Река времен. Артисточка

И когда Володя не был в командировке, у девчонок был настоящий праздник! Тут уж можно было быть на все сто процентов уверенными, что их пропустят на танцплощадку. С ним, взрослым и солидным, одетым в модный полувоенный френч, сшитый Григорием, девчонок пропускали безо всяких проволочек.

– Это мои сестренки, – степенно объяснял он контролерше.

И та пропускала их, благосклонно кивая головой. Уж очень серьезным и надежным выглядел Володя, несмотря на его возраст.

Если Надя уже могла позволить себе танцевать, то Люба, весь вечер сидела на скамейке внутри танцплощадки. Она во все глаза смотрела, кто, как и с кем танцует, чтобы завтра все это рассказать и даже показать своей неразлучной подружке с первого класса Ирке Стариковой, которой дорога на танцплощадку пока еще была заказана. Во-первых, из-за того, что ее некому было провести, а во-вторых, потому что на танцы ее ни за что бы не пустил отец. Виктор Степанович был каким-то большим партийным начальником, и считал, что его дочке не место на таких мероприятиях. Он и на школьные вечера пускал ее только под присмотром мамы.

А мама у Ирки Стариковой была культурная. Сразу видно, что из «бывших», как охарактеризовала ее Настя после первого же знакомства. Дома у Стариковых стояло пианино, и тетя Лена – Иркина мама сама обучала дочку музыкальной грамоте. Она предлагала давать уроки и Любе, но та то ли из-за излишней скромности, то ли оттого, что считала, что у нее нет слуха, отказалась. А вот Надя сама напросилась на эти уроки.

Тетя Лена очень хвалила Надю, говорила, что у нее абсолютный музыкальный слух, чувство ритма и удивительные вокальные способности. Она не только настаивала на дальнейшем серьезном музыкальном обучении, но и отвела Надю в младшую группу самодеятельного кружка песни и танца при Доме Красной Армии, где сама работала аккомпаниатором.

На танцплощадке Любе приятно было ощущать себя в полнейшей безопасности от беззастенчиво разглядывающих ее парней, приятно было перехватывать завистливые взгляды девушек, которые откровенно злились, что из-за какой-то малолетки простаивает свободный кавалер. Иногда Любочке хотелось, как и Наде, потанцевать, но когда какой-нибудь осмелевший парень все-таки подходил, чтобы пригласить ее, Володя сурово отвечал:

– Девушка не танцует!

Некоторые начинали задираться:

– А ты кто такой, что тут указываешь?

– Старший брат!

– Ну, тогда понятно, – и потеряв всякую надежду, отходили.

– Ну, чего ты? – обижалась Люба. – Я бы потанцевала.

– Твое время еще не пришло, – отрезал Володя.

– А зачем тогда взял меня на танцы? – капризничала Люба.

– Чтобы не скучно было за Надей смотреть.

Люба, немного подувшись, успокаивалась, понимая, что Володю, как старшего брата, нужно слушаться. И если бы не он, то она бы сюда вообще не попала.

Когда Володи не было, обязанности надсмотрщика за сестрами возлагались на подраставшего Вовку.

– Иди, присмотри за девчонками. Да чтобы ни шагу от них, понял? – строго наказывал ему Григорий. – Если кто пристанет, пулей за мной.

Гриша и сам понимал, что на Вовку надежды было мало. Его бдительность запросто можно было усыпить и мороженным, но это все же лучше чем отпускать девчонок одних. Но Гриша заблуждался. Никакое мороженое в борьбе с Вовкой не помогло бы.

Сестры не любили ходить в парк с Вовкой. С ним и на танцплощадку не пройдешь на зависть всем подружкам. Оставалась только возможность потолкаться вокруг нее, поглазеть на танцующие пары, или просто погулять по аллеям парка. Девочкам было стыдно от ровесников и ровесниц, что их «пасет» мелочь пузатая, да при этом за их спиной еще строит зверские рожи потенциальным ухажерам, видимо с целью их устрашения. Девочки покупали ему мороженое с уговором, чтобы он исчез и ничего не говорил дома. И совсем не потому, что им требовалось избавиться от его всевидящего ока для чего-то запретного, а скорее для того, чтобы заранее задобрить его и чтобы он не насочинял ничего про них, потому что знали, что дома он наврет с целый короб того, чего и в помине не было. Но никакое мороженное в борьбе с Вовкой не помогало. Чаще всего такие прогулки заканчивались тем, что вечером он все равно нес родителям небылицы про сестер:

– Любка сбежала от меня, и в кустах обнималась с Борькой Проскуриным, а Надька с Колькой Митюхиным целовались. – Ехидно докладывал он Григорию.

