Слова сияния

Каладин подошел к нему и присел:

– Камень, ты воин. Я увидел это в Тефте, и – говори, что хочешь, но я вижу то же самое в тебе.

– Я неправильный сын, чтобы солдатом быть, – упрямо проворчал Камень. – Это для туаналикина, четвертого сына или дальше. Третий сын не мочь тратить себя на битвы.

– Это не помешало тебе швырнуть мне в голову дерево.

– Дерево маленькое быть. А голова – твердая очень.

Каладин улыбнулся и, протянув руку, коснулся буресвета, помещенного в скалу, на которой лежал рогоед. Он еще не пытался снова забрать буресвет, использованный таким образом. Получится ли? Он закрыл глаза и осторожно вдохнул… Да.

Внутри опять поднялся ураган, хоть и слабее, чем раньше. А когда открыл глаза, рогоед уже освободился. Каладин не смог забрать все – только часть. Остальное испарилось.

Он протянул Камню руку, помог громиле встать. Рогоед отряхнул себя от пыли.

– Безобразие, – проворчал Сигзил, когда Каладин подошел, чтобы освободить и его. – Сделал нас, как детей. Изначальный и то не видел такого позорного зрелища.

– У меня было очень несправедливое преимущество. – Каладин помог Сигзилу встать. – Годы солдатской учебы, да к тому же я крупнее тебя. А еще умею испускать из пальцев буресвет. – Он похлопал Сигзила по плечу. – Ты справился. Это же просто проверка, какой ты и хотел.

«Куда более полезная проверка», – прибавил он про себя.

– Ну да, ну да, – раздался позади голос Лопена. – Просто ступайте прочь и оставьте гердазийца висящим на стене. Отсюда открывается прекрасный вид. Ах, неужели это слизь течет по моей щеке? Лопен теперь нарядный, прямо франт, потому что он – я уже говорил? – не может ее стереть, ведь у него рука к стене прилипла!

Каладин с улыбкой подошел к нему:

– Ты же сам попросил приклеить тебя к стене.

– А где моя вторая рука? Та, которую давным-давно оторвала и сожрала жуткая тварь? Она прямо сейчас показывает тебе неприличный жест. Я подумал, ты захочешь это знать, чтобы приготовиться к оскорблению. – Он сказал это с той же беспечностью, с какой относился ко всему. Лопен даже в мостовой расчет вступил с неким безумным пылом.

Юноша освободил его.

– Эта вещь, – сказал Камень, – сработала.

Каладин согласился.

По правде говоря, ему было бы проще, наверное, расправиться с тремя противниками при помощи одного копья и силы и скорости, дарованных буресветом, чем применять все эти фокусы. Он еще не знал, в том ли дело, что новые силы были ему незнакомы, но не сомневался, что, принуждая себя воспользоваться ими, несколько раз оказался в неудобном положении.

«Все дело в опыте, – внушал он себе. – Я должен изучить эти способности так же хорошо, как изучил копье».

Это означало тренировки. Неустанные тренировки. Лучше бы, конечно, отыскать кого-то равного или превосходящего по навыкам, силе и способностям. Учитывая, что́ он теперь умел делать, задача не из легких.

Друзья отправились к своим походным мешкам, чтобы достать бурдюки с водой, и Каладин заметил, что в тени в отдаленной части ущелья кто-то стоит. Он вскочил, настороженный, и успокоился только после того, как в свете их сфер показался Тефт.

– Я думал, ты на страже, – проворчал Тефт, обращаясь к Лопену.

– Слишком занят был – висел на скале, – отозвался гердазиец, приподняв свой бурдюк с водой. – А ты вроде должен сейчас обучать банду зеленых новобранцев?

– Дрехи взял их в оборот. – Тефт обогнул кучу мусора, подошел к стоявшему у стены ущелья Каладину. – Не знаю, но, похоже, приведя эту компанию сюда, мы как-то вытащили их из раковин.

Каладин кивнул.

– Как ты научился так хорошо разбираться в людях? – спросил Тефт.

– Слишком часто смотрел на то, что у них внутри. – Каладин глянул на свою руку, которую оцарапал, когда дрался с Камнем. Царапины не было – буресвет залечил порезы на коже.

Тефт фыркнул и бросил взгляд на рогоеда и остальных, которые собрались перекусить.

– Тебе бы стоило поставить Камня во главе новобранцев.

