Доброволец. Запах грядущей войны

Сергей Васильевич Бутко

Доброволец. Запах грядущей войны

© Бутко С.В., 2021

© ООО «Издательство «Яуза», 2021

© ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Часть I

Глава 1

«– Куда тебя на сей раз несет, Радж Капур неугомонный?

– Куда? Ну, допустим… в сверсекретный правительственный бункер. Похожу, посмотрю, статейку напишу.

– Вот как. А пропуск у тебя есть? Там, насколько я понимаю, без пропуска делать нечего.

– Может, обойдусь без дотошной канцелярии. Пропуск ведь оформлять надо, а свободного времени у меня немного.

– Ну почему же, почему же? Например, коллега твой Коля время очень даже нашел на оформление…»

Вот ведь вредный старикан. Любит дядя Дима иной раз позлорадствовать, повспоминать о моих профессиональных промахах и упущениях. Ну, было дело, удалось в 2012 году Кольке Икоркину сутки провести в настоящем практически секретном бункере, когда некоторая часть населения многострадального земного шара бесилась по поводу теперь уже прошедшего двадцать первого декабря. Бесилась, в календарь майя тыкала, конца света ждала. Эка невидаль! Зато я почти за три месяца до псевдоапокалипсиса на двухсотлетии Бородинского сражения побывал и множеством впечатлений запасся, которые впоследствии не раз обсуждал с дядей Димой. Он у меня читатель со стажем. Если попадает к нему в руки свежий номер нашей «Утренней строки», то проштудирует он его, что называется, от и до, обязательно запомнив самое интересное. Иначе и быть не может; все-таки в газете корреспондентом работает его племянник Михаил Крынников, то есть я.

Как вы уже знаете, работа у меня исключительно интересная и примечательная, прежде всего по части открытий. А уж мне с моим авантюрным характером скучать не приходится на ней никогда. Все как в одном старом, но хорошем кино про двух шалопаев-школьников:

Приключения, приключения.Львы спускаются к водопою.Что-то снова запахло штормом.Шпаги наголо, господа![1]

Что ни говори, а с приключениями я не расстаюсь никогда. Это Колька у нас тяжелый на подъем домосед. Из своей берлоги лишний раз высовываться не любит и дальше Москвы не бывал. А я, если надо, весь мир объездить могу.

Правда, незадолго до ставшей для меня судьбоносной темы «поездка к реконструкторам» путешествовать в самое ближайшее время мне решительно никуда не хотелось. И дело тут не только в домашних хлопотах, но и в неугомонном дяде Диме. Сидел бы себе тихо. Так нет же, узнал про мою предстоящую поездку, примчался, начал расспрашивать, выведывать секретную информацию, словно Штирлиц заправский. А после, так и не добившись вразумительного ответа, решил уже своими планами со мной поделиться:

«– А я в Крым собираюсь съездить на недельку.

– Чего ты там не видел?

– Там тепло, там яблоки. И к тому же все, буквально все пропитано строками Льва Николаевича…»

После этих слов мой дядя, почти как по другому классику, «не в шутку занемог» и, очутившись в объятиях очередного литературного приступа (с ним такое иногда случается), принялся цитировать текст из школьной программы:

«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском…»[2]

Хоть и не особо мне нравится сей бородатый столп отечественной и мировой литературы, все же в ту минуту я на несколько мгновений представил себя бредущим по улицам героического города во время Первой его обороны[3]. Ну или, на худой конец, просто побывавшим в той далекой эпохе, ощутившим ее дух, размах, биение.

Представил, а теперь с полной уверенностью могу сказать и себе, и вам: «Люди! Будьте осторожны в своих мыслях и желаниях – вдруг исполнятся…»

* * *

– …Ну же, ну же! Я, право, начинаю скучать от столь вялой беседы!

– Извольте, развеселю!

Тонкая, но прочная металлическая полоса с шипением рассекла воздух, хищной змеей метнувшись вперед в очередном выпаде. Слишком поздно. Раздался звон металла о металл, послуживший сигналом начала. Снова выпад, сменившийся затем теснением. Финт, еще один. И опять победитель не выявлен.

– У-у-ух! Вдарил знатно своим прутом! Аж искры посыпались во все стороны!

– Их благородие сегодня что-то лютует. Аль не выспался после вчерашней трепки?

