Легкими шагами

Но ровно через год Юлю интересовали пеленки-распашонки, сцеживание собственного молока, а не коровьего, и время стерилизации стеклянной тары для прикорма. С той же усидчивостью, с которой она корпела над пестиками марокканских мандаринов, профессорская жена принялась выпестовать трехкилограммовый приплод и немало в этом деле преуспела. Спустя полгода Артем Сергеевич прогуливался с коляской вдоль университетской липовой аллеи и с гордостью являл миру упитанную девочку с соской в алом бантике кукольного рта. Девочку назвали Лизаветой.

В декретном отпуске, разрываясь между ребенком и домашними делами, имеющими исключительную особенность не заканчиваться, а лишь копиться, Юля завидовала мужскому превосходству. Распоряжаться собой она была уже не вправе. Дни и ночи летели под откос гружеными составами, пронзительно скрипя на крутых поворотах. Зависимость от орущего существа она ощущала остро, под вечер даже болезненно, а бессонными ночами мечтала выспаться. Толстые книги по селекции пылились на подоконнике без надобности.

Юля скучала по работе. Раз в неделю вырывалась из домашнего ада в оранжереи, чтобы надышаться влажным тропическим воздухом. Там она по очереди обходила зеленых питомцев, удивлялась результатам своих же опытов, а посмотреть на новый гибрид цитрона, доставленный из подмосковного хозяйства, прибежала прямо с коляской. Лизушкина зубная температура ее не остановила.

В тот же день удивительный гибрид завладел научными помыслами декретницы, обещая диссертацию с солидной надбавкой к зарплате, если удастся повысить его урожайность. Через два месяца, когда Лиза уверенно стояла на ножках, Юля упала перед матерью на колени и запросилась на работу. Мария Васильевна отказать не смогла.

С годовалого возраста Лиза отчетливо запомнила детсадовский запах горелой каши и кроватный ряд, разделенный ровным частоколом перегородок. Границы дозволенности в казенном заведении и определялись теми самыми перегородками, ступенями, цветочными клумбами, ясельной беседкой от дождя, но Лиза желала большего. Пошла она рано и ходила сама без чьей-либо помощи, смело открывала двери, не спрашивая на то разрешения. Говорить Лиза не хотела, на согласие кивала, на отрицание выставляла вперед руку, а голову отворачивала, капризно гримасничая, кривя губки. Плакала редко, исключительно, если не исполнялись желания, и к двум годам странным образом все ее понимали без слов. По взгляду.

Юля чувствовала перед дочкой вину. Но на подоконнике множились горшки с привитыми черенками, на балконе в эмалированной зеленой кастрюле благодарственно тянулся к солнцу Cítrus médica Sarcodáctylis, наклевывались первые бутоны. Некоторые подопытные экземпляры заведующая брала домой под личную опеку, не доверяя тонкие привои безразличным лаборантским рукам.

Вечерами после работы Юля по привычке надевала серый халатик и подолгу возилась с лимонами, словно мало ей было целого дня на исследование свежих срезов семядоли, на определение количества витамина C, лиметтина, бергаптена и той химической чепухи, не имеющей к трехлетнему ребенку никакого отношения. На дочь времени всегда не хватало. Домашние заботы забирали те крохи, что оставались после наглых лимонов. Но Лиза не роптала. Ходила за серым халатом по пятам и глубоким взглядом серых глаз пыталась пробудить материнскую совесть.

Иногда совесть просыпалась, и тогда кружились по кругу лошадки, на палочку вилась сахарная паутина, а ванильное мороженое нежно таяло во рту. Счастье приходило по воскресеньям, с солнечными лучами врывалось в окно, а исчезало под вечер, когда лимоны просили полива.

Родительская любовь к ботанике Лизе не передалась. В три года она знала своих врагов в лицо. Летом те нежились на южном окне, зимой благоухали под фитолампами, а главный враг в зеленой кастрюле занимал половину застекленной лоджии и молча сносил ее подлые шалости. Оголение стеблей вызывало у Юлии особое беспокойство. Листок не успевал набрать полную силу, как оказывался на полу. Цветочные почки завязывались и на второй день опадали, хотя органика вносилась регулярно. Никто не мог застать Лизу на месте преступления, но на нее и не думали.

