«Спасская красавица». 14 лет агронома Кузнецова в ГУЛАГе

Сергей Прудовский

«Спасская красавица». 14 лет в ГУЛАГе агронома Кузнецова

Выражаем признательность за неоценимую помощь в подготовке текста Я. Рачинскому, председателю правления Международного Мемориала

Роман Романов, директор Музея истории ГУЛАГа, руководитель Фонда Памяти

© Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал», текст

© И. Щербакова, предисловие

© Р. Романов, аннотация

© С. Прудовский, фото из семейного архива

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Мемуары Степана Ивановича Кузнецова, которые публикуются в этой книге, взяты из обширного архивного собрания общества «Мемориал».

По жанру их можно было бы отнести к «типичным» лагерным воспоминаниям представителей новой советской интеллигенции 1930-х годов: инженеров, учителей, врачей и т. д., ставших жертвами массовых репрессий. Почему именно эти записки выбраны для публикации и чем интересны для сегодняшнего читателя?

Агроному Кузнецову, вернувшемуся в СССР из Харбина в 1935 году, после работы на КВЖД, невероятно повезло. Он имел все шансы разделить трагическую судьбу большинства КВЖДинцев, расстрелянных в годы Большого террора. Но «харбинская операция» настигла его только в 1941 году, «рикошетом», – и, пройдя через тяжелейшее следствие, побывав на Лубянке, в Лефортово, в пыточной Сухановке, приговоренный к 15 годам лагерей, он чудесным образом все-таки остался жив.

Эти воспоминания написаны искренним и честным человеком. При их чтении может показаться, что автор порой даже слишком простодушен и наивен, лишен рефлексии, но именно это делает его рассказ достоверным, без лакун, умолчаний и вытеснений, присущих многим лагерным мемуарам. Поэтому ему удается описать то, о чем рассказать очень трудно, – пытки и унижения, которым он подвергался во время следствия. И выжить ему удается не за чей-то счет, а благодаря поразительной для его возраста (ему уже во время ареста за 50, и выходит он на свободу лишь через 14 лет) работоспособности, умелости, ясной голове и дружелюбию.

Заметки Степана Кузнецова не просто достоверны, они наполнены реалиями лагерной жизни, которые не вызывают ощущения перегруженности фактами или именами. Читать их увлекательно – это лагерная робинзонада человека, старающегося выкарабкаться из обстоятельств, которые неминуемо должны были бы обречь его на смерть от голода и непосильного труда. Один из секретов того, почему ему удалось выжить, – отношение к труду как к вечной ценности. Недаром он так болеет за урожай капусты, посаженный заключенными-инвалидами в безводной степи, так гордится выведенным в Спасске в тяжелейших условиях Степлага новым сортом помидоров, который получает название «Спасская красавица».

Именно искренность Степана Кузнецова позволяет в какой-то мере понять то, что сегодняшнему читателю осознать почти невозможно: как могли такие люди, как он, пройдя через сталинские тюрьмы и лагеря, оставаться преданными советской власти и Коммунистической партии. Ведь он знал, что сажают всех его друзей-харбинцев, понимал – узнал от следователя и на личном опыте, – что признательные показания сотрудники НКВД получают от арестованных под пытками, и что действуют они по указанию сверху. Но и это не могло поколебать его веру. Характерен эпизод в его воспоминаниях, когда, оказавшись в одной камере с заключенным-поляком и вернувшись с пыточного допроса, он «своему соседу не обмолвился ни единым словом о производимой экзекуции, считая, что этим позорным делом делиться с иностранцем не следует. Мы эти временные позорные явления как-нибудь внутри себя переживем, без вмешательства и сострадания со стороны».

И даже после многолетних лагерных мытарств он по-прежнему считает себя советским человеком и коммунистом, который и в каторжном лагере работает «на благо страны» – «не за страх, а за совесть», как он сам пишет. Эта вера в партию и в советскую власть, невозможность расстаться с идеалами своей молодости, вела в результате к двоемыслию, переходящему в самогипноз. И так было со многими коммунистами, которые, даже выйдя из сталинских лагерей, не хотели признать очевидного – ответственности партии и государства за массовый террор.