– Чего ты врешь! – возмущались девчонки, гоняясь за ним по всей квартире.

Плохо же ему приходилось, если им удавалось поймать его! Но как бы то ни было, им еще целый час приходилось оправдываться перед родителями в том, чего на самом деле не было. Родители, зная шкодливый характер сына, искусника на всякие проказы, верили девочкам. Но для острастки лишний раз провести воспитательное внушение не мешало. И девочки на неделю, а то и на две лишались воскресных прогулок в парке.

Как-то совсем незаметно пришло Настино время переживать за них, как бы кто не вскружил девчонкам головы. Беспокоиться, и впрямь было о чем. Дочки выросли красавицами.

В Наде Настя все больше и больше узнавала себя молодую. Так же, как и Настя в юности, Надя читала запоем. Была девочкой мечтательной и увлекающейся. Увлекающейся настолько, что в девятом классе, когда проходили «Войну и мир» Толстого, она до такой степени была покорена образом Наташи Ростовой, что категорически решила поменять свое имя:

– Зовите меня Наташей! – решительно заявила она дома.

Настя, смеясь над ее фантазиями, согласилась.

– Хорошо, доченька. Наташа, так Наташа. Лишь бы не горшком называть, да в печь не сажать.

Григорий же возмутился:

– Что за глупости! И ты туда же – потакаешь ее выдумкам!

– Пусть хоть в детстве помечтает девчонка. – Отговаривалась Настя, вспоминая, как она, начитавшись французских романов, представляла себя то герцогиней, то королевой.

– Жалко тебе что ли? Начнется взрослая жизнь, и все мечты закончатся сами собой.

И сначала вроде как в шутку дома стали называть ее Наташей, а через год уже никто и не называл ее иначе. Под впечатлением первого бала Наташи Ростовой Надя, воображая себя кружащейся в вальсе, все с большей страстью отдавалась миру искусства. Она и сама была как порыв радостного, солнечного ветра. Так Надя и стала Наташей.

То ли под влиянием своего кумира Надя-Наташа преображалась, то ли уж так дано было ей самой природой, но чем старше она становилась, тем более в ее облике и каждом движении проявлялось что-то неизъяснимо изысканное, романтическое. Казалось, она взяла от родителей все самое лучшее. От Насти – внешность и стать настоящей казачки, от Гриши – музыкальную одаренность. Наташа была натурой увлекающейся, знала много стихов, любила декламировать их, очень хорошо пела, танцевала. И внешность ее вполне соответствовала этому образу. В ней смешались вместе славянская красота и изысканность Эллады. Белоснежная кожа, по-восточному миндалевидный разрез глаз, прямой нос, брови вразлет – как напоминание с берегов Адриатики о прабабушке-гречанке. А вьющиеся белокурые волосы цвета созревшей пшеницы, бездонность голубых глаз выдавали истинное славянское происхождение.

Люба та была проще, приземленнее старшей сестры. Не было в ней той возвышенности и одухотворенности, что в Наташе. Не давалась ей и способность заучивать стихи, в отличие от Наташи, которая знала их такое множество наизусть, что могла применить эти знания практически к каждой жизненной ситуации. Она сама признавалась, что ей достаточно было два раза прочитать, и все это откладывалось у нее в голове навсегда, как книга на полке. Не давались Любе и танцы. Глядя с каким изяществом Наташа кружится в вальсе, Люба еще больше убеждалась в своей бесталанности и чувствовала себя ни больше, ни меньше «коровой на льду». Но ее совершенно не мучили муки ревности оттого, что сестра – особенная. Она, чуждая романтическим порывам, искренне восхищалась старшей сестрой, но в силу своей скромности даже помыслить не могла следовать ее примеру. Наташа для нее была как кумир, которым можно только восхищаться, но ни в коем случае не ставить себя рядом. Лицом Люба выдалась в Настю, только вот ростом не удалась. Слегка полноватая, этакая аппетитная пышечка, словно сошедшая с полотен Рубенса. Она стыдилась своей полноты, и это было еще одной причиной искреннего преклонения перед Наташиными достоинствами. Но полнота совсем не портила Любу, а, напротив, придавала некоторой пикантности. С небесно голубыми глазами, с тяжелой, соломенной косой, Люба была тоже неотразимо хороша, но только совсем другой красотой – по-домашнему теплой и уютной. И характер был под стать ее облику: кроткая, покладистая, послушная во всем. В то время как Наташа витала в романтических грезах, Люба стала незаменимой помощницей по дому для Насти. Ее не тяготила никакая домашняя работа. И увлечения в отличие от Наташи у нее были совсем другие – весьма приземленные. Люба, очень привязанная к отцу, все свое свободное время проводила с ним: помогала шить, заодно обучаясь его мастерству. Ей очень нравился этот спокойный кропотливый труд. С детства обшивавшая кукол, она и подростком уже пыталась сама, конечно, не без наставлений Григория, сшить себе то юбку, то сарафан.