– Может, и не выспался. Кто его знает. Такой уж мой барин…

Зрители потихоньку переговаривались, с интересом глядя на то, как поединщики яростно обрушивают друг на друга все новые и новые порции ударов, надеясь найти долгожданную брешь в обороне и довершить бой. У одного из них это наконец-то получилось. Ловким, многократно отработанным приемом оружие выбито из руки противника, и схватка кончена. Аплодисменты с одобрительными возгласами, салютации, поклоны, и вот победитель на время остается в одиночестве, прерванном затем новым собеседником. Но на сей раз спор сугубо мирный:

– …И что же, по-вашему, нужно для написания хорошего романа?

– Все правила тут заключаются в том, что так как роман есть картина человеческой жизни, то в нем должна быть представлена жизнь, как она есть, характеры должны быть не эксцентрические, приключения не чудесные, а главное, автор должен со всею возможною верностью представить развитие и фазы простых и всем знакомых страстей так, чтобы роман его был понятен всякому и казался читателю как бы воспоминанием, поверкою или истолкованием его собственной жизни, его собственных чувств и мыслей.

– А вот мне думается, кроме всего этого нужна еще и кипучая сила, присущая молодым.

– Не соглашусь. Что есть молодость? Молодость – время бестолковое. Она неуравновешенна, несправедлива, неблагодарна. Сколько у молодых диких идей, спеси, сомнения! У них что ни день, то новые прожекты и изобретения, открытия давно открытого. Ох уж эти молодые люди! Пьяные сердцем и нетрезвые умом, но во всем и всюду лезущие в учителя.

– Однако ж каждому взрослому человеку, как и всему человечеству, до слез не хочется взрослеть.

– Верно. И не потому ли всякий зрелый муж вздыхает у камина втихомолку: «О, как бы мне остаться навсегда молодым?» Помнит он и свои стихи, написанные в юности, а самого уж лета к суровой прозе клонят… Вот и мне уж сорок, а грусть по былому все чаще и чаще душу томит…

– Полно вам, Иван Александрович. Не кручиньтесь о прошедших годах. Давайте лучше продолжим наши занятия. Я, как видите, пока освободился, а ветер, кажется, сделался слабым, бом-брамсельным и более препятствовать не станет.

– И в самом деле погода подходящая… – Мой собеседник, секретарь адмирала Путятина, коллежский асессор, а по совместительству еще и будущий классик русской литературы Иван Александрович Гончаров – автор «Обыкновенной истории», «Обломова», «Обрыва» и еще некоторых менее известных произведений – оторвал руку от фальшборта[4] военного фрегата «Паллада», уже начавшего свое долгое кругосветное плавание от Петербурга к берегам Японии.

– Мне нужно переодеться, – принц де Лень[5] перешел на французский и, закутавшись в короткое пальто, придерживая цилиндр, направился в каюту.

– Не задерживайтесь, – бросил ему вслед отставной подполковник лейб-гвардии Гродненского гусарского полка Михаил Юрьевич Лермонтов, уж два года как сменивший военный мундир на статское платье. Еще один знаменитый писатель и поэт, чье творчество мне, разумеется, тоже знакомо, постоял с полминуты на прежнем месте, облокотившись на фальшборт локтями и глядя вдаль на безбрежный морской горизонт, а после начал насвистывать песенную вариацию своей «Уланши» – дерзкого, хулиганского, наполненного матюками стиха. Вовремя спохватился и бросил это занятие. Есть морская примета, что свистом на палубе с легкостью можно нагнать шторм, а такие сюрпризы никому на «Палладе» не надобны.

– Как все строго на воде, – с грустью заметил Лермонтов. – И грустно…

А уж мне-то как грустно, тезка мой известнейший. Не передать словами. Это неунывающему барону Мюнхгаузену хорошо. У него безвыходных положений не бывает, а у меня?

У меня один в один, как у вас, Михаил Юрьевич:

Отворите мне темницу,Дайте мне сиянье дня,Черноглазую девицу,Черногривого коня![6]

Вот только в отличие от лермонтовского узника вокруг меня отнюдь не голые стены, тускло освещаемые лучом лампады. Нет в моей «темнице» и двери, за которой в ночной тишине звучномерными шагами ходит безответный часовой. Есть лишь неопределенность. И она бесит, сводит с ума!..