– Он не станет драться.

– Но с тобой-то сражался, – возразил Тефт. – Может, и с ними будет. Он больше нравится людям, чем я. Я только все испорчу.

– Тефт, у тебя все получится и даже не смей говорить об ином. Мы теперь не ограничены в средствах. Больше не нужно скупердяйничать. Ты обучишь этих ребят и сделаешь это правильно.

Мужчина вздохнул, но ничего не сказал.

– Ты видел, что я сделал.

– Ага, – подтвердил Тефт. – Придется привести сюда человек двадцать, если мы захотим устроить тебе настоящую взбучку.

– Или отыскать другого, как я, – добавил Каладин. – Чтобы с ним тренироваться.

– Ага, – согласился Тефт, кивая, словно ему такое в голову не пришло.

– Было ведь десять рыцарских орденов, так? Что ты знаешь о других? – Тефт был первым из тех, кто понял, что умеет Каладин. В этом он опередил самого капитана.

– Немногое, – признался Тефт, морщась. – Я знаю, что ордена не очень-то ладили друг с другом, что бы там ни говорилось в официальных хрониках. Придется подумать над тем, как отыскать того, кто знает больше. Я… не особо вникал. А людей, которые учили меня и которые могли бы нам все рассказать, уже нет.

Если до сих пор Тефт выглядел суровым, теперь его настроение окончательно испортилось. Он уставился в землю. Тефт нечасто говорил о своем прошлом, но Каладин все сильней и сильней убеждался, что, кем бы ни были эти люди, они погибли по его вине.

– Что бы ты сказал, услышав, что кто-то собирается возродить Сияющих рыцарей? – негромко спросил Каладин.

Тефт резко вскинул голову:

– Ты?

– Не я, – осторожно проговорил Каладин. Далинар Холин позволил ему присутствовать на совещании, и, хотя капитан доверял Тефту, офицер обязан был молчать о том, что ему довелось услышать.

«Далинар – светлоглазый, – прошептала часть его. – Он бы выдал твой секрет не задумываясь».

– Не я, – повторил Каладин. – Что, если бы какой-нибудь король решил, что ему следует собрать группу людей и назвать их Сияющими рыцарями?

– Я бы назвал его дурнем, – проворчал Тефт. – Нет, Сияющие не были такими, какими их люди считают. Они не были предателями. Вот не были, и все тут! Но все уверены, что они предали человечество, а с молвой не поспоришь. Если только ты не связыватель потоков и не можешь заставить всех молчать. – Тефт окинул Каладина взглядом. – Ты собираешься такое устроить, парень?

– Меня бы возненавидели, верно? – спросил Каладин. Он заметил Сил, которая прошла по воздуху, не сводя с него внимательных глаз. – За то, что сделали прежние Сияющие. – Он вскинул руку, предупреждая возражения Тефта. – За то, что они сделали, по мнению людей.

– Ага.

Сил скрестила ручки на груди, уставившись на Каладина. «Ты обещал», – говорил ее взгляд.

– Тогда придется нам быть повнимательнее, – заключил тот. – Иди собери новичков. Хватит с них тренировок на сегодня.

Тефт кивнул и побежал выполнять приказ. Каладин взял свое копье, собрал сферы, которые разложил, чтобы осветить тренировочную площадку, и махнул товарищам. Они взяли вещи и пустились в обратный путь.

– Так ты это сделаешь? – Сил приземлилась ему на плечо.

– Сначала я хочу как следует попрактиковаться.

«И свыкнуться с идеей».

– Каладин, все будет хорошо.

– Нет. Будет трудно. Люди возненавидят меня, а даже если нет – я окажусь в одиночестве. Стану изгоем. Но я уже смирился. Справлюсь как-нибудь. – Даже в Четвертом мосту только Моаш не относился к Каладину как к какому-нибудь мифическому спасителю-Вестнику. Он и, может быть, Камень.

Самое же главное, что другие мостовики не боялись его. Они, возможно, боготворили его, но не обходили стороной. Что ж, и так сойдет.

Группа Каладина достигла веревочной лестницы прежде Тефта и новичков, но тех можно было не ждать. Капитан выбрался из сырого ущелья на плато к востоку от военного лагеря. Было так странно без опаски вынести из ущелья копье и деньги. И дозорные на границе лагеря Далинара не начали сыпать насмешками, а отдали честь и выпрямили спины. Его приветствовали, как никогда раньше – не хуже, чем какого-нибудь генерала.