Однако эта вера не мешает Степану Кузнецову правдиво описывать бесчеловечный и проникнутый жестокостью и цинизмом мир ГУЛАГа, где эпизоды, касающиеся, например, женщин в лагере и поведения блатных, и многие другие, напоминают рассказы Шаламова.

Ценность этих воспоминаний еще и в том, что они принадлежат к числу ранних, написанных по свежим следам – после 20 съезда, но до публикации в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» и вызванного этой публикацией потока лагерной мемуаристики. Их автор умер за полгода до того, как повесть Солженицына увидела свет. И будем справедливы – тогда его точку зрения разделяли многие, мечтая о возврате к «ленинским нормам», считая, что ответственность за то, что с ними было, лежит лишь на Сталине и органах НКВД. Поэтому Кузнецов и называет свои записки: «В угоду культа личности».

Конечно, он не мог тогда знать ни о механизме террора, ни об истинном размахе репрессий, ни о многом другом, о чем нам известно сегодня. Не знал о том, что его судьба, как и судьба сотен тысяч таки, как он, была предопределена распоряжениями и приказами, исходившими с самого верха. Этот труд – показать, как работала государственная машина, в жернова которой попал Степан Кузнецов, проделал спустя много лет его внук Сергей Прудовский.

Документы, собранные им в разных архивах, и создают фон для рассказа советского человека, помещенного в оруэлловский абсурд сталинской реальности.

И. Щербакова, председатель совета научно-информационного и просветительского центра «Мемориал»

Введение

Мой дедушка, Степан Иванович Кузнецов, родился 12 (24 по новому стилю) июля 1889 года, в деревне Шумилово Оленинской волости Горбатовского уезда Нижегородской губернии (ныне Богородский район) в бедной крестьянской семье. Отец, Иван Николаевич, – землекоп, мать, Евдокия Кузьминична, – крестьянствовала на имеющихся трех десятинах земли и растила пятерых детей – двух сыновей и трех дочерей.

Закончив 3 класса церковно-приходской школы, дедушка с 11 лет начинает трудиться в Нижнем Новгороде, где работает землекопом его отец: сначала моет посуду в трактире, а начиная с 1904 года и по 1911 год – маляром: то у различных подрядчиков, то на Сормовском заводе, то снова у подрядчиков, то снова на Сормовском… Несколько раз его увольняют за участие в рабочем движении.

В ноябре 1909 года дедушка женится на Елизавете Мельниковой, 16-летней девушке из той же деревни, а через два года, в октябре 1911-го, его забирают в солдаты. Местом службы определен арсенал Московского Кремля, его артиллерийские мастерские.

Февральскую революцию, как, впрочем, и Октябрьскую, воспринял с большим энтузиазмом и принял в них посильное участие, даже был избран от артиллерийских мастерских арсенала Московского Кремля в Московский совет солдатских депутатов. К моменту октябрьского большевистского переворота разделяет и поддерживает линию большевиков, а через год, в октябре 1918 года, Замоскворецкий райком ВКП(б) Москвы принимает его в члены партии.

С 1918 по 1920 год продолжает служить там же, в мастерских арсенала, но уже в качестве красноармейца. Затем поступает на рабфак им. Покровского 1-го Московского государственного университета, биологическое отделение которого оканчивает в августе 1922 г. С сентября того же года продолжает образование в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Оканчивает ее в январе 1927 года. Учебу совмещает с работой, сначала на выборной должности члена правления «Коопрабфаквуз»[1], затем в издательствах «Висти» ВУЦВКа УССР и «ТСА-кинопечать».

В мае 1928 года по решению ЦК ВКП(б) направлен на работу в отдел семеноводства Наркомзема РСФСР, откуда в апреле 1929 года командируется на Китайскую Восточную железную дорогу (КВЖД) для изучения агротехники соевых бобов. Командировку прервал вооруженный конфликт[2], и в конце июля 1929 года Степан Иванович возвращается в Москву, в Наркомзем.