Наверняка, узнав о моем положении, какой-нибудь биограф, литературовед, а то и просто рядовой историк негодующе воскликнет: «Что?! Лермонтов?! Бред! Никогда он не был отставным подполковником! Его вообще тут не должно быть в принципе!..»

Спорить не берусь, но факт остается фактом. И не отвертишься от него. Товарищ Штерн из своей хроно-петли отправил меня в еще одну, скажем так, уже добровольную командировку во времени, которая должна завершиться долгожданным возвращением домой. Вот только, как мне кажется, что-то профессор там напутал с «маршрутным листом». Вроде бы обещание не забрасывать к динозаврам выполнил, а с остальными договоренностями пока проблема…

Не знаю только, какой у нее масштаб. Большой или не очень?

Глава 2

Надевали ли вы когда-нибудь очки виртуальной реальности, садясь в кресло, оснащенное для пущей убедительности всякими три и более D-эффектами? Я пару раз надевал, катаясь на вагонетке в затерянном среди джунглей «Храме судьбы» или налетая на всевозможных вампиров и призраков в кишащем нечистью трансильванском замке. Та еще забава техническая. Удобно, безопасно и в любую минуту можно прекратить сеанс.

Но так было раньше в одном из городских парков Нижнего Новгорода, куда я с семьей ездил на выходные. Теперь же все иначе. Теперь я участник какого-то в высшей степени неожиданного для меня и невесть кем задуманного «аттракциона». Начался он со все той же кромешной темноты, пленником которой я стал сразу же после того, как Штерн далеко не милостиво выпроводил меня вон из тела своего злобного внучка, ткнув в шею оголенными проводами. Вас током когда-нибудь било? А уж меня-то как шандарахнуло. Словами не передать, до чего же неприятно. В результате – черная пропасть, резкий рывок и тьма рассеивается, чтобы явить мне новые чудеса и новую реальность. Перескочил так и я в очередное прошлое, отчасти похожее на все ту же до скрежета зубовного знакомую мне царскую Россию. А точнее, в Россию второй половины девятнадцатого века. А еще точнее, в октябрь тысяча восемьсот пятьдесят второго года. Вот свезло так свезло вам, Михаил Иванович. Эпоху последнего русского императора Николая Второго вы уже видели, теперь извольте лицезреть эпоху его «незабвенного»[7] прадеда Николая Первого, иначе именуемую «николаевское время».

Что я знаю о нем? Если не считать школьных уроков истории и литературы (декабристы, Третье Отделение, Пушкин, вальсы Шуберта, хруст французской булки и прочее, прочее, прочее), то из относительно недавнего исторического ликбеза можно припомнить разговор двух стариков, ехавших вместе со мной и Бакуниными в электричке от Москвы до Тучкова. Я их почему-то прозвал Бобчинским и Добчинским – болтают, как сороки, правда, не столь бестолково, как гоголевские городские помещики. И шибко ругаются:

«– …Незабвенный? Ха! Нет, Палкин, только Палкин. Забыть такого питона реакционного точно нельзя. Душил все и всюду, срубая любую голову, рискнувшую подняться выше царственного уровня. А началось удушение со льда Сенатской… Но это лишь кровавая прелюдия. Что же дальше?

– А дальше неустанная охота на говорунов, дерзких, ленивых и совершенно вредных, с помощью верных псов самодержавия, имена которым Бенкендорф и Дубельт. Поймают несчастного и ну тащить в свою контору у Цепного моста. Тащили, тащили, допрашивали, допрашивали, в Сибирь ссылали, в Петропавловку сажали, а хитрец Медокс все равно и ищеек, и царя вокруг носа обвел со своей придумкой[8]. Но разве это открыло глаза Палкину на происходящее? Нет! Он заглядывал в «Свод» Боровкова[9], а у самого под носом творился бардак.

– Воевал незабвенный тоже не ахти. С Персией сначала подрался – мир праху твоему, невинно убиенный Александр Сергеевич[10]. После с Турцией очередная склока у него вышла. В Кавказе завяз. Польшу в крови утопил[11]. Венгерский поход[12] затеял во спасение Габсбургов, которые впоследствии предательски всадили нам нож в спину во времена Крымской кампании[13]. И все это с солдатами, во оруженными гладкоствольными, старыми, расстрелянными, разбитыми, ржавыми внутри, чищенными кирпичом вопреки предупреждению Левши ружьями…»

И т. д. и т. п. Слушайте, Михаил Иванович, критику «николаевского времени» и запоминайте – авось пригодится.