– Похоже, они гордятся тобой, – заметила Сил. – Солдаты с тобой незнакомы, но гордятся тобой.

– Они темноглазые, – пояснил Каладин, салютуя в ответ. – Возможно, сражались на Башне, когда Садеас их предал.

– Благословенный Бурей, – позвал один солдат. – Ты слышал новость?

«Будь проклят тот, кто рассказал им об этом прозвище», – подумал Каладин, пока Камень и двое других догоняли его.

– Нет! – крикнул он. – Что за новость?

– На Расколотые равнины явился герой! – радостно заорал солдат. – Он встретится со светлордом Холином и, скорее всего, окажет ему поддержку! Это добрый знак. Может, теперь тут станет поспокойнее.

– Это кто еще такой? – крикнул в ответ ему Камень. – Как звать?

Солдат назвал имя.

Сердце Каладина обратилось в лед.

Копье чуть не выпало из его онемевших пальцев. А потом он побежал. Даже не обратил внимания на крик Камня, не остановился, чтобы остальные его догнали. Он мчался через весь лагерь к штабному комплексу Далинара, располагавшемуся в центре.

Он все еще не хотел верить, когда увидел знамя, реявшее в воздухе над отрядом солдат, – за пределами лагеря, скорее всего, расположилась куда большая армия. Каладин миновал их, вызвав крики, удивленные взгляды и тревожные вопросы.

В конце концов резко остановился перед короткой лестницей, ведущей в полуподземный комплекс каменных строений, принадлежавший Далинару. Там, у самого входа, Черный Шип как раз пожимал руку высокому мужчине.

На вновь прибывшем – человеке с квадратным лицом и горделивой осанкой – был безупречный мундир. Гость рассмеялся, обнял Далинара и сказал:

– Давненько мы не виделись, старый друг.

– Слишком давно, – согласился Далинар. – Я рад, что ты наконец-то прибыл сюда, после стольких лет обещаний. Я слыхал, ты даже добыл себе осколочный клинок!

– Да, – подтвердил тот, шагнув назад и отведя руку в сторону. – Я забрал его у убийцы, который попытался прикончить меня на поле боя.

Появился клинок. Каладин уставился на серебристое оружие. Лезвие с гравировкой по всей длине напоминало танцующее пламя, и юноше казалось, что оно в красных пятнах. Его разум заполнили имена: Даллет, Кореб, Риш… Отделение из прошлого, из другой жизни. Люди, которых Каладин любил.

Он поднял голову и вынудил себя посмотреть прибывшему в лицо. Этого человека Каладин ненавидел, ненавидел больше всех на свете. А когда-то боготворил.

Великий лорд Амарам. Тот, кто украл осколочный клинок Каладина, заклеймил его и продал в рабство.

Интерлюдии

Эшонай * Им * Рисн

И-1

Нарак

Когда Эшонай достигла плато в центре Расколотых равнин, ее переполняла решимость.

Центральное плато. Нарак. Место их ссылки.

Их дом.

Она сорвала с головы осколочный шлем и полной грудью вдохнула прохладный воздух. Доспех чудесно проветривался, но даже в нем становилось душно после продолжительных физических усилий. Рядом с ней приземлялись другие солдаты – на эту вылазку Эшонай взяла с собой примерно пятнадцать сотен. К счастью, они прибыли задолго до людей и добыли светсердце с минимумом усилий. Трофей нес Деви: он заслужил эту привилегию, поскольку заметил куколку издалека.

Ах, она почти жалела, что эта вылазка оказалась такой легкой…

«Где же ты, Черный Шип? – подумала Эшонай, глядя на запад. – Почему ты не пришел, чтобы снова со мною сразиться?»

Ей показалось, что она видела его во время той вылазки примерно неделю назад, когда им пришлось покинуть плато под натиском его сына. Эшонай не участвовала в битве; раненая нога болела, и прыжки с одного плато на другое разбередили рану, невзирая на осколочный доспех. Возможно, ей не стоило покидать Нарак.

Она хотела быть рядом с битвой, на случай если ударный отряд попадет в окружение и им понадобится осколочник – пусть и раненый, – чтобы вырваться. Ее нога все еще болела, но вскоре ей придется вновь сражаться. Возможно, если Эшонай примет участие в сражении, Черный Шип опять появится.

