Две жизни Пинхаса Рутенберга

Гапон

1

О крещении и браке с христианкой Рутенберг родителям не сообщил. Он понимал, какой взрыв негодования это вызовет у религиозного отца и матери, дочери раввина. Да и родственники Ольги не слишком были рады этому браку. Но неодобрение брака с иудеем изменить их решение связать свои судьбы не могло. Они любили друг друга, и Ольга Николаевна стала для Петра Моисеевича женой, другом и человеком, разделявшим его взгляды, мысли и желания. В день венчания они посетили фотографа на Невском и сделали снимок, который поместили в чёрного цвета картонную овальной формы паспарту. Потом он многие годы висел в рамке в их квартире в Санкт-Петербурге. Невеста в белом платье и белой шляпке канотье с невысокой цилиндрической тульей и прямыми узкими полями, с которой свисала белая фата. Она добродушна и естественна и достойно несёт ту красоту молодости, которой не требуется особых украшений. Жених рядом с ней крупный коротко остриженный мужчина с усиками в белой рубашке с высоким воротником, чёрном галстуке, серой жилетке и тёмном пиджаке. Его взгляд из-под толстых очков выражает спокойствие и уверенность в себе.

Ольга Николаевна вскоре забеременела и весной родила первенца, которого счастливые родители назвали Женей. Её мать и сестра стали частыми гостями в доме и нередко оставались с мальчиком в дни, когда дела требовали её присутствия в издательстве. Чтобы обеспечивать семью Рутенберг стал искать более высокооплачиваемую работу. Огромный город с сотнями промышленных предприятий предоставлял такую возможность. Друзья по революционным кругам всё же посоветовали ему устроиться на Путиловский завод, один из самых больших в России машиностроительных и металлургических предприятий с почти тринадцатью тысячами рабочих. Он передал документы в управление предприятия, и через некоторое время Пинхаса пригласили на интервью. Предложение от дирекции пойти на должность младшего инженера-технолога в инструментальную мастерскую он принял, не раздумывая. Рутенберг сразу же нашёл общий язык с сотрудниками и подал несколько рационализаторских предложений, которые весьма понравились администрации. Серьёзный и представительный инженер проявил и хорошие организаторские способности, и через несколько месяцев его назначили заведующим мастерской.

В то время в Санкт-Петербурге в кружках социалистов-революционеров много говорилось о священнике Георгии Гапоне. Однажды после совещания, нередко проводимого на квартире, принадлежавшей известной артистке театра Яворской, сочувствующей нелегалам, как и немало других либеральных деятелей искусства, Борис Савинков остановил собиравшегося уже уйти Рутенберга. Пинхас был тогда активистом партии эсеров. О её создании объявила в январе 1902 года центральный орган партии газета «Революционная Россия». Рутенберг уже успел познакомиться с некоторыми членами Центрального комитета и знал, что Борис Викторович стал одним из её руководителей.

– Мартын Иванович, задержись, пожалуйста. Нужно обсудить один вопрос.

– Ольга просила прийти сегодня пораньше. Сынок приболел, – он взглянул на Савинкова и добавил, – минут пятнадцать у меня есть.

– А больше и не потребуется. Давай-ка присядем.

Они сели на диван возле большого, выходившего на проспект окна. Обставленная модной мебелью комната, оклеенная красивыми яркими обоями, уже опустела и лишь в коридоре ещё раздавались шаги и хлопала вслед за уходящим входная дверь.

– От нашего агента в полиции к нам поступила информация, что начальник Особого отдела департамента полиции Сергей Зубатов поссорился с министром внутренних дел Плеве. Тот отправил Зубатова в отставку и выслал из Петербурга.

– Занимательно, – произнёс Пинхас, – но какое это имеет к нам отношение?

– Не торопись, Мартын. К тебе самое прямое. С ним лично был знаком Гапон, но они разошлись в вопросе о рабочих союзах. Зубатов занимался созданием легальных подконтрольных полиции рабочих организаций. Его целью было парализовать влияние на них революционной пропаганды. Он весьма преуспел в этом в Москве, Минске и Одессе, а в прошлом году попытался сделать это в столице. Гапона привлекли к этому делу, как популярного среди рабочих священника. Он пользовался покровительством градоначальника Клейгельса, у которого считался своим человеком. Тот поручил Гапону изучить постановку дела в зубатовских организациях. Гапон написал доклад, где раскритиковал зубатовские общества и предложил основать новое по образцу независимых английских профсоюзов. По его мнению, зубатовские союзы слишком тесно связаны с полицией и это компрометирует их в глазах рабочих и парализует их деятельность. Доклад был одобрен градоначальником и митрополитом.