Может, и пригодится, а пока…

Пока положение следующее. Я, словно некий астральный придаток-квартирант, «подселен» в тело Михаила Юрьевича Лермонтова. Уже и не помню, сколько времени прошло с той поры, как я вижу его глазами, слышу его ушами, чувствую все то же, что и чувствует он, но при этом остаюсь безвольным и бесплотным наблюдателем, абсолютно не способным влиять на происходящее.

Пытаюсь освободиться, вырваться!..

Получается плохо.

Скверные ощущения. Как будто бултыхаешься в большом невидимом «пузыре». Ты подплываешь к краям, пробуешь руками продавить преграду, нарываешься на болезненный укол и отлетаешь к центру. «Не шали, – слышу я раз за разом чей-то шелестящий голос, идущий словно отовсюду. – Накажу…»

Отступаю, снова пробую и снова возвращаюсь к исходному положению.

Поганая ситуация. В Августовских лесах было нечто похожее. Но тогда я все же вернул управление, отогнав фулюгана Мишку Власова от «шоферского сиденья». А теперь? Или у «автобуса» руля нет, или меня немилостиво запихали в «багажное отделение». Похоже, старый Штерн действительно что-то напутал.

Помнится, раньше в народе существовало поверье о двоедушниках. Наверное, оно применимо и в моем случае? Пока не знаю. Как и не знаю того, когда это «заточение» закончится.

Зато пытаюсь быть оптимистом, глядя на ситуацию многогранно и под разными углами. Ну-с, Михаил Иванович, знакомьтесь с жизнью и деяниями очередной исторической личности. К тому же вам представился уникальный случай. Вы ведь теперь своего рода живой свидетель жизни поэта, его деяний, тайн и загадок. Так стоит ли кукситься, раскисать и сетовать на судьбу-злодейку, бессрочно зашвырнувшую вас в незнакомую эпоху? Лучше следите за происходящим, а выход… Выход обязательно найдется.

И я следил, заодно усиленно вспоминая все известное мне о жизни и биографии своего «попутчика». Но вспоминать – одно, а видеть жизнь – совсем другое. Особенно когда жизнь эта разительно отличается от привычной и знакомой по учебникам литературы и истории.

* * *

«Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841 гг.)

Великий русский поэт, прозаик и драматург. Родился в Москве, в дворянской семье. Его произведения – роман «Герой нашего времени», поэмы «Мцыри», «Демон», «Песня про купца Калашникова», множество лирических стихотворений, драма в стихах «Маскарад» – признанные шедевры русского литературного искусства…

Детские годы Лермонтова прошли в Тарханах (Пензенская губерния) – имении его бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой. С сентября 1830 года Лермонтов числился студентом Московского университета (сначала на «нравственно-политическом отделении», затем на «словесном»). Вскоре на почве столкновения с реакционно настроенной профессурой был вынужден покинуть университет и поступить в Петербургскую школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. По окончании школы в 1834 году был назначен в лейб-гвардии гусарский полк…

В 1837 году Лермонтов переведен из гвардии «тем же чином» (т. е. прапорщиком) в Нижегородский драгунский полк и сослан на Кавказ. Причиной ссылки стало гневное, обращенное против правящих кругов николаевской России стихотворение «На смерть поэта» (Пушкина). Последующие произведения Лермонтова, написанные после ссылки, а также его независимое поведение вызвали резкую неприязнь и вражду к нему со стороны царского двора и правящей верхушки…

Хлопоты бабушки и друзей смогли сократить срок ссылки, и в январе 1838 года Лермонтов вернулся в Петербург. За дуэль с сыном французского посланника Э. Барантом в 1840 году поэта сослали на Кавказ вторично – в Тенгинский пехотный полк. Во время боевых действий на Кавказе Лермонтов проявлял незаурядную храбрость, удивив даже бывалых ветеранов, однако у царя по-прежнему оставался в немилости: Николай I вычеркивал имя Лермонтова из наградных списков. Хлопоты друзей и родных о переводе поэта в Петербург также потерпели неудачу…

Пребывание Лермонтова в отпуске весной 1841 года также было грубо прервано. Ему приказали в сорок восемь часов покинуть Петербург и отправиться в полк…

