К точке отсчёта

Гвозденко Викторовна

К точке отсчёта

«и познаете истину, и истина сделает вас свободными»

Евангелие от Иоанна 8 глава, 32 строфа

Сновидение первое

Сколько людей, будто весь город вышел на улицы. Пёстрые шали, яркие шубки, крытые бархатом, парчой и просто крашениной, тулупы – всё мелькает, шумит, толкается. Из подворотни зазывает торговец гречников: «Греш-ш-ники горячие, с пылу-жару». Дюжий мужик со сбитенником в руке, увешенный баранками, снуёт в толпе. Мальчишка в дырявом тулупе и латаных валенках следует по пятам, жадно поглядывая на густую связку.

– Пошёл, – рявкает сбитенщик, отгоняя голодранца.

«Маскерад, маскерад», – гудит улица.

– Это что же за Минерва таковская? – Обращается солидный купец, стоящий у самой обочины, к своему приятелю.

– А кто ж её знает причуда царская. Баба, видно. Теперь все ожидать можно при новой-то правительнице.

«Маскарад «Торжествующая Минерва», первое массовое развлечение императрицы Екатерины II », – проносится в голове Антона. Откуда он это знает, что за Википедия в его голове?

За спинами купцов каменное здание – усадьба Салтыковых – центральная часть, боковые пристройки появятся позже. Мясницкая улица, ставшая благодаря великому Петру одной из главных проезжих в Москве. Минерва – древнегреческая богиня мудрости. Четыре тысячи человек несколько дней разъезжали по московским улицам с аллегорическим представлением для народа.

Толпа засуетилась, пришла в движение, послышались окрики и звук оплеух. Мещане и разночинцы, вжатые в стены, норовили забраться повыше, чтобы не пропустить обещанного зрелища. Наконец на Мясницкую въезжают огромные колесницы, запряженные волами. Перед колесницами проносят первый шест с особым знаком для каждого отделения.

«Момус, пересмешник, древнегреческий бог насмешки и порицания, постоянно ищущий изъяны, знак первого акта уличной пьесы», – ожил голос в голове Антона.

Момус на шесте с куклами и колокольчиками, с подписью «Упражнения для малоумных». Хор комической музыки, исполняемой под литавры, театры кукольщиков, всадники на деревянных конях с погремушками, барабанщики и флейтисты в кольчугах.

«А сейчас, уважаемая публика, вы увидите самого Панталона, пришедшего к нам из итальянской комедии, – над шествием разносится звонкий голос оратора, доносящего до народа замысел устроителей, – смотрите, смотрите, его несут слуги в портшезе. Этот сеньор, хоть и совсем старик, но постоянно влюблен, потому и танцует». При этих словах актёр, изображавший Панталона, спрыгивал на мостовую и устраивал неприличные кривлянья. Публика заходилась в восторге.

– Смотри, смотри, а штаны-то, да такие штаны можно и на избу натянуть.

«Глупый педант, он любит поучать. А вокруг него слуги – шуты да скоморохи». Окружение педанта извивалось и корчилось в ответ на каждую реплику своего господина.

– Всяк должен ходить ногами, а хватать руками, – изрекал научник.

Толпа смеялась, улюлюкала, свистела.

– Это что же за намёки, позволь спросить? – обращался к собеседнику купец. Тот в ответ лишь покачивал головой.

«Этот придира так любит мелочи, что, если, скажем, подать ему не ту миску к обеду, так и кушать не соизволит. Так и помереть с голоду может», – голос ведущего заглушил хохот.

Книгохранительница безумного враля с огромной стопкой книг, Арлекин, Забияка, храбрый дурак, – каждого нового персонажа народ встречал восторженными криками.

Два человека вели быка с рогами, приделанными на груди. Верхом на нем восседал человек с изображением окна напротив сердца. Рядом несли макет вертящегося дома.

«Момус сетовал на богов, зачем вы сотворили быка и так высоко приладили к нему рога? Ему удобнее было бы бодаться, будь эти рога на груди», – объясняли публике.

– Ишь ты, на груди, а есть-то как? – кричали с задних рядов.

«И человек Момусу не понравился. Он решил, что если бы было оконце напротив сердца, то всяк мог бы заглянуть внутрь и понять, какой он на самом деле».

– А что, Аннушка, – крикнул кто-то в толпе, заглянул бы тебе твой муженёк в грудь и разгадал, к кому ты бегаешь ночами.