Любовь отца отчасти замещала материнскую. Перед сном Лиза с дозволения липла к отцовскому боку, вдыхала свежий запах земляничного мыла и, пока мягкая рука поглаживала ее упрямую головку, сосредоточенно рассматривала возле родных глаз морщинки, глубокую бороздку на лбу и слушала. Рассказ был всегда один и тот же. Как сядут они втроем на электричку, как поедут к синему морю, к белому солнцу. Мечты усыпляли бдительность и быстро забывались. Через день новый листок облетал с ветки.

С трех лет Лизу водили по врачам. Из всех знакомых детей молчала только она. Такая особенность вызывала у взрослых открытое сочувствие. Врачи разводили руками, выписывали лекарства, но Артем Сергеевич выбрасывал рецепты в первую попавшуюся урну.

– Такими таблетками только печень гробить.

С ним не спорили.

Волнения улеглись, когда Лиза проявила любопытство к азбуке. Два дня рассматривала она картинки, затем взяла оранжевый карандаш и обвела весь алфавит. С того дня Артем Сергеевич каждый вечер приносил новую книжку, и Лиза с огромным удовольствием ее размалевывала.

Знакомый доктор, с которым Мария Васильевна была на короткой ноге, заверил однажды, что причину стойкого мутизма следует искать внутри семьи, намекал на противостояние и лечить советовал не таблетками, а словесным общением. Но от долгого разговора у бабушки кружилась голова, а пустословие заводило ее в такие непролазные дебри фантазий, что однажды подслушав у дверей, Артем Сергеевич предложил теще читать книжки. На семейном совете выбрали Пушкина.

После ужина Мария Васильевна подхватывала свою немую кровиночку на руки, сажала в сбитые подушки и читала незабвенные строки. Через месяц все сказки Лиза знала наизусть, но такую особенность не знала бабушка и продолжала нашептывать на ушко старушечьи желания, а золотая рыбка неплохо с ними справлялась.

Одним зимним вечером свершилось чудо. Вернее, сразу два. Cítrus médica Sarcodáctylis самоопылением завязал первый плод, а Лиза произнесла первое слово. Вернее, тоже два. В тот вечер бабушка со вздохом закончила в сотый раз сказку о золотой рыбке и невольно посетовала:

– Вот бы и нам, Лизушка, рыбку такую заиметь.

На что внучка ответила:

– Хорошо бы.

И через межкомнатное окно показала Cítrus médica язык.

Наутро Мария Васильевна поставила опару, весь день на радостях пекла пироги с яблочным вареньем. На праздник позвали и бабушку Киру. Та пришла с дорогими подарками, много разговаривала о политике, в которой ничего не смыслила, но благодаря телевидению сыпала очевидными фактами и восхищалась кулинарным талантом хозяйки. Лиза видела вторую бабушку так редко, что принимала ее за участкового терапевта, немного куксилась и пряталась за спину отца. Разговор протекал в ее присутствии, но по существу без нее. Все попытки добиться хоть одного слова ради подтверждения положительной динамики провалились с треском.

Прощаясь, Кира Львовна изрекла уж совсем странную фразу: «Бог не Тимошка, видит немножко», и с крестным знамением поцеловала сына в лоб. У Юли после ухода свекрови случилась тихая истерика, а Лиза – без вины виноватая – впервые почувствовала материнскую беспомощность и отчасти свою исключительность. Вечером она засыпала с новой куклой в кружевном чепце, в белых носочках. Кукла моргала глазками, говорила слово «мама», пахла дорогими духами, очень приятными. Куклу Лиза окрестила Кирой.

Недолго у Тимохиных длилось праздничное настроение. Лиза оказалась ребенком не болтливым. Все ждали от нее миллион вопросов: что, как и почему. Но тот возраст, когда рот у малышей не закрывался, а родительская голова пухла от нудных приставаний, Лиза спокойно перешагнула. Разговаривать она не любила, больше слушала и много думала. Раздумья проистекали из наблюдений. Куда бы Лиза ни попадала, всегда находился объект, достойный ее внимания, и наблюдать за людьми было всего интереснее. Она и в детском саду играла с детьми исключительно интересными.