Конфликт на КВЖД завершается в самом конце года, а уже в конце января 1930 года – новая командировка в Харбин. Задание – закупка посевного материала соевых бобов в количестве 300 тыс. пудов. По выполнении этого задания Управление КВЖД ходатайствует перед НКПС и Наркомземом РСФСР об оставлении Кузнецова на агрономической работе в Маньчжурии в должности коммерческого агента.

В 1931 году в Харбин приезжают жена Елизавета Андреевна и дочь Мария (моя мама), которая заканчивает там общеобразовательную семилетку, потом Индустриально-транспортный техникум КВЖД для детей граждан СССР и в 1934-м поступает в Харбинский Политехнический институт.

Дедушка успешно продвигается по служебной лестнице. В 1931 году его назначают заведующим Харбинским опытным полем, а уже в следующем году назначают врио начальника Земельного отдела Управления КВЖД. Им написаны несколько статей об агротехнике сои для периодического журнала «Вестник Маньчжурии», издававшегося в Харбине, и книга по аналогичной тематике.

После продажи КВЖД Маньчжоу-Го, в начале апреля 1935 года, дедушка с семьей возвращаются в Москву. Работает старшим агрономом – зав. сектором ЦУРС (Центральное управление рабочего снабжения) НКПС, а затем, в 1936 году, откомандирован в Наркомзем СССР, где занимает различные «агрономические» должности.

В феврале 1941 года по сокращению штатов уволен из Наркомзема и поступает на работу в Загорский прицесовхоз им. Ворошилова и занимает должность управляющего и агронома участка «Семхоз».

Таков вкратце жизненный путь моего дедушки до ГУЛАГа.

В 1961–1962 годах им были написаны две тетради воспоминаний, охватывающие период от ареста в 1941-м до освобождения в 1955 году – после 14-летнего пребывания в лагерях. Про период реабилитации он практически ничего не успел написать из-за смерти в 1962 году.

Оригиналы воспоминаний хранятся в архиве общества «Мемориал» (ф.1, оп.5 д. 1348). Воспоминания публикуются впервые.

Архивное уголовное дело № Р-2187 хранится в Центральном архиве ФСБ, часть документов из него и из семейного архива публикуется во второй части книги.

Все тексты воспроизводятся в соответствии с современными правилами орфографии, орфографические ошибки, описки и опечатки исправлены без оговорок.

В угоду культа личности

Воспоминания Степана Ивановича Кузнецова

Предисловие автора

Я долго раздумывал, стоит ли мне писать о тех грустных переживаниях, которые мне пришлось перенести за четырнадцатилетнее пребывание в лагерях, когда в течение многих лет в нашей стране царил произвол. Во имя культа личности направо и налево арестовывались члены КПСС, независимо от их заслуг перед революцией, от положения в партии и т. д. После раздумий я все же решил, что надо писать ради установления истины, тем более что на XXII съезде коммунистической партии Н.С. Хрущев в заключительном слове сказал: «Наш долг тщательно и всесторонне разобраться в такого рода делах, связанных со злоупотреблением властью… Но нужно, чтобы в истории партии об этом было правдиво рассказано, это для того, чтобы подобные явления никогда не повторялись».

Особенный произвол творился в отношении товарищей, которые партийными и правительственными органами направлялись работать за границу.

Эти товарищи посылались за границу как стойкие партийные и советские работники, но, когда они возвращались в пределы своей социалистической родины, на них смотрели как на иностранных шпионов, предателей родной Коммунистической партии. За ними устанавливалась слежка, потом их арестовывали вместе с женами, а их детей часто бросали на произвол судьбы, и многие из них становились беспризорными…

Их судили или же без суда и следствия ссылали в лагеря на 10–15–20 и 25 лет, где они терпели голод, холод и нечеловеческие издевательства; многие свое бренное тело оставили на «девятой делянке» лагерей. Сколько было погублено ни за что старых и молодых человеческих жизней.

Одним из многих несчастных товарищей был и я. Не совершив никакого преступления против своей родной Коммунистической партии, против своей Социалистической родины, я все же по проискам врагов народа, в угоду культа личности, в 1941 году, в апреле месяце, был арестован и предан «Бутырскому» суду, именующемуся Верховным судом Советского Союза, который приговорил меня к 15 годам ИТЛ.