– Правильно, дочка, учись, – хвалила ее Настя. – Это всегда в жизни пригодится. Отца не будет, будешь себя и деток обшивать.

А уж как Григорий был рад, что будет, кому оставить свою науку! У Наташи только танцы и песни на уме, ее и за машинку не усадишь. Вовке, тому бы только озорничать, да футбол с пацанами гонять, да и мал он еще и неусидчив для обучения. Только одной Любе и по душе его ремесло.

И если Люба, тихая и скромная, была далека от сердечных печалей, а ходила с Надей-Наташей в парк и на танцы больше «за компанию», то саму Наташу мысли о парнях, казалось, вообще мало беспокоили, хотя ей уже самое время было задумываться о кавалерах. Но ее воображение волновало совершенно другое. Она грезила театром и кино, мечтала стать артисткой. Этому невольно в какой-то степени способствовал Григорий. Однажды, когда Наташа вслух учила стихотворение Маяковского, заданное по литературе, Григорий, сквозь стрекот машинки, словно невзначай спросил:

– Маяковский, что ли?

– Да, а ты что, знаешь его?

– А чего же не знаю, знаю, конечно. И мать вон его знает.

– Откуда? – удивилась Наташа.

Ей казалось, что родители, вечно занятые работой и домашними заботами совершенно далеки от литературы, музыки и вообще от культурной жизни. А про Маяковского так и вообще ничего не слышали.

– Слушали его несколько раз в Ялте. Он тогда модным поэтом был. – Кивнула Настя. – Каждое лето на море приезжал.

– Так вы что, наяву его видели?! – поразилась Наташа.

– Да вот как тебя, скажи Насть.

– Видели, – подтвердила Настя. – Выступал он в Приморском парке, в кафе. Народу много собиралось его послушать.

– Я с ним тогда еще пивка по кружечке раздавил, – усмехнулся Григорий. – Угостил его.

– Мам, это что, правда? – не поверила Наташа.

– Правда, дочка, правда. – Рассмеялась Настя, глядя на удивленное лицо дочери. – Мы с отцом еще и не то видали в своей жизни, да Гриш? Лично я саму императрицу Марию Федоровну с семейством, когда они из России бежали в девятнадцатом, ходила провожать. Народищу, помню, тогда собралось!..

– Так это же сто лет назад было, при царе Горохе, – рассмеялась Наташа, очевидно не поверив матери.

– Ну, уж не сто, конечно. Но я тогда еще совсем молоденькая была. Мне всего-то… – задумалась Настя, подсчитывая, – 24 года было.

– Ничего себе «всего-то», – прыснула Наташа.

– А ты думаешь, что мы с отцом сразу старыми родились? – расстроилась Настя, с грустью подумав, как переменчивы понятия о возрасте. С высоты прожитых лет ей эти 24 года казались, если и не детством, то уж точно ранней юностью, а для Наташи – недостижимыми годами.

– Да нет, – смутилась Наташа. – Просто удивительно… А что он говорил?

– Кто? Маяковский? Да разве сейчас вспомнишь? Столько лет уже прошло, – развел руками Григорий. – О жизни что-то говорили, о ценах, о погоде. Вроде обо всем и ни о чем.

– Ты Наташа смотри не говори никому, что я тебе про императрицу-то говорила, – предостерегла Настя, пожалев, что похвасталась и сболтнула лишнее.

– Так это неправда, что ли? – не поняла Наташа.

– Правда это, дочка, правда. Только нельзя такое говорить сейчас, опасно.

– И про Маяковского нельзя? – удивилась Наташа.

– Про Маяковского можно, он свой, про царицу нельзя, – махнула рукой Настя, досадуя на непонятливость дочки.