Минуя ранее младенчество, ставшее к пяти годам смутным воспоминанием, в средней группе Лиза открыла для себя всю прелесть коллективного общения. Первым делом она завела знакомство с нянечкой – опрятно причесанной женщиной с особенной походкой. Няня Клава волочила левую ногу, переваливалась с боку на бок, и широкие бока ее напоминали лодочные борта. В приготовлении обеда Лизина немота только помогала, сосредотачивала на главном. На каждый стол раскладывала она хлебницы, вилки-ложки, тарелки с котлетами и картофельным пюре, и компот разливать половником по кружкам ей тоже позволялось, а больше никому. В саду Лизу любили за спокойный нрав, молчаливую рассудительность и некоторую взрослость, которая моментами в ней просматривалась. На прогулку она одевалась первая и помогала одеться последним, медлительным. Первая брала в руки мяч, скакалку, мелок и разрисовывала асфальт, чтобы другие девочки становились в очередь на «классики». Первая в кроватку на тихий час ложилась, первая вставала и в новогодний хоровод становилась тоже первая, только не пела, стихов не читала. Подарок ей и так вручали первой.

Мнимую немоту Лиза с удовольствием выдавала за настоящую. Польза от этой детской шалости была немалая. Заручившись от воспитателей особой благосклонностью, Лиза пользовалась некоторой привилегией, заключавшейся в дозволенности, в безнаказанности. Наказывать-то ее было и не за что, но изъян выделял ее среди других – одинаково развитых.

Все девочки из группы ходили у Лизы в подружках, но самая любимая – болтливая, немного бесноватая, – отрывала куклам головы и воспитателям дерзила прямо в глаза, а за глаза так и матерно. Звали ее Махой. Имя Мария не шло ей совершенно, а «Маха» подходило по всем параметрам. Лиза подружке завидовала, подражать не подражала, но всякий раз, когда бунтарку ставили в угол, одобрительно подмигивала. Дружбе их все удивлялись, особенно бабушка.

– И что ты, Лизушка, в ней нашла! Другие девочки куда лучше.

Но профессорская дочка горой стояла за нажитую под пьяную лавочку дочь торговки с колхозного рынка, уступать и не думала. Маху из детского сада вечерами забирал отец – стеснительный мужичок средних лет с красными глазами от постоянного пьянства. Один раз пришел с кровавым синяком промеж глаз и виновато жался у дверей, пока дочь надевала пальто, шнуровала ботиночки.

– Итить мясо вчерась проворонил, сгорело все, так мамка ему противиняком по харе… у-у-у, нелюдь…

Лиза знала, что Маха на самом деле на отца не злилась, а всего лишь повторяла материнские угрозы. Сама же сильно его любила за ту бессловесную доброту, которая проявлялась в его стыдливой покорности, и про себя жалела. Побои в семье были частым делом, но дралась всегда мамка, а папка все терпел из-за большой любви.

Отличалась Маха грубоватыми повадками. Руки ставила, как штангист перед подъемом стокилограммового веса, широко, с упором, локтями наружу. При этом плечи выступали вперед, а на шее вздувались крупные прожилки вен. Мериться с Махой силой никто не решался, даже мальчишки. Рядом с ней Лиза казалась тростинкой, дунь и переломится.

Маха все делала с первородной жадностью, с некоторым азартом. Сравнивала, как у других, и обладала нескромным желанием победителя, но победы ей перепадали редко. Пела Маха грубо, в ноты не попадала. В танцах отставала, наступала партнеру на ноги, а карандаши в ее руках сами ломались от сильного нажима. В одном никто не мог Маху превзойти – в аппетите. Лиза, зная за подругой такую слабость, картофельного пюре накладывала ей больше, полнее наливала компота, а в кармашек платья прятала лишний пряник. Маха слыла сладкоежкой, ела жадно, запивала взахлеб, жуя быстро и быстро глотая. Повадки ее бабьи Лиза поначалу пыталась даже перенять, до того у Махи выходило все ловко и слаженно, по-хозяйски. Но дома заметили странность, вовремя пресекли.

– Что ты, Лизушка, ложку всей пятерней ухватила. Пальчиками, пальчиками возьми…

Вдвоем им было хорошо. Дочки-матери разыгрывали как по нотам. Маха легко вживалась в роли сложные, требующие емких монологов с нецензурным добавлением. Лиза играла роль покорную, уступчивую, где слова были совершенно не нужны. Вдвоем им было весело, и смех часто обоюдно-радостный благословлял их союз. Многие детишки просились в игру, но в закуток, отгороженный стульями, посторонних не допускали. Маха ревностно следила, чтобы никто не увел у нее Лизу – единственную девочку, с которой она подружилась.