Во время сидки в тюрьме меня подвергали самым гнусным издевательствам, какие в старой России творились в средневековые времена.

Меня клали на «правеж», избивали резиновыми палками до потери сознания и не давали воды.

За 14-летнее пребывание в лагерях чего только мне не пришлось перенести: и холод, и голод, и унижения, вплоть до ношения на спине, брюках и фуражке презренных номеров.

Сколько невзгод и унижений за это время претерпела моя ни в чем не повинная семья.

Сколько было написано жалоб мною и моей семьей на имя того или иного высокопоставленного лица в течение этих 14 лет в поисках справедливости и революционной законности.

Сколько в то время у меня было веры в тех или других высокопоставленных лиц, но, к моему стыду и сожалению, эта высокопоставленная «братия» работала не в угоду Советскому народу, не в угоду революционной законности, она работала в угоду культа личности, в угоду презренного врага партии и советского народа иностранного шпиона Берии.

И лишь со смертью Сталина и разоблачением Берии, как врага Коммунистической партии и Советского народа, Советский народ вздохнул свободно. И только тогда и для нас, и для наших семей наступило торжество свободы и справедливости…

1. Арест

Я в то время работал под Загорском Московской области, в одном совхозе агрономом.

Весна в разгаре, в совхозе идет усиленная подготовка к весенней посевной: трактора и сельхозинвентарь отремонтирован; посевной материал подготовлен; проверен на всхожесть, чистоту и влажность.

20 апреля был произведен первый выход в поле, так что все говорило в пользу того, что совхоз полностью готов к весенней посевной. Дело оставалось лишь за почвой, на которой еще лежал снег, в особенности в низких местах.

Вечером 24 апреля я созвал совхозный актив, на котором был рассмотрен пятилетний план раскорчевки леса и кустарника для расширения посевной площади совхоза. Заседание продолжалось допоздна, и мне пришлось ночевать у одного из работников совхоза, так как своей квартиры в совхозе у меня не было.

Утром 25 апреля 1941 года только что кончилась разнарядка, я вошел в контору, сел за стол и приготовился позавтракать. Но не успел я выпить кружку молока, как ко мне в комнату без стука влетели три «молодчика», довольно солидных по комплекции, в штатской одежде.

Я был в недоумении, почему эти «молодчики» так бесцеремонно и нагло ворвались ко мне.

Не успел я еще от этой наглости очухаться, как один из них в довольно грубой форме обратился ко мне:

– Вы будете такой-то?

– Да, я.

– А чем вы можете это подтвердить?

Я, видя его наглость, в свою очередь обратился к нему:

– Скажите, пожалуйста, с каких это пор в Советском Союзе неизвестные люди так нагло врываются в дом, как бандиты, и требуют от хозяина документ, удостоверяющий личность? – И в свою очередь предлагаю этому «молодчику» предъявить мне его документ.

Он тогда полез в свой карман, вытащил маленькую книжечку и предъявил ее мне.

Это оказалось удостоверение личности, выданное НКГБ[3] Союза.

После чего я ему предъявил свой паспорт.

Как только он удостоверился, что перед ним находится именно тот человек, который им нужен, он предъявил мне документ на право у меня обыска и ареста…

Конечно, я этому не стал сопротивляться, поскольку это было бы бесполезно – а главное, я считал, что все это есть какое-то недоразумение…

Первым делом все, что было у меня в карманах – партийный билет, профсоюзный билет, паспорт, часы и деньги, – я выложил на стол. Не доверяя мне, один из агентов, самый здоровый парень, проверил мои карманы, но там уже ничего не было – все лежало на столе.

Потом они стали производить тщательный обыск в моем письменном столе, а также в стоявшей здесь корзине.

Взяли у меня ключи от одной свободной комнаты и пошли туда с обыском, не приглашая меня.

Воспользовавшись свободным временем, я хотел возобновить свой прерванный завтрак, для чего спросил разрешения у присутствовавшего здесь агента, но он мне воспретил допить молоко и съесть кусок хлеба, вероятно, опасаясь, нет ли в молоке и хлебе отравляющих веществ.

Обыск окончен, документы отобраны, составлен соответствующий протокол, в котором не было записано ничего, инкриминирующего меня.