– Удобно было бы, – комментировали купцы, – сразу видно, обмануть тебя хотят или как.

– Так и тебе бы в сердце-то смотрели…

«А дом не должен стоять, а должен вертеться. Скажем, попался сосед нехороший, так дом и отворотить можно».

Шествие замыкал сам Момус в маске, изображающей насмешку.

Маска стала увеличиваться в размерах, расползаться, пока не закрыла собой шумящую улицу…

Глава 1

Позже он в мельчайших деталях вспоминал день, когда получил известие о таинственном исчезновении Анны Петровны Кислициной –тётки, сестры отца. Реальность проступала неохотно, будто опутанная вязкой топью обречённости. Обречённость, да-да, именно обречённость. Всплывал почему-то разговор с Васильковым за неделю до этого, даже не разговор, а какие-то обрывки, кусочки рваного смысла, никак не желающие связываться в нечто цельное. Мешала чёрная кружка Василькова с дымящимся кофе, выписывающая пируэты перед самым лицом Антона Кислицина. Страх быть облитым кипятком возникал, как только он пытался вспомнить аргументы коллеги.

Вираж чёрного пятна.

– Кому нужны твои разработки, ты, что, совсем ничего не понимаешь? Смотри, это мы, – Васильков нарисовал в центре листа какой-то неровный овал. Он тогда еще подумал, что по рисованию Васильков явно не успевал в школе – наша ниша. Ни больше, ни меньше. Мы встроены в систему, соединены множеством ниточек с поставщиками-потребителями, конкурентами, со всеми, кто позволяет нам существовать, – от овала расползались нити-щупальца.

– Но рентабельность, – слишком робко, чтобы быть услышанным.

Еще вираж дымящейся кружки с явным креном над столом Антона.

– Так и я о рентабельности. Ну, представь себе сад. Мы – одна большая яблоня среди прочих. Ни лучше, ни хуже, плодоносим как все, как все получаем свою порцию воды и удобрений, что там еще требуется? Вдруг мы начинаем активно расти, плодоносить в два, три раза больше остальных. Яблок все больше, мы закрываем кроной свет другим, растет потребление полезных веществ. Наши соседи погибают. Мы освобождаем себе все больше и больше места, вычищая пространство. Наступает момент и любой ветерок ломает наши ветки, а может и полностью ломает ствол.

– Почему?

– Мы сильны спайкой, пойми, встроенностью. Свет распределяется из единого источника, его воля – наше будущее. Но он не только питает, но и сжигает. Не будет соседних деревьев, весь жар нам достанется, – кружка, наконец, приземлилась в самый центр листа, закрыв невзрачный овал.

– Это же бизнес! Он должен работать по своим законам: конкуренция, развитие.

– Ты, действительно, туп, приятель. Просто расслабься и поверь, не надо искать смысла там, где его не может быть по определению, – чёрная кружка переместилась на соседний стол.

Смысл, заточённый в обречённости.

Ани, удивительно томная по утрам. Отточенность движений, белоснежное бедро в обрамлении сиреневого шелка, дымящаяся чашка, трогательные бусинки на ноготке мизинца. Ани, знакомая каждой родинкой, каждой клеточкой доверчивого тела, но странно чужая под прикрытием полуопущенных век. Когда он понял, что просчитанная жеманность убивает желание тонуть в этом душистом атласе тела? В то утро? Накануне, когда почти физически ощутил мир их маленькой квартиры, разбитый двумя мониторами?

Смысл, заточённый в обречённости.

Он как раз выезжал с дворовой стоянки, проклиная страстность соседки с третьего этажа, заводящей себе любовников по принципу «лох парковки», когда прозвучал звонок. Нет, звонок прозвучал позже, он помнит, что застыл на перекрестке. Ему сигналили, объезжали, крутили у виска, демонстрировали мощь среднего пальца.

«Анна, Анна, не может быть», – он только что вышел, привычно провернув ключ два раза. Он слышал шум воды, тихую музыку из душевого динамика.

Ани, сиренево-белое облако, розовый мизинчик, прижатый к черной дымящейся чашке. Ани, такая утонченная в своей фальшивости, такая холодная. В тот миг ему показалось, что из груди вырвался вздох облегчения, и он тут же начал распекать себя за жестокосердие. А трубка опять ожила и заговорила голосом отца: «Ехать надо, сынок. Кроме нас у Анечки нет никого». Ехать? Куда ехать, почему ехать?