После этого разговора Наташа задумалась. Ей всегда казалось, что писатели, поэты, художники, артисты – это какие-то особые, недосягаемые люди. Вроде, как небожители, и живут они в каком-то своем, особом мире, изредка спускаясь на землю, чтобы порадовать их – простых смертных своим творчеством. А уж что касалось царей, так это и вовсе казалось какой-то сказкой. А оказалось, что они такие же, как и все, обыкновенные люди. Значит, и она, если очень-очень захочет, сможет стать одной из них? Тем более что и по радио постоянно говорят, что молодым теперь все пути открыты. Кажется, тогда она и определилась с выбором профессии.

Несомненно, что-то могло осесть в ее детской памяти и от Ялтинских концертов, куда Настя с Григорием нередко ходили вместе с девочками, хотя сама Наташа мало что помнила из той жизни, и знала об этом только из рассказов родителей. Непонятно почему, но ее с детства манило сценическое искусство, и лет в 9-10 Наташа уже организовывала «концерты» во дворе. Между деревьями натягивалась веревка, две простыни заменяли занавес. Всем соседям заранее «продавались» билеты с обозначенными местами на расставленные табуретки и стулья, и в назначенный день и час представление начиналось. Выступала детвора даже из соседних дворов. Пели, танцевали, читали стихи, кто что мог, иногда ставили даже небольшие сценки. Григорий тоже участвовал в этих «концертах», аккомпанируя артистам на своей мандолине.

В 37-ом году, когда Наде было 13 лет, в Сталинабаде организовали Русский драматический театр. Его открытие приурочили к 20-й годовщине Октябрьской революции. И первый спектакль – «Земля» был специально назначен на 7 ноября. Для его постановки из Москвы прислали выпускников студии театра Красной Армии под руководством народного артиста Дикого. Первые спектакли, пока не построили театр, должны были проходить на сцене Дома Красной Армии.

К открытию театра в городе творился настоящий бум! Это событие было равнозначно тому, как если бы в город приехал сам Сталин. Билетов практически невозможно было достать. Пришлось Григорию подключить все свои старые дивизионные знакомства. Он сумел достать только два билета: для себя и Насти, но пожалел дочку – отдал свой билет Наде. На открытие театра собирались как на свадьбу: Григорий сшил жене и дочери новые платья, даже прическу ради такого события Настя сделала в парикмахерской. Глядя на себя в зеркале, даже слегка взгрустнула, вспомнив свои молодые годы. Давно она не чувствовала себя настоящей королевой.

После первой же постановки Надя буквально заболела театром. Она, благодаря Григорию, не пропускала теперь ни одного спектакля, внимательно приглядываясь к каждому движению, к каждому жесту артисток, к манере говорить, старалась подражать им, старательно репетируя перед зеркалом. Она и в школьный драмкружок записалась, не пропуская ни одной репетиции, и как-то само собой получилось, что играла в нем все главные роли в спектаклях. А самое главное, как она считала – научилась раскланиваться на выходе после спектакля¸ как настоящая артистка – слегка склоняя голову – с достоинством и даже немного надменно. Не то, что девчонки из кружка, кланяющиеся публике по-деревенски, чуть ли в пояс.

– Мама, когда я вырасту, я обязательно стану артисткой. Как Любовь Орлова, – призналась она как-то Насте о своих мечтах.

– Эва, куда замахнулась! – принялась отговаривать ее Настя. – Куда уж нам-то да в калашный ряд. А я мечтаю, чтобы ты на врача выучилась, вот было бы хорошо-то, а доня?

– Нет, мама, в медицинский я ни за что не пойду.

– Почему? – искренне удивилась Настя, что дочь с легкостью отвергает такую заманчивую перспективу.

– Там, говорят, на первом же занятии всех в морг ведут.

– Это еще зачем? – опешила Настя.

– Так учат. Органы человеческие показывают.

– Страсти господни! Ну, может, тогда на учительницу выучишься? Тоже хорошая работа.

Надя и от этой профессии не была в восторге. Может, оно, и правда, неплохая работа, но только не для нее. В мечтах она видела себя только на сцене, а еще бы лучше – в кино. С восьмого класса она, благодаря тете Лене, уже ходила в кружок пения и танцев при Доме Красной Армии, и отдавалась этим занятиям, пожалуй, с большим энтузиазмом, чем учебе. Настя не относилась к этому серьезно, думала, что все это юношеское увлечение, и с возрастом все пройдет. Успокаивала себя, вспоминая о чем сама только не мечтала в таком возрасте!