Протокол был подписан обеими сторонами, т. е. представителями НКГБ и мной.

После подписания протокола меня, как «важного государственного преступника», в сопровождении троих здоровенных «молодчиков», один из которых шел впереди, а двое по бокам, вывели из конторы.

Вышли на улицу; на улице в это время шел сильный мокрый снег, земля была покрыта белым, чистым снегом, как будто бы чистым белым саваном; ну, думаю, земля получит еще дополнительную влагу, а это для будущего урожая неплохо.

Так как их машина не въезжала на территорию совхоза, а остановилась примерно в 1,5 км от совхоза, то меня повели вдоль полотна железной дороги.

Дошли до машины, сели в нее. Меня посадили на заднее сиденье, а по бокам село по агенту, а один сел рядом с шофером. Поехали в Загорск…

В Загорске машина остановилась около гостиницы, где я временно проживал.

Один из агентов вышел из машины, а двое остались при мне; вышедший агент пошел в гостиницу, в номер, где я проживал, взял мои вещи – полотенце, мыло, зубную щетку и зубной порошок – и все это передал мне.

Потом поехали в районное отделение НКГБ. Здесь один из агентов снял телефонную трубку, набрал соответствующий номер и спросил кого-то: «Ну как у вас дела?»

Что ему ответил вызываемый им номер, для меня было неизвестно, но вызывавший сказал: «У нас все хорошо!»

Из этого разговора я понял, что он звонил ко мне на московскую квартиру и что там, вероятно, идет обыск. Если да, то надо полагать, что с обыском пришли ночью, с 24 на 25 апреля[4].

В действительности так и было.

Вот, как мне рассказали впоследствии, было дело.

2. Обыск в квартире

В ночь на 25 апреля в квартиру пришли два офицера в форме НКГБ, прошли через коридор в комнату Полонских, там разделись и потом постучались в мою комнату; в комнате была одна жена.

Она была в недоумении: кто мог прийти к нам в столь позднее время? А еще больше была поражена, когда открыла дверь и увидела перед собой двух человек в военной форме.

Эти два молодца вошли в комнату и предъявили ей документы на право обыска[5]. Вместе с ними было двое уполномоченных[6] из жильцов нашего дома.

После предъявления документа на право обыска они немедленно приступили к делу.

Обыск продолжался довольно долго.

Он проводился не только в моей комнате, но и на чердаке, в сарае – там копали и рыли землю, ища чего-то.

Впоследствии я узнал, что они искали где-то якобы зарытые в землю деньги.

Оказывается, Полонская Е.Н., живущая с нами в одной квартире[7], рассказывала Щелкунову С.М., что я из Маньчжурии привез 25 000–30 000 руб. (показания Щелкунова на следствии[8]). А раз Полонская говорила Щелкунову, то, соответственно, она не могла умолчать и перед работниками НКГБ, но, к стыду агентуры, а главное, к стыду четы Полонских, нигде ничего инкриминирующего меня найдено не было.

При обыске было изъято:

– 2 фотоаппарата, из них один принадлежал дочери, на что из таможни было выдано свидетельство на ее имя;

– пишущая машинка «Ундервуд»;

– двое дамских золотых часов, принадлежащих жене и дочери.

Произвели опись домашних вещей, одежды и обуви, принадлежащих мне. Все это было оформлено соответствующим документом.

• • •

В Загорском отделении НКГБ пробыли 20–30 минут, а потом отправились в Москву.

В Москву меня доставили около трех часов дня – на Лубянку к зданию НКГБ.

3. В тюрьме на Лубянке[9]

Ввели в здание, поместили в бокс. В боксе меня тщательно обыскали, заглядывая во все телесные верхние и нижние отверстия с приседанием…

И вот внизу пальто между швами как-то попала медная монета, о которой я не имел представления. Охранник, как только ее обнаружил, возгорелся радостью, что «вот, вы заранее готовились попасть сюда, потому и спрятали медную монету и думали пронести ее в тюрьму». Как я его ни убеждал, что это неправда и что вряд ли найдется какой-либо советский человек, который бы готовился заблаговременно попасть в этот дом, мои слова на него не имели никакого действия.

