное производство это проявляло себя ещё долгие годы и в СССР, и в Европе.

Очень скоро немецкое гестапо (по свидетельству того же Б. Прянишникова), вероятно имея на то основания, извлекло, эксгумировало тело заключенной № 9202 из могилы. И подвергло тщательному (химическому) обследованию. Зачем педантичные, рациональные немцы пошли на это? Зачем гестапо понадобилась эксгумация? Зачем нужен был результат химических анализов? Какой секрет хотели они раскрыть?..

В середине 1990-х посетившая меня парижанка Анна (внучка адвоката Ф.) с архивными документами, подтверждавшими абсурдность процесса против певицы, поведала и о другом страшном свидетельстве. В 1941-м после эксгумации тело Плевицкой гестаповцы во дворе тюрьмы разорвали на части танками. Затем закопали в безымянной общей могиле. Дальнейшее – без комментариев.

Только один вопрос: за что могли фашисты так ненавидеть эту русскую женщину?

А нам, сегодняшним, остаётся лишь преклонить колена перед величием артистки, певицы, основоположницы жанра русской народной песни – как символа Родины, – принявшей мученический Крест за Веру, Царя и Отечество и полвека нёсшей по миру знамя бессмертной нашей культуры. Воистину: «Блаженны гонимые правды ради, ибо тех будет Царствие Небесное».

В поисках материалов о жизни Надежды Васильевны я наткнулась в архивах музея Бахрушина на пожелтевший листок газеты 1915 года. На нём – изящный (карандашом) женский портрет. Прекрасные тёмные косы вокруг головы, на губах играет улыбка, но в больших выразительных глазах – безысходная скорбь. Подпись: «Рисунок А. Койранского. К получению Н. В. Плевицкой золотой медали». А рядом текст. За подписью «К.». Почти пророческий: «Сейчас в большую моду входит Н. Плевицкая, гастролировавшая в «Буфф» и получившая имя певицы народной удали и народного горя. Карьера её удивительна. Прожила семь лет в монастыре. Потянуло на сцену. Вышла за артиста балета. Стала танцевать и петь в кафешантанах, опереттах. Выступала и с Собиновым, и одна… В «Буфф», среди сверкания люстр, пела гостям романсы, русские и цыганские песни… Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос. Её слушали, восторгались… И вдруг запела однажды старую-старую, забытую народную песню. Про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись… В чём дело? Какая дерзость… Для чего в «Буфф» смерть? Крестьянский гроб? Посетители пришли для забавы, смеха, а слышат: «Тихо тащится лошадка, по пути бредёт, гроб, рогожею покрытый, на санях везёт…» Все застыли. Что-то жуткое рождалось в её исполнении. Сжимало сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь, и жутко, как смерть…»

…Я смотрю в вечернее окно. С высоты четырнадцатого этажа моей квартиры – россыпь огней прекрасной, летней Москвы начала XXI века. Время смутное, неуютное: что-то будет с моей страной завтра, через год, через десять? И время, возможно, совсем неподходящее для «возвращения» Надежды Васильевны из забвения и изгнания – на Родину. Хотя, впрочем, она знавала времена и похуже.

Да и те её современники, с кем она была знакома, дружна, мало-помалу вернулись: Шаляпин и Есенин, Бунин и Ильин, Мережковский и Зайцев, Цветаева и Гиппиус, Рахманинов и Шаламов. Их издают, изучают, читают. Может, и ей пора вернуться – своими книгами, своими песнями? Всё всегда «возвращается на круги своя».