Ей очень нужно было с ним поговорить. Настойчивое желание сделать это как будто навеяли сами ветра.

Солдаты помахали друг другу, и каждый отправился своей дорогой. Многие негромко пели в ритме скорби, иной раз без слов. В эти дни мало кто пел в ритме волнения или даже решимости. Шаг за шагом, буря за бурей ее соплеменники поддавались унынию. Ее народ – слушатели, как они сами себя называли. Слово «паршенди» придумали человеки.

Эшонай уверенным шагом направилась к руинам посреди Нарака. После стольких лет мало что уцелело. В каком-то смысле это руины руин. Как сотворенное человеками, так и сотворенное слушателями недолго продержалось перед мощью Великих бурь.

Каменный шпиль впереди, наверное, был когда-то башней. За века она покрылась толстым слоем крема, который нанесли неистовые бури. Мягкий крем просочился в щели и забил окна, а потом медленно затвердел. Теперь башня казалась громадным сталагмитом, обращенным к небу, с округлой вершиной и каменными, будто оплавленными выпуклостями по бокам.

У шпиля, наверное, сильный стержень, раз он так долго противостоял ветрам. Другим образцам древнего инженерного мастерства не так повезло. Эшонай шла мимо бесформенных холмов и курганов, оставшихся от разрушенных зданий, которые медленно поглощали Расколотые равнины. Бури были непредсказуемы. Иногда огромные куски камня откалывались от скал, оставляя глубокие выбоины с неровными краями. В другой раз шпили держались веками и росли, а не уменьшались, по мере того как ветра одновременно истощали и укрепляли их.

Эшонай довелось открыть похожие руины во время разведывательных экспедиций – вроде той, в ходе которой ее соплеменники впервые повстречали людей. Всего лишь семь лет прошло, а казалось – целая вечность. Она любила те дни, когда можно было открывать для себя огромный мир, казавшийся бесконечным. А теперь…

Теперь вся ее жизнь проходит на этом плато, словно в ловушке. Неосвоенные просторы звали ее, пели о том, что она должна собрать все, что можно унести с собой, и отправиться в поход. К несчастью, у нее теперь другая судьба.

Эшонай вошла в тень большой бесформенной скалы, которая, как ей казалось, могла быть в прошлом городскими воротами. Те крупицы сведений, что они раздобыли за годы благодаря шпионам, свидетельствовали, что алети ничего не понимали. Враги маршировали по неровной поверхности плато и видели только природный камень, даже не догадываясь, что пересекают костяк давно умершего города.

Воительница вздрогнула и настроилась на ритм потери. Он был медленный, но все-таки интенсивный, с резкими, четкими нотами. Она настроилась на него ненадолго. Было важно помнить о павших, но трудиться ради защиты живых – важней.

Потом снова настроилась на решимость и вошла в Нарак. Здесь слушатели обустроили лучшее жилище, на какое могли рассчитывать во время войны. На скалистых склонах соорудили казармы со стенами и крышами из брони большепанцирников. На подветренной стороне холмов, в которые превратились древние здания, теперь выращивали камнепочки для пропитания. Бо́льшая часть Расколотых равнин когда-то была обитаемой, но самый значительный город располагался здесь, в центре. И теперь остатки ее народа сделали своим домом руины мертвого города.

Они назвали его Нарак – «изгнание», – ибо пришли сюда для того, чтобы отделиться от своих богов.

Слушатели, муже- и женоподобные, приветственно подымали руки, когда Эшонай проходила мимо. Их осталось так мало. Человеки были безжалостны в своем стремлении к возмездию.

Она их не винила.

Эшонай повернула к Залу искусств. Он был поблизости, а воительница не появлялась там уже много дней. Внутри солдаты занимались нелепым делом – рисованием.

Она шла среди них, по-прежнему одетая в осколочный доспех и со шлемом под мышкой. У длинного здания не было крыши – так внутрь поступало достаточно света, чтобы рисовать, – а стены покрывал толстый слой давно затвердевшего крема. Сжимая в пальцах кисти с толстой щетиной, солдаты изо всех сил пытались изобразить цветущую камнепочку, что располагалась на пьедестале в центре. Эшонай обошла художников, разглядывая их работы. Бумага была драгоценной, а холстов вовсе не осталось, так что они рисовали на панцирях.