– То есть, создание общества поручили Гапону, – заметил Пинхас.

– Совершенно верно, Мартын Иванович. Но с ним есть проблема. Он не любит интеллигенцию.

– Наверное, считает нас болтунами и демагогами, не знающими жизнь простых людей.

– Именно так. Мне мои парни достали их устав. Главный принцип общества – рабочая самодеятельность и взаимопомощь. Членами «Собрания русских фабричных и заводских рабочих Санкт-Петербурга», так оно будет называться, могут быть только рабочие.

– В таком случае, мы ничего не сможем сделать, Борис.

– Но ты работаешь на крупном предприятии, рабочие хорошо к тебе относятся. Может быть, через них тебе удастся найти подход к Гапону. Согласно уставу, он станет единственным руководителем и наставником этой организации.

– Я слышал, Гапон окончил духовную академию. Следовательно, он сформировавшийся человек, на мировоззрение которого трудно повлиять.

– Поживём-увидим, Мартын. У России сейчас множество проблем. Промышленный спад, неурожай и огромный государственный долг ещё со времён Русско-турецкой войны. А сейчас война с Японией, которую Россия, по-видимому, проигрывает. При этом бедность большинства народа, отсутствие элементарных гражданских свобод. Рано или поздно этот нарыв созреет и прорвётся. Поэтому нам очень важно контролировать и вести агитацию в этом весьма многочисленном обществе.

– Хорошо, Борис. Я поговорю с рабочими. Хотя, по-моему, ещё слишком рано. «Собрания» ведь пока нет.

– Главное, ты всё понял, Мартын Иванович. Чернов, Гоц и Азеф очень рассчитывают на тебя.

Савинков поднялся с дивана, повернулся, пожал руку Пинхасу и вышел из комнаты. Через несколько минут Рутенберг в раздумье последовал за ним.

Дома он сразу же был вовлечён в бесконечный круг забот. Мальчика беспокоили какие-то боли, и он плакал, отказывался есть и не мог уснуть. Пинхас взял его на руки и ребёнок, почувствовав заботу отца, успокоился и вскоре уснул. Он положил его в колыбель и вышел в гостиную. Беременная жена, носившая под сердцем уже второго ребёнка, поцеловала его и предложила поесть.

– Пётр, мама сварила обед. Я тебе сейчас здесь накрою.

– Спасибо, Оленька. С удовольствием. Я проголодался. Как ты себя чувствуешь?

– Неплохо. Только очень устала. Я отпустила маму домой. Ей тоже нужно отдохнуть. Женечка нас просто опустошил. А ты молодец, быстро его угомонил.

– Новичкам всегда везёт. Он, наверное, сразу понял, что со мной ему не справиться.

Ольга засмеялась и ушла на кухню, а Пинхас переоделся в домашнюю одежду и вымыл руки. Обед уже ждал его на столе.

2

В феврале 1904 года министерство внутренних дел утвердило устав профсоюза. Вскоре он под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» был торжественно открыт. Ещё за полгода до этого на Выборгской стороне начала работать чайная. Она стала клубом и центром нового общества. Туда иногда заходил один из рабочих инструментальной мастерской. Потом он рассказывал Пинхасу о том, что слышал в чайной. Рутенберг понимал, что у Гапона всё идёт не так легко, как хотелось. Первое время численность членов «Собрания» не превышала нескольких сотен. Но с весны рабочие стали вступать туда массами. Один из товарищей по партии сообщил Пинхасу, что Гапону удалось привлечь влиятельную группу рабочих с Васильевского острова, согласившихся на сотрудничество. Их подкупили его заверения объединить рабочих всей страны сетью клубов, которые будут созданы в больших городах. Они поняли, что он не видит целесообразность в подпольной деятельности и считает правильной легальную, рассчитывает объединить в рабочем обществе десятки, а может быть и сотни тысяч, и таким образом, создать пролетарскую армию, с которой власть вынуждена будет считаться. Они вступили в Собрание и заняли в ней руководящие посты. Благодаря им численность членов профсоюза стала стремительно расти и вскоре достигла нескольких тысяч.