Дуэт распался, когда в группу поступил мальчик Виталька. Лизе новенький сразу понравился редкой индивидуальностью: вместо верхней губы – заячья, вывернутая вовнутрь, словно кто ножом вырезал, черная дыра зияла под носом, иногда подтекала. К новичку Лиза присматривалась два дня, на третий сама подошла, взяла за руку и отвела в закуток. Образовалось у них трио: немая, малахольная и юродивый. Ради Витальки девочки пересмотрели игровой репертуар, добавили персонажей, но классика возобладала. Дети копировали взрослых, светлыми душами примечали тонкости семейных отношений, и от этого игра казалась еще интересней.

Маха главенствовала с упоением. Как заправский режиссер перед завтраком распределяла роли и уже дальше строго придерживалась утвержденного сценария. Реплики придумывала на ходу, монологи проговаривала четко, за всех озвучивала тройственное действие, пользуясь всеобщим доверием. В житейском опыте Махи никто не сомневался.

Новый друг оказался щедр на доброту и покорность, как и ее отец. «Женой» Маха старалась быть заботливой и справедливой, намного лучше мамы Любы. Вместе с Лизой она заботливо подтирала «мужу-отцу» слюну, вытекающую из черной дыры, подкармливала припрятанным с обеда белым хлебушком, ревностно опекала от назойливых мальчишек. Моментами Виталька из-под девчачьей опеки взбрыкивался, уходил «в люди», но через время возвращался. Тогда Маха с победоносным видом вручала ему красную машину и на зависть мальчишкам назначала главным пожарным.

Отработанные на куклах, голых пупсах и плюшевых медведях игры понарошку с появлением Витальки утратили первоначальную прелесть. Девочек настолько захватил неизвестный доселе натурализм, что бедный Виталька подчас раздваивался между громкими повелениями «жены» и немым укором «дочери». Тогда он бросал игру, садился на стульчик и дулся. Практичная Маха давала ему время, терпеливо выжидала, потом меняла тактику, и все начиналось сначала.

В игре Лиза забывала о проклятом мутизме. Увлекшись процессом, она иногда вставляла свою немногословную реплику, и преданная Маха в угоду соглашалась. Иногда они о чем-то шептались в уголочке, сидя на корточках, словно заговорщики, чтобы никто не подслушал. Вечером, когда за Лизой приходила бабушка, воспитательница победоносно докладывала:

– Девочка ваша сегодня разговаривала!

По дороге домой на радостях Мария Васильевна покупала любимые внучкины пирожные безе «лимончики», обсыпанные желтым сахаром. И Лиза с удовольствием поедала ненавистные прототипы настоящих в пупырчатой кожуре, созревающих на подоконнике.

Дома Лиза продолжала молчать. Объяснение такой закономерности не могли дать ни родители, ни сама Мария Васильевна, хотя отношения с внучкой у нее были самые доверительные, если не тайные. Укладываясь спать, Лиза шептала бабушке на ухо «спокойной ночи», благодарила за пирожные и чмокала в сухую щеку. Потом в комнату заходила Юля. Приносила с собой запах цветочных духов, легкое смятение и немое оправдание. Нежно касаясь девичьих волос, взъерошенных подушкой, она приглаживала челку и что-то спрашивала, тихо роняя пустые слова. Этих приходов Лиза и ждала, и боялась, всякий раз притворялась спящей.

Весной случилось чудо. В лечебных целях по совету психотерапевта бабушка принесла в дом щенка, вислоухого, потешного, с черным носом и белым хвостом. Принесла самовольно, ни с кем не посоветовалась, когда зять отбыл в Москву на симпозиум, а Юля возвращалась с работы так поздно, что на домашние дела времени совсем не оставалось. Неоконченная диссертация ждала своего звездного часа под грудой отчетности, пока экзотический фрукт привыкал к новому климату, терпеливо сносил экспериментальные издевательства. Повышать урожайность привитые подвои отказывались. Юля билась над естественным опылением, но пчелы, выпущенные в теплицах, по вполне закономерному желанию просачивались наружу, чтобы опылить дикую, ароматную алычу на соседнем поле, и назад не возвращались. Станция несла убытки. Пчелы стоили бешеных денег, а главный бухгалтер отказывался платить по счетам за новые ульи. Все ждали возвращения Артема Сергеевича, за ним, как за главой научного совета, оставалось последнее слово.