«Ты отпроситься сможешь? Жаль, что не мне не по силам, не доеду в Колышлевск. Сынок?» – голос отца зазвучал еще тревожнее.

«Я сейчас приеду, папа», – Колышлевск, Аня, Анна Петровна, сестра отца, а он… Он уже рисовал картины собственный свободы, идиот.

Шеф долго не брал трубку, потом бурчал что-то невнятное. Из всего монолога понял – смысл неожиданно стал выбираться из оков, увольнение по приезде ему обещали в самых красочных выражениях.

Старенькая многоэтажка, где жил отец, почему-то удивила обшарпанными стенами. Не замечал, как? Сбитые ступени, затхлость тёмного подъезда, голая лампочка на сером от пыли проводе перед самой дверью, шуршащие шаги.

– Сынок, – в выцветших глазах вина и тревога, – у тебя не будет проблем?

– Нет, папа, я договорился. Что случилось?

– Понимаешь, мне вчера позвонила Клавдия, Клавдия Олеговна, соседка Анечки.

– А почему ты мне сразу не перезвонил?

– Подумал, что не стоит беспокоить до утра, – отец смутился, – пойдем в комнату, что мы в коридоре-то.

В тусклом комнатном свете следы отцовской немощи проступили с жестокой очевидностью.

– Не прибрано тут, – отец лихорадочно выхватывал что-то из груды разбросанных по всей квартире несвежих тряпок. Впрочем, он тут же бросал их в другое место.

– Не суетись, давай присядем, ты мне все расскажешь, – Антон с силой усадил старика на разобранную постель.

Не замечал, не видел запустение такой, некогда уютной, родительской квартирки, эти грязные тряпки, скованность движений отца? Когда он был здесь в последний раз? Чуть больше недели назад, завозил продукты, даже чай пить не стал, Ани ждала его в фитнес-клубе.

– Рассказывать, сынок, особо нечего. Я и сам ничего не понимаю. Позвонила Клава, они долгое время приятельствовали с Анечкой, раньше в школе вместе преподавали, да и соседками были, сколько я помню. Клавочка помладше Анечки, замужем, у нее детки и внук, взрослый уже, школьник. Это нашей Анечке не повезло, не вышла замуж, деток не нарожала. Одни мы у нее, Тоша.

«Тоша, Анечка, Клавочка», – как изменился отец после смерти мамы. Ходит, будто прощупывая почву, говорит, словно дует на горячее. Теперь вот эти суффиксы и застывшая в глазах вина.

– Полицию вызывали?

– Вызывали, сынок. Клавушка заподозрила недоброе, Анюта дверь ей не открыла. Это было… да, в понедельник. Весь день звонила в дверь и на телефон. Во вторник с утра самого пришла – опять тишина. К обеду не выдержала, вызвала полицию. Квартиру вскрыли, а там никого.

– Так может рано волноваться? Ушла к приятелям, попала в больницу, да мало ли.

– Так-то оно так, да вот что странно, сынок, дверь изнутри на цепочку закрыта.

– Как так? А этаж? Ах да, третий, – вспомнил мужчина.

– Думаешь в окно? Тоша, ей почти восемьдесят. Есть еще одна странность – она аккуратная женщина, и не могла уйти, не убрав за собой, бросив грязную посуду.

– А если внезапно стало плохо?

– Я думал об этом. Но плохо настолько, что пришлось бы вызвать «Скорую помощь», а никто из соседей не видел машины. Клавочка говорит, что перед тем, как…исчезнуть, Аня завтракала. На столе осталась тарелка с присохшей кашей, надкусанный кусок хлеба, недопитый чай.

– Странно.

– Более чем. Ты поезжай, сынок. Опять-таки, за квартирой присмотреть надо, вернется Анечка, а там чужие люди. Только вот твоя Аня, как она, не против?

– И спрашивать не буду.

– Плохо всё, да?

– Не переживай, отец, разберусь. Ты, того, может надо что, я в магазин съезжу, пока здесь, – Антону захотелось прижать отца, вдохнуть знакомый запах волос, сказать что-то важное.

– Не надо, сынок, у меня все есть. Ты поезжай, звони, как что-то прояснится.

Голос Ани соблазнял каждым слогом, вплетая бархатистое дыхание, по последней моде пропевая ударный гласный оргастическими нотками.

«Ку-да? Ког-да вер-нЁшь-ся?» И все – ни тени беспокойства, даже приличествующее «что случилось» не прозвучало.