…Мой муж, художник Юрий Михайлович Ракша, сказал мне незадолго до своей смерти как бы невзначай: «Это для красоты словца говорят, будто никто не забыт, ничто не забыто. Жизнь тех, кто ушёл, впрямую зависит от тех, кто остался…» Только жаль, что потомки это не всегда понимают. У меня в доме сохранилось столько памятных реликвий о дорогих, прежде меня ушедших близких, что моей жизни не хватит воскресить в слове всё дорогое сердцу. Но эту шкатулку орехового дерева, которая дожила до сегодня, я открываю аккуратно (ключик давно потерян) и не спеша. Конечно, она порядком уже опустела. Но ещё победно блестит зеркальце, в которое смотрелась волшебница-хозяйка, ещё розовеет атлас, и так же нежны лайка её перчаток и аромат духов. Вот открытки, её переписка: Ницца, Париж, Петербург… Вот подорожная иконка Богоматери. Вот кусочек домотканого полотенца. Он вышивался чёрно-красным курским крестиком более ста лет назад в избе под соломенной крышей юными пальчиками сестёр Винниковых. Рисунок замысловат. Под деревом плетень у дома, и мать с четырьмя дочками – расшитые фартуки, по плечам косы. Орнамент из букв: «Как у наших у ворот всегда девок хоровод». Уж не тот ли хоровод, Дёжкин, будущий? Её многотрудный жизненный карагод?.. Именно он. Тот самый…

В шкатулке и фотографии: стройная красавица в длинном платье обнимает за шею коня… вот кормит кур из подола. А это – её красивый дом на высоком фундаменте, где хозяйку даже снимал режиссёр Гардин в немом кино. Дом этот сгорит в войну. А на этой – светлые лики наших предков: прадед Василий Аврамович (по прозвищу Солдат) и прабабушка Акулина Фроловна, в аккуратном платочке. Высоколобая и степенная. А вот на её коленях испуганный внук, карапуз Женечка, который выживет и позже станет моим отцом. Но самое главное в этой шкатулке – две книжечки, написанные хозяйкой в эмиграции. Конечно, в надежде на прочтение кем-то когда-то в будущем. «К тебе, имеющему быть рождённым столетие спустя, как отдышу…» И отдышала. А вот книги остались, выжили. И на каждой странице – драгоценная «энциклопедия жизни» давних лет. И в каждой строке – сама Надежда, её душа, мысли, музыка её слова. И благодаря этому встают во весь рост светлые образы моих предков – крепостных крестьян, православных людей крепкой стати: работящих и совестливых, на коих всегда стояла земля русская.

В 1936 году Павел Флоренский, сосланный на Соловки, писал: «…предвижу время, когда станут искать отдельные обломки разрушенного». Вот оно и пришло. И я пытаюсь сгрести ладонями, сложить дорогие обломки, как мозаику, в одну картинку. В самом начале девяностых мне удалось издать и впервые в России представить читателю обе её самобытные книги. Они написаны неповторимым, удивительно образным языком. А спустя лет десять мы вместе со скульптором Вячеславом Клыковым, тоже курянином, решили провести фестиваль народной песни имени великой певицы. И фестиваль прижился и из года в год проходит в Москве, Курске и её родном селе Винникове.

А тогда впервые мы открывали этот праздник на Троицу. Счастливое совпадение. И, как диво, всюду плыл колокольный звон, и ароматы трав и цветов, а в руках у всех зеленели трепетные берёзовые ветки, венки, букеты. Крестный ход в Курской губернии! И мы, московские гости, и хозяева-куряне с радостью влились в этот многолюдный Крестный ход во имя Знаменской Богоматери. Он неспешно, как людская река, тёк под ясным солнцем из Курска в монастырь в Коренную пустынь! И я, грешная, в едином душевном порыве шла в людском потоке вместе со всеми. И всю дорогу старалась идти босиком (порой под тёплым дождичком) и горячо молилась, а порой плакала. От радости, что шагаю путём той девчушки – Дёжки, которая шла когда-то по этой дороге за руку со своей матушкой – моей прабабкой… А потом были святой источник, и молебен, и даже монастырская трапеза!