В Пятигорске Лермонтов встретил прежних своих знакомых. В их числе оказался и товарищ Михаила по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Н. Мартынов. На одном из вечеров в семействе Верзилиных между Лермонтовым и Мартыновым вспыхнула ссора, закончившаяся 27 июля 1841 года дуэлью, на которой поэт был убит…»

Не помню уже, где и когда я все это прочитал, да оно и не важно теперь. Благодаря действу (или злодейству?) Штерна передо мной разом образовалось как бы два Лермонтова. Первый – тот, что жил в прошлом моей родной реальности и погиб одним летним дождливым днем тысяча восемьсот сорок первого года. О нем уже написаны книги, сняты фильмы, его творчество изучают в наших школах. С ним все ясно. Зато не ясно со вторым Лермонтовым. Второй – другой. Второй каким-то неясным пока образом остался жив и ныне вместе с экипажем «Паллады» (двести пятьдесят рублей за загранпаспорт уплачены) бороздит моря и океаны. Кто он? Как избежал (или не избежал?) роковой для себя кавказской дуэли? Стал ли известен своим творчеством или понял, что стихи служат плохую службу военному человеку? Вопросы есть, ответов – нет. Как и воспоминаний, способных пролить свет знаний на тьму неизвестности. И это паршиво. В случае с Мишкой Власовым я изначально имел доступ хотя бы к каким-то «файлам памяти», а тут практически все «диски» девственно чисты.

Разве что на помощь приходят внешние наблюдения и сны. Именно сны. Если, конечно, так можно их назвать. Все дело в том, что каждый раз, когда Лермонтов погружался в царство Морфея, я моментально оказывался в каком-то сизом тумане, а затем передо мной начинали проноситься картины прожитого. Не моего, а Михаила Юрьевича. Детство, юность, отрочество, зрелость…

И пока в «свободном доступе» лишь несколько обрывков, раз за разом сменявших друг друга в нескончаемом хороводе. Я уже видел Кавказ, где маленький Миша с бабушкой идут по базару целебного Горячеводска и встречают грузинку-гадалку. Смотрел на Петербург, где юнкер Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Маешка (прозвище Лермонтова из-за сутулости и злоязычия) на пятничных занятиях, одевшись в белую рубашку с белыми же перчатками, яростно бьется на эспадронах с Мартышкой (это так Мартынова там обзывали). Еще я снова видел горы. Не кавказские, а… Карпатские. Все те же знакомые, надоевшие мне до невозможности Карпаты, но не тысяча девятьсот пятнадцатого года, а за шестьдесят шесть лет до этого. Венгерское село с бивачными шалашами и кострами, у которых возятся наши солдаты. Чуть поодаль отдыхает ватага казаков, сидя под шатрами из бурок и плащей, развешанных на козлах из составленных пик. Кони пасутся, пушки стоят, часовые не спят, барабаны готовы к походу, белье сохнет. На здешней длинной повозке (иначе форшпан) лежат раненые ландштурмисты. Лермонтов подходит к одному из них, видит у него десять ран: подбородок перерублен, шея проколота пикой, рука прострелена пулей. Наш гусар, каким-то образом переживший отметку «1841», спрашивает раненого на польском (когда только выучить успел?), не нужно ли чего тому.

В ответ: «Убирайтесь к черту!»

Но Лермонтов не обижается, тянет невежде крынку холодной воды. Поляк воду жадно выпил, но не поблагодарил. Зря. Его соратник по несчастью куда более кроток и сговорчив. Безропотно слушает едкие замечания наших солдат:

«– Так вот они, голубчики!

– Видали мы и не эдаких! Экое диво, подумаешь, есть что тут смотреть: черкесы вон почище будут этих молокососов, да и тех, бывало, на веревочке важивали!

– Мы вам не австрийцы! Мы вас поучим драться!..»

Вот и все лики прошлого. Другие мне в моем «пузыре» не показывают.

Есть еще внешние наблюдения, но и они многого не скажут. Знаю пока лишь только то, что ныне Лермонтов в отставке, квартирует в питерской Коломне. Живет один. Если, конечно, не считать домашней прислуги, среди коей первое лицо Ефим Соколов – крепкий старик с чуть выпученными глазами, отличается ворчливостью и замечаниями вроде «Поберег бы ты себя, батюшка-барин».