Всю неделю, возвращаясь из садика, Лиза самозабвенно возилась со щенком. Живая игрушка доставляла много хлопот, восторгов и того непредвиденного счастья, которого и не ждали, и не просили.

Взрослые отношения детскому разуму не поддавались. Из осторожности Лиза в свое счастье не верила. Бабушка всегда учила слушаться папу и на все в первую очередь спрашивать у него разрешение. Сама же частенько раболепствовала перед собственной дочерью. Иногда ее преданность походила на унижение, естественное для Юли и непонятное Лизе. Бабушка по доброте душевной пыталась угодить всем, временами раздваивалась, даже троилась в угоду семейному спокойствию. Несмотря на все ухищрения Марии Васильевны, Юлино решение оказывалось основополагающим, и такой порядок вещей почему-то всех устраивал. Взрослая игра иногда доходила до абсурда, имела противоречия, но столь незначительные, что их предпочитали не замечать, а на удивленный внучкин взгляд бабушка поясняла:

– Ну так надо, Лизушка, так надо.

Неделя пролетела быстро. Под строгим материнским взглядом Лиза расчесывала щенку чубатый хохолок, кутала в старенький шарф, укладывала в кукольную кроватку, но «сыночек» спать не хотел, грыз коридорный коврик, потешно перебирал кривыми ножками, а куцый хвостик маятником метронома отбивал дареное счастье. Еще щенок ходил мимо лотка, и в последнем материнском слове это сыграло решающую роль. Биология с зоологией в семье Тимохиных не сочеталась. К приезду Артема Сергеевича о суматошном жильце не осталось и следа. Заменили коврик, отмыли паркет, лоток выбросили. На память о тихой радости у Лизы остался клок вычищенной белой шерсти, спрятанный под подушкой.

На этот раз противостояние почувствовали все. По приезде отца Лиза не кинулась на шею обниматься, проигнорировала вкусные гостинцы, новое платье надела и тут же сняла. Весь вечер в родительской спальне звучали голоса, и отцовский бас заметно подавлял материнское сопрано. К соглашению пришли быстро. На следующий день в квартире завелась новая живность – круглый аквариум с тремя рыбками, одна – золотая. Врачебная установка не сработала, как ни старайся, с рыбами много не поговоришь. Вуалевые хвосты плавно мутили воду, игриво струились кислородные пузырьки. Выпуклыми глазами рыбы таращились через стекло, ритмично открывали рты, и самая волшебная из них выполнять желания отказывалась. Домашние лимоны благоухали, отменно плодоносили, а вызревшие нарезали тонкими дольками и по субботам подавали к чаю.

В конце летней сессии в университете произошли значительные кадровые перестановки, но Артема Сергеевича, ожидающего обещанного повышения, они не коснулись. Ему давно пророчили место проректора по научной работе, но из министерства прислали молодого, подающего надежды, и надежды Артема Сергеевича не сбылись. От обиды он запросил отпуск, вполне заслуженный перед наукой и университетом, к отпуску добавили солидную премию, на которую теща сразу же положила глаз. По ее мнению, кухня давно требовала ремонта, хотя бы косметического. Приобретенный во времена семейного благосостояния Тимохиных гарнитур разваливался на глазах, выцвели обои, закоптился потолок. Юля все грозилась достать из чуланчика стремянку и сорвать к чертям блеклые обои, но к тому времени с группой таких же, как она, неугомонных ботаников уехала в Сочи за новыми подвоями.

Чтобы не заниматься ремонтом, Артем Сергеевич занялся Лизой. С тещиного благословения отпуск его завертелся на парковых каруселях. Сначала на лошадках, затем на жирафах. Посетили новый зоопарк с гиппопотамом, покатались на лодке с веслами, покормили уточек, объелись сладкой ваты, мороженого и даже умудрились сгореть на солнце, позабыв дома панаму. Сходили в кукольный театр.

В просторном фойе перед спектаклем миловидная тетенька завлекала ребятишек воздушными шарами, расписными матрешками и куклами. Одна кукла сильно отличалась от других. Узкие ножки и ручки в ромбовом трико, курточка с бубонами вместо пуговиц, на голове пестрая треуголка с настоящими колокольчиками. Звали куклу Арлекин. Улыбка ее хамоватая и огромные черные глаза с хитрым прищуром чем-то напоминали Маху.

Прозвучал третий звонок, а Лиза от витрины не могла оторваться.

– Хочешь? – спросил отец.

– Хочу! – выдавила дочь.