Первое серьезное Наташино выступление состоялось в 39 году, в Ташкенте, где она вместе со всем коллективом этого кружка выступала в V окружной олимпиаде Средне-Азиатского военного округа (САВО). К тому времени ей было всего 15 лет, и успех от такого «взрослого» выступления просто вскружил ей голову. «Я все равно буду артисткой! У меня все получится», – твердо решила она, словно споря с мамой. Тогда за сольное пение Наташу наградили Грамотой, подписанной начальником политического управления САВО, бригадным комиссаром Семеновым. Это был успех не одной Наташи. В семье Шепелевых был самый настоящий праздник! Гордости Насти и Григория за дочь, за ее необычайные музыкальные способности не было предела! Грамоту показывали всем соседям, носили и на работу, чтобы похвалиться перед сослуживцами. Настя даже стала задумываться, а может быть, действительно – это и есть Наташино призвание? А саму Грамоту в рамочке повесили на самое видное место в доме.

В 40-ом году Наташа окончила школу и по настоянию Насти все же поступила в Педагогический институт на географический факультет. Но в кружок песни и танца при Доме Красной Армии по вечерам так и продолжала ходить. Люба в том же году перешла в девятый, а Вова в третий класс. В тот год как-то все налетело разом: и радость и беда. Но, несмотря на горе от утраты Тамары Марковны, Настя не могла нарадоваться, когда старшая дочка стала студенткой:

– Гриш, ты глянь, как времена поменялись! – восхищалась Настя. -Разве при старом режиме мы могли мечтать, что наши дети будут учиться в институтах? Ну, закончили бы девчонки гимназию. Выдали бы их замуж, и сидели бы они дома, как клуши: муж, семья, дети, и ничего больше не увидели в этой жизни. А сейчас – красота! Хочешь, учись на врача, хочешь – на учителя. Нет, наверное, не зря умные люди эту революцию делали. Женщинам какую свободу дали!

– Ну да, специально для баб исстарались! – разозлился Григорий. – А ты только и жди, как бы девки голову от этой свободы не потеряли. И полетят все твои врачи да учителки в тартары.

– Ну что ты несешь-то? Они у нас девочки не глупые, небалованные. Бог даст, все будет хорошо.

– Да уж, времена поменялись, так поменялись! – усмехнулся Григорий. – Помнишь, ты рассказывала, как твой Родион тебя «Апрельскими тезисами» отходил? А теперь их в школе как молитву учат.

– Ну и к чему это ты меня Родионом укорил? – обиделась Настя. – К чему ты его вспомнил?

– Эка вывернула! – вытаращил глаза Григорий. – Я тебе про времена, а ты знай про свое…

III

В конце сорокового года у Шепелевых произошло нежданное событие, которое напрочь развеяло все их сомнения относительно поездки Насти на родину.

Поздним декабрьским вечером, скорее, уже ночью, когда дети спали, а Григорий с Настей в постели перед сном привычно обсуждали планы на завтра, в дверь кто-то тихо, словно крадучись, постучал.

– Господи, кого это нелегкая в такое время принесла? Неужто и до нас добрались? – перепугано ахнула Настя.

Жили не в пустыне, наслышаны были о ночных арестах. И хоть в Сталинабаде их, конечно же, было не столько как в Москве или Питере, но от этого страх не становился меньше.

– Ну, чего ты всполошилась? Те не стали бы так стучаться. Колотили бы так, что весь дом на ноги подняли. – Успокоил Настю Григорий, сам перепуганный не меньше жены, и пошел открывать дверь.

– Я с тобой, – накинула Настя халат.

За дверью стоял какой-то мужчина. В полумраке от слабой лампочки в коридорчике было не разобрать кто это. Одно немного успокоило – он был одет в гражданскую одежду.

– Барабашева Настасия тут проживает? – Голос явно незнакомый.

Настя с Григорием невольно переглянулись. Она уже столько лет не слышала своей девичьей фамилии, что у нее чуть было не вырвалось: «А кто это?»

– О Господи, так это же я буду, – произнесла она в растерянности.

– Я вам тут письмо от сестры принес. Просила передать с оказией. – Мужчина полез в нагрудный карман.

– От Нюси?! – обрадовано ахнула Настя.

– А ты сам-то кто будешь? – недоверчиво спросил Григорий, немного успокаиваясь.