Родня? Бабушка померла семь лет назад, оставив внуку в наследство Тарханы. Доходов от имения пока на хлеб с маслом хватает. Семьи за эти годы Лермонтов так и не завел, несмотря на то, что состоит в довольно пылкой переписке с некой Т. С. Не знаю, кто она, но, судя по письмам, настроен наш гусар весьма и весьма решительно. Не надумал ли наконец-то жениться? Наверняка скажет только он сам.

Творчество? Если чем Лермонтов сейчас и занимается, так это мемуарами. Буквально вчера взял в руки тетрадь (толстая обтянутая синим бархатом, посередине в кругу вензель MJL и дата 1850) и заскрипел пером по бумаге, выводя строки:

«Род мой ведет начало свое из земли Шотландской. По велению могучего рока один из Лермонтов Георг Лермонт оказался в России, где и обрел новое свое Отечество. Царь Михаил Федорович указал ему учить «рейтарскому строю» московских ратников и пожаловал его землями за Волгою в Галичском уезде.

К восьмому колену потомков Георга, когда и явился на свет я, Лермонты уже обрусели и стали Лермонтовыми, почти совсем утративши воспоминания о той земле Шотландской, откуда вышли…»

Что еще я точно знаю о Лермонтове? Периодически вижу его в зеркале. И знакомый со школьной скамьи портрет тут не котируется. Голова у Лермонтова большая и без волос. Они со временем начали безжалостно выпадать, вот и решил поэт стричься налысо, ограничившись растительностью на лице в виде усиков. Левую щеку рассекает белый шрам. Откуда он, я не знаю. Наверное, боевая рана. Глаза как будто живут своей отдельной от владельца жизнью – то наполняются абсолютным ледяным равнодушием, то вдруг начинают бегать с такой быстротой, что все перед ними превращается в размазню. И так иной раз по несколько минут беготни. Зато зубы белые и ровные без явных признаков кариеса.

За своим здоровьем мой «попутчик» тоже следит. Жирком не оброс. Все так же, как и прежде, коренаст и мускулист, всеми признанный штангист. И приключения к себе притягивает с магнитной регулярностью. А участвовать в этих приключениях приходится не только самому Михаилу Юрьевичу и окружающим, но и мне, его несчастному попутчику в плавании по океану жизни.

Глава 3

С чего вообще началось мое «заключение», довольно быстро превратившееся в злоключение? С парохода. Самого настоящего парохода. Неуклюжего, деревянного, колесного, вместе с остальными пассажирами вот-вот готового оставить позади Петербург, который мне толком-то и разглядеть не дали, и устремиться к Кронштадту. Из высокой, прикрепленной восьмью толстыми канатами к бортам, закопченной трубы летят искры, валит густой черный дым. Здоровенные, расположенные по бокам бортов колеса пока неподвижны. Кстати, что это вообще за зверь? Я не знал. А вот стоящий рядом Гончаров живо поинтересовался у капитана и получил ответ. Перед нами пароход «Быстрый» – очередное детище завода Берда[14]. Девять годков уже как курсирует вместе с другими своими собратьями по одному и тому же маршруту. По уверению капитана, тридцать верст от Питера до Кронштадта пройдет часа за три максимум. И это если погода мешать будет, а так скорее выйдет. Оборудован вертикальной паровой машиной Уатта фабричного типа мощностью в тридцать лошадок и рассчитан на пятнадцать пассажиров, в числе коих оказался Лермонтов, Гончаров, их общий (так договорились еще до плавания) слуга Соколов и… я. Уже прекратил паниковать и материться в «пузыре» и, приведя в норму мысли, пытался разобраться в ситуации.

А меж тем «Быстрый» наконец-то подал первые признаки жизни. Под палубой что-то застучало, сотрясая неуклюжий корпус. Из пароотводной трубы со свистом вырвалось горячее облачко. Колеса неспешно, будто лениво, ударили по воде широкими лопастями. Трапы уже сняты, и пароход начал разворачиваться на фарватер, разгоняя широкую волну. Ну а я, словно безвольный пленник, старался понять, куда угодил, что все это значит и как выбраться. В этих раздумьях я и провел весь путь до Кронштадта, ничуть не интересуясь видами Невской губы. Зато в Кронштадте было на что посмотреть уже на пристани и сделать некоторые выводы о моем «попутчике» и его возможностях.