Инструкция к странной кукле прилагалась.

С длинными запутанными нитями к сочленениям колен, локтей и плеч Лиза разобралась без посторонней помощи. Голова крепилась к крестовине неподвижно, но при желании кивала, какой-то невидимый рычажок этому способствовал. По росту Арлекин доходил до Лизиного плеча. Марионетка оказалась самой настоящей – паркетной. Управлять такой было неудобно даже с приподнятыми руками, но с табуретки все выходило замечательно. Арлекин взмахивал ручками, топал ножками, содрогался в немом хохоте, с ним смеялась и Лиза.

Новый друг появился кстати. Он заменил и детский сад, опустевший в летние месяцы, и Маху, которую мать отправила до осени в деревню к родне. Оставшись самой себе предоставленной, Лиза, к удивлению взрослых, проявила небывалую ответственность, и пока бабушка вела с отцом тихую борьбу, настаивая на побелке кухонного потолка, с утра до вечера упражнялась с куклой.

С виду ничего особенного не происходило. С куклами Лиза играла и раньше, прилежно одевала, кормила, в хорошую погоду выгуливала в песочнице, вечером укладывала спать. Куклы четко исполняли все требования, беспрекословно повиновались желанию хозяйки, хлопали жесткими ресницами, пухлыми ротиками улыбались в ответ. Вздумай хоть одна из них взбунтоваться, тут же получила бы строгий выговор, но гладкая пластмасса равнодушно мерцала розовым теплом штампованных лиц. Куклы быстро надоедали.

С Арлекином выходило все по-другому. Эти подвижные ручки и гибкие ножки составляли иллюзорную целостность живого существа, причем нижняя губа ходила ходуном, а черные пуговки мельтешили в стеклянных глазницах. Лизе приходилось постоянно приноравливаться к марионеточному настроению. Главенствовать в столь неравном дуэте не получалось. Кукла попалась ей такая капризная, что требовалась немалая сноровка в преодолении спорных моментов, когда Лиза ножку в ромбовом трико направляла вправо, а она, словно назло, ступала влево.

Они испытывали терпение друг друга. Когда путались нити, узелки выскакивали из прорези, а ручки выкручивались в ключицах, Лиза ненавидела куклу всем сердцем и всем сердцем жалела, чувствуя ту боль, которую сама же нечаянно порождала. Раскрасневшись от напряжения, она бормотала под нос безобидные ругательства, больше порицая свою неуклюжесть, чем проделки Арлекина. Если ссорились, то ненадолго. Мирились конфетами. Лиза съедала за двоих. В этом странном союзе ребенок мог бы главенствовать по праву превосходства, но Лиза всегда уступала по праву той святой дружбы, зародившейся в минуту знакомства, и уступчивость считала обоюдной. Спали они вместе под одним одеялом. Лиза на своей пуховой подушке, Арлекин на лиловой подушке-думке с бабушкиного кресла. Ворочаясь в тревожном сне, Лиза задевала куклу, и тогда в ночи тихо звенели бубенчики, навеивали покой, прогоняли страхи.

Образ незабвенной Махи тускнел день ото дня. В отличие от настоящей подруги поролоновый человечек вел себя достаточно скромно, ничего не требовал, отдавался девичьим рукам доверительно, возможно, в благодарность за бескорыстную дружбу. Когда же дурашливая улыбка начинала тяготить, Лиза подвешивала Арлекина за крючок на шкафчик, и старый недруг Cítrus médica Sarcodáctylis, заметно опережающий в росте, лишался очередной завязи.

Талант перевоплощения давался Лизе особенно легко. Подражание выходило естественно, непринужденно, с детской непосредственностью и даже наивностью. И тогда куклы с плюшевыми собачками согласно купленным билетам занимали места и в немом восторге исполняли роль зрителей. После спектакля звучали бурные овации, три раза неслось многоголосое «браво». Актеры выходили на поклон, непременно требовали автора, и он являлся перед публикой, благодарно принимал цветы.

– Что там за шум в детской? – спохватывался вечером Артем Сергеевич.

– Ничего, ничего, играет наша актриса, – успокаивала теща. – Лучше не мешай.

Арлекин сотворил невообразимое. Спустя неделю Лиза заговорила. Просто, без лишнего стеснения, ярким, насыщенным для пятилетки языком, будто изъяна никогда и не было. Слово «хочу» повторялось чаще всех.