Рисунки были ужасны. Кричаще яркие мазки, аляповатые лепестки… Эшонай задержалась возле Вараниса, одного из своих лейтенантов. Громила стоял перед мольбертом, деликатно удерживая кисть бронированными пальцами. Пластины хитиновой брони росли из его рук, плеч, груди и даже головы. Под осколочным доспехом у нее были такие же.

– У тебя получается все лучше, – сказала ему Эшонай в ритме восхваления.

Он посмотрел на нее и негромко прогудел в ритме скепсиса.

Эшонай рассмеялась, положила руку ему на плечо:

– Цветы и впрямь вышли похожими на самих себя. Я серьезно.

– Они похожи на грязную лужу на коричневом плато, – сказал он. – Может, в луже плавают несколько коричневых листьев. Почему цвета делаются коричневыми, когда смешиваются? Если взять три красивых цвета и соединить, они станут самым некрасивым цветом. Генерал, в этом нет никакого смысла.

Генерал. Время от времени она испытывала на своем посту такую же неловкость, как и те, кто пытался рисовать картины. Эшонай была в боеформе, поскольку ей требовалась броня для битвы, но предпочитала трудоформу. Та была гибче, проще. Не то чтобы ей не нравилось командовать этими слушателями, но каждый день повторялось одно и то же – тренировки, вылазки на плато, – и ее разум от этого словно цепенел. Она хотела видеть новые вещи, новые места. А вместо этого принимала участие в затянувшейся погребальной церемонии, хороня соплеменников, которые умирали один за другим.

«Нет. Мы разыщем выход».

Она надеялась, что искусство поможет. По ее приказу все мужчины и женщины по очереди в назначенный час занимали места в Зале искусств. И они старались, отчаянно старались. Пока что успехи были такие же, как при попытке перепрыгнуть расщелину, другого края которой не видно.

– Спренов нет? – спросила она.

– Ни единого. – Он проговорил это в ритме скорби. В последнее время Эшонай слышала этот ритм слишком часто.

– Продолжайте. Мы не проиграем эту битву из-за недостатка усердия.

– Но, генерал, – взмолился Варанис, – зачем все это?! Если среди нас появятся художники, человечьих мечей это не остановит.

Стоявшие поблизости солдаты повернулись в ожидании ее ответа.

– Художники нам не помогут, – пояснила Эшонай в ритме умиротворения. – Но моя сестра уверена, что вот-вот откроет новые формы. Если мы поймем, как создавать художников, то она сможет больше узнать о том, как происходит изменение, – и это станет подспорьем для ее изысканий. Позволит ей открыть что-то сильнее боеформы. Художники не выведут нас отсюда, но у какой-нибудь другой формы это может получиться.

Варанис кивнул. Он был хорошим солдатом. Не все были такими – боеформа, по сути, не делала слушателя более дисциплинированным. И к несчастью, подавляла творческие способности.

Эшонай пыталась рисовать. Она не могла мыслить правильно, отвлеченно, как того требовало искусство. Боеформа была хорошей, разносторонней формой. Не мешала думать, как бракоформа. Как и в трудоформе, в боеформе слушатель оставался самим собой. Но у каждой из них были особенности. Трудяга едва ли смог бы прибегнуть к насилию – некий заслон в сознании мешал этому. Такова была одна из причин, по которым трудоформа нравилась Эшонай. Она вынуждала решать проблемы нестандартно.

И ни одна из форм не позволяла творить. По крайней мере, развивать хорошее искусство. Бракоформа лучше остальных, но у нее имелась уйма недостатков. Заставить таких слушателей сосредоточиться на процессе творения было почти невозможно. Были еще две формы, хотя первую – тупоформу – использовали редко. Она была пережитком прошлого и применялась до того, как они открыли кое-что получше.

Оставалась лишь шустроформа – общая форма, гибкая и осмотрительная. Они использовали ее для воспитания малышей и той работы, где требовалось больше проворства, чем силы мышц. Лишь немногим разрешили принять такую форму, хотя для искусства она подходила наилучшим образом.

В старых песнях говорилось о сотнях форм. Теперь они знали только пять. Ну, шесть, если считать рабоформу – ту, у которой не было ни спренов, ни души, ни песен. К этой форме и привыкли люди, они называли ее «паршун». На самом-то деле она была не формой, а полным ее отсутствием.