…А уж сколько приехало на фестиваль в Винниково голосистых, ярко-нарядных ансамблей из Белгорода, Воронежа, Курска! Просто соцветие. Пели песни Плевицкой и в клубе, и на сельской площади, и даже на футбольном поле под голубым небом… А с большого портрета на клубе на всё это радостное многолюдье живо смотрела сама Надежда Васильевна. И плыла над зелёным селом, где босоногая девочка когда-то бегала с хворостиной за гусями, над его крышами, над куполом храма, где она венчалась, над могилами предков её задорная песня: «Наша улица, зелёные поля, / Голубыми васильками зацвела. / А ещё у наших окон, у ворот / Белоснежная черёмуха цветёт… / Ах ты, травушка-муравушка моя, / Ты тропиночка нетоптаная…»

Вечером в Курском театре состоялся гала-концерт, посвящённый Плевицкой. И вести этот концерт было поручено мне. Я радовалась и волновалась так, что холодели руки. И каждый раз, выходя на освещённую авансцену, под огромным портретом актрисы, хотелось крикнуть, глядя в многолюдный зал: «Вот ты и вернулась! Любовь наша и наша Надежда. Мечта твоя осуществилась!» Я смотрела со сцены в зал, в лица родных земляков, словно её глазами. И звучали одна за другой под струнный оркестр её бессмертные песни. Их пели лучшие певицы и певцы нашего времени: Александра Стрельченко и Анна Литвиненко, Татьяна Петрова и Людмила Рюмина, Надежда Крыгина и Иван Суржиков. И зал щедро гремел аплодисментами.

А мне всё казалось: вот стоит за кулисами сама Надежда Васильевна и после каждого моего выхода тепло и ободряюще берёт меня за руку. И почему-то хотелось плакать.

В конце торжества Вячеслав Клыков вручил мне и солистам на память прекрасные фигурки – поющего курского соловья, сидящего на бронзовом колоколе. А я подарила представителю филармонии живописное полотно, привезённое из Москвы: «Плевицкая и Рахманинов – у рояля». На её доме в Курске – мемориальная доска, где она тоже рядом с великим, так любившим её Рахманиновым. Позднее в честь этого губернского праздника местные власти уложили в Винникове асфальт. Покрыли железом крышу сельского храма и одноэтажной школы, построенной на фундаменте её некогда прекрасного дома. В этой школе теперь музей великой землячки. Его основала радетельница её памяти, учительница Лидия Сергеевна Евдокимова. А под ветвями могучих елей и лип, посаженных столетие назад Плевицкой, поставлен Дёжке памятник (работы Клыкова) – во весь рост.

И стоит она, как прежде, в длинном платье, чуть заломив прекрасные руки, во дворе своего дома и с печальной любовью смотрит вдаль на синие холмы и родной Мороскин лес. И, может, малое сельцо Винниково широко прославится её именем? И будут в деревне покаянно гордиться своей великой односельчанкой? Как гордятся, например, своими земляками чеховское Мелихово или блоковское Шахматово.

Однако «вера без дела мертва есть». А дело всё-таки есть – вот оно. Решением Российской академии наук (ведущими учёными института теоретической астрономии) 18 декабря 1996 года вновь открытая планета Солнечной системы № 4229 получила имя «Плевицкая». Как написано в паспорте: «В честь великой певицы Надежды Васильевны Плевицкой (1884-1940), блиставшей на подмостках России, Европы и Америки. Большие ценители русского искусства называли её «Русским Жаворонком» и «Курским Соловьём». С ней пели Леонид Собинов, Иван Шаляпин, ей аккомпанировал Сергей Рахманинов». Воистину планета – это уже навечно, это её взгляд, её обращение к нам из прошлого в будущее.

Однажды Надежда Васильевна сказала: «В жизни я знала две радости. Радость славы артистической и радость духа, приходящую через страдания». И ещё в своей книге она написала так: «Думала, гадала ли я, что во Франции, над озером, в Меденском лесу, буду я вспоминать своё Винниково, песни сестёр, подруг и милой матушки, под тихое бормотание прялок в зимние вечера. Далеко меня занесла лукавая жизнь! А как оглянусь в золотистый дым лет, так и вижу себя скорой на ногу Дёжкой в затрапезном платьишке, что по румяной зорьке гонит на речку гусей… А вот, словно берёзка, бредёт к храму тихая монастырка Надежда, строгий плат до бровей… С обрыва видна мне дальняя даль: синеют леса святорусские, дым деревень, просёлки-дороги, золотые хлеба, облака… Заря моя, зорюшка! Нежная, алая. Свет тишайший над Русью… Поднять бы к ней руки, запеть бы… Но вдруг поплыл гул малиновый, бархатистый… Это Чудо-колокол ударил к ранней заутрене. Так бы и воспарила я с ним, так бы и полетела в родную сторонку… Но одно у меня крыло. Одно крыло, и то ранено. Аминь».