Смысл, отверзающий засовы.

Пара часов по заснеженной трассе в уездный городок, на родину отца. Теплое нутро автомобиля, серые поля перечеркнутые проталинами конца зимы и снег упрямыми льдинками бьющийся в стекло. Никакой музыки, только тихое урчание мотора, как разговор с другом, как попытка признаться в очевидном. Навязчивое крошево, ритмичное движение «дворников», рыжие фонтаны от объезжающих машин.

Женская фигура возникла неожиданно, метрах в десяти – тёмный силуэт, проступающий сквозь белоснежную рябь. Она просто стояла, стояла и смотрела на приближающийся автомобиль. Десять метров, слишком мало, чтобы не доехать. Сердце рухнуло к педали тормоза. Он закрыл глаза в ожидании глуховатого стука. Ничего, машина просто остановилась. Как, где эта безумная старуха? Кислицин выскочил, пробежал назад – никого. Но он же видел сгорбленную спину, слегка склонённую голову, замотанную в чёрный платок со спутанной бахромой, видел…

Остаток пути ехал предельно осторожно, казалось, тень злосчастной старухи летела над Renault Logan мимо полей, щетинившихся бурьяном, мимо жидких пролесков – столбов, подпирающих огрузлое, набухшее последним снегом, небо. У самого Колышлевска трасса вползла в самый настоящий лес, чёрный коридор, исчезающий в неизвестности. Стало заметно темнее, только белые стрелы придорожных сугробов. Какая-то птица метнулась, задев крылом крышу автомобиля.

«Скоро должно быть кладбище», – Антон вспомнил, как возил отца на могилу деда и бабушки пару лет назад. Тогда они решили, что вернутся в Колышлевск, поправят надгробный памятник, заедут к родственникам и друзьям отца. А потом не стало мамы.

Лес отступил, испугавшись небольшого овражка, за которым раскинулось городское кладбище. Ограды, кресты, выкрашенные почему-то только зелёным, блеклые после зимы, искусственные цветы, кладбище походило на газон, разбитый безумным ландшафтным дизайнером.

Renault Logan въехал в Колышлевск. Двухэтажная окраина сменилась ветхими постройками, затейливо украшенными то цветной деревянной резьбой, то нелепыми садовыми фигурами за решётками прогнившего штакетника. Несколько пятиэтажек, гордость городка, очерчивали центр. Анна Петровна жила в одной из них, где-то совсем рядом с парком. Антон помнил маленькую пыльную квартирку, уставленную книжными шкафами.

Он узнал дом, узнал двор с той же длинной лавкой вдоль всей стены. Вспомнил, как отец шутя упрекал эту лавку в том, что сестра так и не нашла своего женского счастья.

Клавдия Олеговна оказалась низкорослой, круглой и удивительно подвижной. Усадив Антона за обеденный стол, который сразу стал маленьким от обилия выставленных вазочек-мисочек-тарелочек, она что-то двигала, переставляла, протирала очки.

– Ешь, ешь, Антон. Я тебя очень хорошо помню, мальчишкой приезжал с папой. Как он?

– Потихоньку. Мама умерла два года назад, – некрепкий чай обжигал.

– Нюта говорила, беда…

– Клавдия Олеговна, расскажите, как обнаружилось исчезновение Анны Петровны.

– Странно это, Антон. Аня, она знаешь, правильная, слишком правильная даже. И с головой у нее все нормально, она никогда бы не ушла, не предупредив. Да еще цепочка эта… В воскресенье мы засиделись допоздна, здесь вот сидели, смотрели записи старых фильмов, меня внук снабжает, – женщина кивнула на проигрыватель для дисков.

– Она хорошо себя чувствовала?

– Не жаловалась. Она вообще редко жаловалась, но таблетки пила, в поликлинику ходила. Ушла от меня около полуночи. Я проводила, посмотрела, что в квартиру свою вошла. Договорились, что в понедельник сходим с ней в ЖЭК, управляющую компанию по-новому, нам странные платежки разослали, новая графа появилась, хотели уточнить. В понедельник, в десять утра позвонила ей в дверь, но она не открыла. Тогда я подумала – мало ли, мусор пошла выбросить или в магазин. Через час снова пришла, так и ходила весь день.

– А телефон был у тёти Ани?