Эшонай покинула Зал искусств, держа шлем под мышкой, и нога у нее болела. Она прошла через площадь водосбора, где шустрики вылепили из крема большой бассейн. Во время охвостья бури в нем собиралось много питательной дождевой воды. Отсюда трудяги разносили ее в ведрах. Их формы были сильны, почти как боеформы, но с более тонкими пальцами и без брони. Многие ей кивали, хотя она была генералом и не обладала властью над ними. Эшонай была их последним осколочником.

Трое в бракоформе – две женщины, один мужчина – весело плескались. Едва одетые, они играли в воде, которую другим предстояло пить.

– Вы трое! – рявкнула Эшонай. – Отчего не займетесь делом?

Пухлые и пустоголовые, они уставились на нее с ухмылками.

– Иди к нам! – позвал один. – Тут здорово!

– Вон отсюда! – рявкнула она, махнув рукой.

Троица забормотала в ритме раздражения, выбираясь из бассейна. Несколько рабочих поблизости покачали головами, когда те прошли мимо; один запел в ритме восхваления, благодаря Эшонай. Трудяги не любили ссориться.

Отговорка. Такая же, какие приводили те, кто принял бракоформу, чтобы оправдать свои бестолковые занятия. Будучи трудягой, Эшонай приучила себя вступать при необходимости в споры. Она даже была один раз брачницей и доказала самой себе, что от нее есть толк и в такой форме, несмотря на… желание развлечься.

Конечно, остальной ее опыт в качестве брачницы был полной катастрофой.

Она говорила с брачниками в ритме порицания и с такой страстью, что даже привлекла спренов гнева. Эшонай предположила, что спрены явились издалека, примчались с невероятной скоростью, притянутые ее эмоциями – точно молнии, стрельнувшие от далеких скал. У ее ног молнии собрались, и камень сделался красным.

От этого на брачников снизошел божественный ужас, и они бросились со всех ног в Зал искусства. Оставалось надеяться, что в итоге они не окажутся в какой-нибудь укромной нише, совокупляясь. От одной лишь мысли об этом у нее внутри все скрутилось. Она никогда не могла понять соплеменников, которые оставались брачниками. Большинство пар, желая завести ребенка, входили в бракоформу, отделялись от всех на год – и, как только рождался ребенок, меняли форму на что-то другое. Ну кто, в конце концов, мог захотеть разгуливать перед всеми в таком виде?

Человеки так и делали. Это сбивало Эшонай с толку в те давно минувшие дни, когда она проводила время, изучая их язык, торгуя с ними. Люди не просто не меняли формы, они были всегда готовы спариваться, и их вечно отвлекали сексуальные потребности.

Она что угодно отдала бы за возможность побыть среди них незамеченной, на год принять их одноцветную кожу и бродить по их широким дорогам, глядеть на их великие города. Но Эшонай и остальные приказали убить короля алети в отчаянной попытке предотвратить возвращение слушательских богов.

Что ж, у них получилось – король алети не смог воплотить свой план в жизнь. Но в результате ее народ теперь медленно погибал.

Эшонай наконец-то достигла места, которое звала своим домом, – маленького обвалившегося купола. Вообще-то, он напоминал ей те, что располагались на краю Расколотых равнин – громадные, которые люди называли «военными лагерями». Ее народ тоже жил там, но им пришлось отправиться вглубь равнин, где было относительно безопасно, потому что люди не могли прыгать через ущелья.

Ее жилище, конечно, было намного, намного меньше. Когда они только поселились здесь, Венли соорудила крышу из брони большепанцирника и построила стены, чтобы разделить пространство на комнаты. Она покрыла все кремом, который затвердел со временем, и получилось что-то похожее на дом, а не на лачугу.

Эшонай положила шлем на стол у входа, но остальной доспех не сняла. Ей нравилось ощущать его на себе, нравилась сила, которую он даровал. В этом мире еще оставалось что-то надежное. И потом, благодаря мощи осколочного доспеха она могла почти не обращать внимания на раненую ногу.

Генерал прошла, пригнувшись, через несколько комнат, кивая людям, которые встречались по пути. Помощники Венли были учеными, хотя никто не знал, какой должна быть форма, подходящая для научных изысканий. Шустроформа служила временной заменой. Эшонай нашла сестру у окна в дальней комнате. Демид, бывший брачник Венли, сидел рядом с ней. Венли три года держалась шустроформы – столько лет они про эту форму знали, – но в памяти Эшонай сестра всегда оставалась трудягой с толстыми руками и крепким торсом.