Кто выше?

(В блокнотах – сюжеты, заметки, рисунки. Хочешь увидеть? Читай.)

1. Помню, эта картина, не очень большая, в глянцевой старинной раме цвета топлёного молока, всегда висела у нас над пианино. На ней, очень милой, – чудо-собака и крошка-девочка. В нашем доме эта картина была постоянной и главной. И у прабабушки Марии висела, потом – у бабушки Зины на Таганке, потом – у моей мамы в Останкине (бабушка ей подарила) и вот теперь – у меня. И называлась она – однотонная, сентиментально-сладкая, очень «мимимишная» – коротко: «Кто выше?». По стенам среди современных картин моего мужа-художника, среди его мощных живописных портретов, сочных пейзажей и графики, она была явно нездешней, случайной, как из другой жизни. По рождению она и правда была из жизни другой. Представьте себе, американской. (Как гласит мелкая-мелкая подпись понизу латынью – кудрявым, вычурным шрифтом.) Это была монотипия, почти фото, цвета коричневой сепии. Мне неизвестно, как в XIX веке она попала в дом к прабабушке и прадеду-хирургу, участнику Балканских войн Никольскому Ивану Никаноровичу.

Её бытие у нас было настолько привычно и в комнате неотъемлемо, как воздух, как мебель, как потолок или пол, что просто не замечалась. К тому же несколько лет назад, чтобы она не выцветала от косых, ползущих из окон лучей солнца, я накинула на неё свой шарф из тонкого шёлка. Но недавно мой чёрный любимый кот Васька, «дворянин» (бывший дворовый), гоняясь по гостиной за кошкой Дымкой, своей подружкой, тоже «дворянкой» (в гостиную я обычно их не пускаю, чтобы мебель не драли), сорвал этот шарф и даже повредил угол рамы. И тогда я сняла её, пропылённую, и решила наконец обновить, оживить. Сменить толстое стекло на лёгкий пластик. В общем, подреставрировать.

А пока стоит она, моя дорогая, на полу, «Кто выше?», и молчаливо, трепетно ждёт от меня взаимности. А кто на ней всё-таки выше? Кто ответит? О чём и в чём тут суть и сюжет?

Я сижу в кресле напротив. И впервые за много лет разглядываю её. Будто увиденную впервые. И почему-то волнуюсь, как на первом свидании. Представляю, сколько она, бедная, претерпела за эти полтора века. Насмотрелась, наслушалась. От «Боже царя храни» до «Мы жертвою пали в борьбе роковой…». От «Вставай, проклятьем заклеймённый» до «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой…». А сегодня, уже в XXI веке, дожила до новомодного дурацкого рэпа. Чуждого, непонятного, народом не принятого.

Сколько жарких событий, революций и войн пронеслось перед ней. Сколько сотен, тысяч людей она видела. Сколько встретила взглядов и глаз. Сколько слышала голосов. И людей, моих близких, родных по крови, но не встреченных, до вовсе чужих, посторонних. Сколько слышала разговоров, речей тайных, тихих и гневной громкой ругани. И до любовного шёпота, вздохов, признаний и поцелуев. А ещё, бывало, за окном рядом – курлыканье милых птиц, но были и выстрелы, крики, грозный топот копыт, ржанье, дробный стук сапог по булыжнику мостовой. И слушала она, конечно, победные марши духовых оркестров, медью сиявших труб. А ещё… резкий стук в дверь неких советских органов: «Откройте! Обыск!». Но позже, уже потом, потом звуки клавиш нашего пианино под пальцами моей милой мамы. Звуки её голоса и чудо-мелодий Моцарта, Грига. Звуки слёзных сладких романсов и пришедших на смену послевоенных песен. «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.