– Тимофей Харитонов я. Сосед Барабашевых, значит. Насть, ай не признала?

– Тимоха, никак ты? Да как признать-то? Сколько лет не видались, да и темно туточки. Ты давай, проходи-ка, погутарим, стол сейчас накрою. – Радостно засуетилась Настя. – А с чего это ты меня Барабашевой-то величаешь? Я с перепугу и позабыла, что это я… Ты давай, проходи, проходи. Вот это гостюшку к нам занесло!

– Да нет, я на минутку заскочил. В другой раз как-нибудь посидим.

Но на кухню все же прошел вслед за Настей. Только раздеваться не стал. Так и присел за стол в телогрейке. Стянул только шапку с головы и бросил на пол около табурета. Григорий после гостя выглянул на улицу, оглядел пустынный в ночное время двор, закрыл дверь и прошмыгнул в комнату.

– Ох, постарел-то как! – Невольно ахнула Настя. – Белый уж весь!

– Побелеешь от такой жизни, – невесело ухмыльнулся Тимофей, – Ты смотрю, тоже не помолодела. Письмо-то уж года три тебе везу, не меньше.

– Это как же так?

– Да ведь оно как вышло? В тридцать седьмом еще Нюся с Мотькой Хмелевым встренулись на улице. Ну, старое вспомнили, слово за слово и повздорили. Мотька и зачал ей угрожать. Дескать, погоди, ужо и до вас доберемся! Всех, мол, вражин пересажаем! Завтрева, значит, соседа твоего Тимоху за ж… возьмем, а там и ваша очередь подойдет. На-ка, вот, держи письмо, – Тимофей, наконец, достал мятый потрепанный конверт из каких-то своих тайников.

– Вот ведь злыдень, никак на этого Мотьку угомону нет, – горько покачала головой Настя.

– Угомонится он, как же! Пока всех казаков не изведет, не успокоится.

– Так ведь сам же казак!

– Одно только название от казака и осталось. Весь с потрохами продался антихристам, будь он не ладен! Не к ночи будь помянут, – перекрестился Тимофей. – Ну, Нюся-то к нам той же ночью прибежала, предупредила, значит, что завтра могут прийти нас раскулачивать, и письмо передала для тебя. Советовала к вам ехать. Дескать, сами намыкались, может, и вам чем помогут в обустройстве.

Настя разглядывала письмо, на котором не было написано ни адреса, ни фамилии получателя.

– А что же она даже не подписала?

– Страшно подписывать-то. А ну как в чужие руки попадет? Вот, потому и забыл твою новую фамилию. Родительскую помню, а эту за три года из памяти вышибло.

– А адрес как же?

– И адрес из головы вылетел. Ну, город-то запомнил. Сталинабад! – разве ж такое забудешь? – хохотнул Тимофей. – А вот улицу и дом запамятовал. Улицу еще вспомнил, а дом – ни в какую. Пришлось шпионить за тобой целых два дня…

– Я же говорила тебе, что за мной кто-то следит! А ты мне все: «Не выдумывай! Не выдумывай!» – повернулась Настя к Григорию, вошедшему на кухню с бутылкой водки.

– Ну, кто ж знал-то! – Григорий развел руками. – Думал, какие ни то бабские страхи.

– А это у тебя откуда? – удивилась Настя, увидев бутылку водки.

– Откуда, откуда? Оттуда! – засмеялся Григорий.

– И где только прятал? Вроде все нышпарки твои проверяла.

– Так тебе все и расскажи! Не чай же нам с Тимохой за встречу пить. Ты давай-ка лучше закуску какую сооруди.

Настя быстро сбегала в сарайчик, набрала из бочки тарелку квашеной на зиму капусты.

– А чего же сразу ко мне не подошел? На улице-то? – спросила Тимофея, нарезая хлеб. – Картоху-то подогреть?

– Холодная пойдет. Да не суетись ты, я не надолго. А что не подошел, об том после скажу.

Григорий тем временем уже разливал водку по стопкам.

– Тебе плеснуть, что ли? – спросил Настю.

– Ну, если только глоточек. Такая встреча, грех не выпить. – Кивнула Настя.

– Ну, за встречу, земеля!

Стукнулись, выпили, закусили, скорбно помолчали.

– Как там Кубань-то наша? Все течет? – прервал молчание Григорий.

– А что ей сделается? Течет, поди.

– Мужики, верно, рыбалят знатно?