После обнаружения в моем пальто медной монеты охранник ожесточеннее стал распарывать швы моего пальто, обрезать пуговицы и отпарывать крючки у брюк, вследствие чего брюки перестали держаться и их пришлось все время поддерживать руками.

По окончании тщательного обыска меня препроводили в одну из комнат нижнего этажа.

Комната была просторная, чистая, паркетный пол, стены оклеены светлыми обоями. Эту комнату никак нельзя было назвать тюремной камерой, в ней не чувствовалось тюремного специфического запаха.

В комнате стояли три кровати, покрытые чистыми одеялами, сверху лежало по две подушки с чистыми наволочками; на каждой кровати имелось по две простыни. Кроме кроватей там был столик и две табуретки.

В комнате был я один.

Оставшись в комнате один, сел на табуретку и сильно призадумался над тем, что произошло со мной за этот день.

Я сам не верил, что я нахожусь в тюрьме. Откровенно говоря, я считал, что это какое-то недоразумение…

Мысленно просматривая свою прожитую пятидесятидвухлетнюю жизнь и двадцатитрехлетнее пребывание в рядах Великой Коммунистической партии, я не мог себе представить, чтобы где-нибудь, когда-нибудь я согрешил против своей родной партии и своего советского народа, и опять пришел к выводу, что это просто какое-то недоразумение… И вот, мол, недельки две подержат, все выяснят, разберутся и отпустят.

Я еще не терял надежды успеть хотя бы к концу весенней посевной…

Было около четырех часов дня, а я еще практически за день ничего не ел, проголодался и попросил дежурного, чтобы он дал мне чего-нибудь покушать.

Дежурный в дверное окошечко подал мне ломтик черного хлеба и яйцо, которое я принес с собой. Все это я скушал, после чего снял сапоги, лег на кровать и немного вздремнул.

Часа через полтора открылась в комнату дверь, вошел дежурный и повел меня к фотографу; фотограф меня сфотографировал, а в другой комнате сделали мне отпечатки пальцев.

Окончив все эти тюремные процедуры, меня опять привели в ту же комнату.

Дневные переживания не прошли для меня бесследно: во всем организме чувствовалась сильная усталость, меня клонило ко сну. Я разобрал постель, разделся, снял с ног сапоги и брюки, лег в постель и быстро заснул сном «праведника», оставив позади себя все дневные невзгоды…

Часов в 11 ночи[10] сквозь сон слышу лязг ключей и звук открываемого замка. Отворилась дверь, и дежурный тихим голосом позвал меня и сказал, чтобы я одевался.

Я отозвался и стал быстро одеваться.

Меня повели куда-то на четвертый или пятый этаж.

Ввели в комнату, в комнате было много народу, мужчин и женщин. Женщины в большинстве своем работали на пишущих машинках, так что в комнате был сильный стук.

Мне указали стол, к которому надлежало подойти.

Я подошел к этому столу. За столом сидел молодой человек в штатской одежде. Он предложил мне сесть на свободный стул. Я сел.

Этот молодой человек оказался моим первым следователем.

4. Начало следствия

Прежде чем приступить к каким-либо вопросам, следователь спросил мою фамилию, имя и отчество, год рождения и т. д…

Я ему ответил на все вопросы. Он все ответы записал. Открыл папку и сообщил, что я «привлекаюсь по статье 58 п. п.1а и 11».

Я все это выслушал с должным вниманием и, откровенно говоря, ничего из этого не понял: что из себя представляет ст. 58, да еще с пунктами 1а и 11, и за что я привлекаюсь?

Я попросил следователя разъяснить это. Следователь объяснил, что ст. 58 – политическая, пункт 1а гласит измена родине, пункт 11 – групповую измену, что, мол, «в этом гнусном деле вы не один участвовали, а участвовало несколько человек»[11].

Выслушав эти разъяснения, я немного приуныл. Мгновенно в моей голове заработала мысль: как это могло быть, когда и где я мог изменить своей Социалистической Родине и быть предателем Коммунистической партии? Да еще состоять в какой-то организации, которая якобы ставила целью свержение Коммунистической партии?