– Разумеется, я звонила, только он отключен. Во вторник не выдержала, вызвала полицию. Они пришли, слесарь дверь вскрыл – никого. И цепочка, понимаешь, цепочка была наброшена. Хотела заявление о пропаже написать, только у меня не взяли, говорят, что не родственница, да и трёх дней не прошло. Они вообще ничего странного не заметили, ушла женщина по своим делам, взрослая, вменяемая, что беспокоиться?

– А какие поводы для беспокойства, исключая злосчастную цепочку, разумеется?

– Пойдём, сам посмотришь.

– У вас есть ключ, почему тогда сразу не открыли?

– Теперь есть, – Клавдия Олеговна, виновато посмотрела на Антона, – я замок поменяла, пришлось. Слесарь наш, мастер на все руки, не только дверь разломал, но еще и замок повредил. Как я оставлю квартиру незапертой? Пришлось знакомого просить, ученика своего бывшего, у него тут бизнес – фирма по установке дверей и мелкому ремонту. Он починил, а замок сменить пришлось.

Дежавю – вот что испытал, переступив порог пожилой родственницы. Он, разумеется, мог сохранить в детской памяти эту выщербленную годами вешалку в коридоре, бордовые обои с облетевшим золотом вензелей – советский ампир, книжные шкафы, прячущиеся в сумраке стен, диван, прикрытый потертым гобеленом. Но Антон чувствовал, дело здесь не в детской памяти, было что-то глубинное, значимое в душной атмосфере квартиры, что-то такое, что соблазняло разгадкой неведомого. В чисто прибранной кухне диссонансом неубранная посуда с подсохшими остатками завтрака.

– Убирать ничего не стала, вдруг следствию пригодится, – соседка застыла на пороге.

– Да, возможно, – Антон подошел к окну. Хлопья прощального снегопада, будто декорация детской сказки. Милый провинциальный порядок небольшого дворика. Ряд гаражей и сараев с расчищенными дорожками, подтаявшая горка, смешные снеговики вместо хаотичной парковки, светильник, подвешенный на деревянном столбе, пляшущее пятно света. Дежавю. Кислицин вновь испытал странное ощущение подсказки.

– На столе в комнате приготовлена квитанция, мы ведь собирались в ЖЭК. Анечка никогда бумаги не разбрасывала, аккуратная была, – Клавдия Олеговна осеклась.

– Действительно, квитанция, – Антон прошел в комнату. Книги, собрания сочинений русских и зарубежных классиков, несколько томиков по кулинарии. Никаких детективов и романов последних лет, зато множество словарей и справочников.

– Клавдия Олеговна, вы не знаете, где Анна Петровна хранила альбом с фотографиями, вероятно, мне потребуются снимки, желательно последние?

– Аня не любила фотографироваться, хотя работа, сами понимаете. У неё есть альбом со школьными снимками, ну и фотографиями родственников. А последняя, есть, совсем недавняя. Внучок мой фотоаппарат опробовал, я попросила напечатать, не люблю я современные электронные фотографии. Он нас с Анечкой фотографировал. Сейчас принесу.

Антон с нетерпением ждал фотографий. Стыдно признаться, он почти не помнит тётушку, лишь какие-то детали: собранные в пучок тёмные волосы, тяжёлый, мужской, овал лица, крупные кисти рук, но в портрет картинка не складывалась.

– Вот, – протянула соседка несколько снимков, – это мы с ней дома за чаепитием, а это Анечка по двору шла, а Максимка мой и щёлкнул.

С фотографии на Антона смотрела та самая старуха с трассы.

Глава 2

Родительский дом отца ютился на окраине Колышлевска, не в помпезной двухэтажной витрине для въезжающих, а на задворках, отброшенных от центра на пару километров бездорожья. Тридцать домов, соединённых с городом ниточкой непролазной грунтовки, по странному решению градостроителей, считались рядовой улицей, хотя сами жители называли этот район посёлком. Антон не был здесь два года, с тех пор, как возил отца на кладбище. Тогда они заехали на несколько минут, переговорить с соседом. Вспомнил, что удивился, узнав, что отец не продал дом после смерти бабушки, хотя покупатели находились. Вспомнил странную улыбку отца, говорящего: «Мы вернёмся туда, сынок, ещё вернемся. Не знаю, возможно, мне не придётся, а тебе он нужен». Молодому человеку не нравился загадочный тон, не нравилось безумное решение сохранять то, что считал ненужным балластом, сгустком проблем. Наследство требовало присмотра, вложения денег, в конце концов. Отец тогда уверил Антона, что проблема удачно разрешилась: сосед, милейший человек, недавно купивший и переехавший в близлежащий дом, за присмотр и коммунальные платежи арендует недвижимость. Он хозяйствует в огороде, а сам дом сдает, при этом не только все оплачивает, но даже что-то там постоянно ремонтирует.

«Зачем? Зачем нужны эти договорённости с соседом, если можно просто продать? Невелика ценность», – Антон вспомнил, как после этой фразы посмотрел на отца, и взгляд его вспомнил, обжёгший, заставивший замолчать.

Тот самый сосед поджидал у ворот. Как же его звали? У него еще какое-то странное отчество: Илья Трофимович, Ефимович?

– Заезжай, заезжай, Антон. Я тут и площадку во дворе под машину расчистил, с утра ждем.

– Как с утра? Мы же только с отцом говорили, он мне посоветовал здесь остановиться, в гостиницу не попасть.

– Какая гостиница, сынок? У нас здесь на весь город одна гостиница с десятью номерами и те заняты под спецзаказы, – сосед хмыкнул, – Илья Ефимович я, можешь дядей Ильей звать.

– Я помню, – смутился мужчина.

– Тогда считай, зря напомнил, – лицо Ильи Ефимовича светилось таким радушием, таким желанием помочь, что Антон невольно рассмеялся.

– Проходи, проходи, ты здесь хозяин. Негоже от родного дома в номера сбегать.

– Какой он же родной, я и не был столько лет.

– Отец твой здесь родился, в силу вошел, бабушка и дедушка дух испустили, как же не родной?

Дом встречал чисто вымытым, соблазнял восхитительными ароматами домашней выпечки. Антон сильно проголодался, за весь день он выпил чашку жидкого чая у Клавдии Олеговны.

– Проходи, сполоснись с дороги, я тебе сейчас все покажу. В ванной дровяной титан, видишь? Ты мойся, потом объясню, как топить. Я тебе нагрел, помыться хватит, а дрова во дворе сложены. Полотенце там, всякие мыльные штуки на полочках, найдешь, а я пока похлопочу на кухне.

Как же он мог забыть? Аромат хвойного мыла, запах горящих дров, основательная чугунная ванна на черных лапах, казавшаяся ему огромным озером в детстве, голос бабушки, укутывающей в полотенце.

«Тошка, Тошка, пойдем едать картошку», – пела, раскачивая на коленках, уворачивающегося от одежды малыша.

Картошка, блестящая от масла, огурчики, нарезанные кружочками бочковые генералы, маленькие пупырчатые корнишоны, янтарное сало с розовыми прослойками, золотистая курочка, какие-то соусы, салаты – стол ломился.

– Да я, да мне…

– Проходи, проходи, не стесняйся, это все моя хлопотала. Обязательно вас познакомлю, а пока, – Илья Ефимович поставил в центр стола бутылку.

– Я не…

– Все мы «не», а только по чуть-чуть, – сосед разливал в маленькие рюмочки, – сам делал, на травах.

Горло обожгло.

– Закусывай, закусывай, не стесняйся.

Антон и не стеснялся, он давно не ел ничего подобного.

– Зверобой, чабрец, немного мяты – мигом вся хандра сойдет.

– С чего вы решили, что я хандрю? – Кислицин проговорил это с набитым ртом.

– Да все вы, городские приезжаете с глазами пыльными. Эх, погостил бы подольше, силой налился. У меня сынок в отпуск приезжает тенью, месяц в чувство привожу. Как отец?

– Болеет, как мать схоронили, так и слег. Из дома почти не выходит.

– Плохо. Я передам ему бутылочку с настойкой. Сам делаю.

– Ему нельзя алкоголь.

– Так я не пить предлагаю, по капелькам принимать и натираться. А лучше привези его, хотя бы на лето. Ко мне ведь лечиться за много верст приезжают, потому и дом ваш кстати, людей здесь селю.

После третьей рюмки улыбающееся лицо Ильи Ефимовича вдруг запрыгало, смешно сотрясая щеками. Будто в унисон начали подскакивать огурчики, ломтики сала пустились в хоровод, и даже степенная курица не выдержала – подергивала ножками.

– Ух, сомлел совсем, пойдем спать, утро вечера мудренее.

Большая кровать с блестящими шариками. Вверх-вниз, вверх-вниз.

«Тошка, Тошка, оголец», – бабушкины натруженные руки ловят, но никак не могут поймать. Вверх-вниз, вверх-вниз.