Когда Рутенберг узнал, что в их районе создаётся отделение «Собрания», он попросил Клима Иванова, своего рабочего, пойти на церемонию открытия и стать его членом.

Он рассказал потом, что Гапон явился не один, а с градоначальником Иваном Фуллоном. Тот явно благоволил отцу Георгию, облачённому в шёлковую рясу. Гапон произнёс речь, которая вдохновила многих собравшихся.

– Я слышал, он прекрасный оратор. На его проповеди собираются тысячи людей.

– Верно, Пётр Моисеевич, говорит он хорошо. Я записался в профсоюз, как почти все, кто там был.

– Спасибо, Клим. Я в долгу не останусь.

К концу года на заводе произошёл инцидент, последствия которого стали роковыми для всей Российской империи. Мастер деревообрабатывающего цеха уволил четырёх рабочих. На заводе распространился слух, что их уволили из-за принадлежности к «Собранию». Рутенберг узнал от приятеля, служащего администрации, что дирекция весьма обеспокоена стремительным ростом Нарвского отдела профсоюза и опасалась, что все рабочие станут его членами. Об этом он при встрече сообщил Савинкову и стал ожидать ответных действий Гапона, до сведения которого было доведено, что рабочие уволены незаконно. «Собрание» должно вступиться за своих членов, заявил тот. На заседании руководителей отделов было решено послать депутации к градоначальнику Фуллону, к директору завода Смирнову и фабричному инспектору Чижову с требованием восстановить уволенных рабочих и уволить мастера Тетявкина. Фуллон, который с Гапоном был в хороших отношениях, принял депутацию вежливо и обещал помочь. Директор и инспектор решительно отказались удовлетворить эти требования. Тот же служащий рассказал Рутенбергу о визитах Гапона, который, похоже, вёл единоличные переговоры со Смирновым и Чижовым, стараясь убедить их пойти на уступки и угрожая стачкой. Но те оказались непреклонны.

На Новый год день выдался на удивление погожий. Небо очистилось после длительного снегопада и сияло непогрешимой голубизной. Город словно накрылся чистым белым покрывалом, чтобы поразить людей своей удивительной красой. И казалось, что он своим величием зовёт всех жить в мире и согласии и не нарушить его высшую гармонию. Рутенбергу по выходу из дома удалось сразу поймать пролётку, и уже через минут двадцать он оказался на Лиговке, где его ждал Савинков.

– Здравствуй, Мартын Иванович.

– Здравствуй, Борис.

– Я пригласил тебя сегодня, так как по сведениям, полученным от наших агентов, нас ожидают чрезвычайные события.

– Гапон в последнее время часто бывает на Путиловском, – сказал Пинхас. – Увы, ему пока не удалось достичь компромисса с администрацией. Казалось бы, что стоило принять четверых и уволить мастера, которому сам директор, я уверен, и поручил выгнать этих бедолаг. Но она почему-то не боится идти на конфронтацию.

– Скорей всего, потому что правление видит в «Собрании» большую опасность и желает покончить с ним. Оно хочет поставить его в безвыходное положение, показать всем его бессилие даже в этом, казалось бы, простом деле, – рассуждал Савинков. – Но оно вместе с правительством, я думаю, очень ошибаются. Гапон демонстрирует сейчас неожиданное упорство.

– Хотелось бы с ним познакомиться, – вздохнул Рутенберг.

– Постарайся через своих рабочих – членов профсоюза выйти на него, – сказал Савинков. – Я слышал, Гапон с товарищами готовит петицию с политическими и экономическими требованиями, которую хочет преподнести царю. Кроме того, он угрожает всеобщей стачкой и конечно обратится к нам и социал-демократам за поддержкой. Значит, у тебя есть повод говорить с ним и помочь ему.

– Рабочие не вооружены, Борис. Не представляю себе, как такую петицию он передаст царю.

– Гапон поэтому хочет решить вопрос мирным путём и петицию не предъявлять. Скорей всего правительство посоветует Николаю не принимать её и ввести войска. Но я слышал, что у Гапона в «Собрании» сильная оппозиция. Она толкает его на конфликт.

– Поэтому, будет жарко, Борис. Несмотря на мороз.

– «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» Так писал Фёдор Тютчев.

– Не уверен, Борис, что блажен. Но ничего не поделаешь, самодержавие и народ рано или поздно должны будут столкнуться, слишком непримиримы их интересы.

– Возможно, ты прав, Мартын. Хочешь зайти ко мне? Выпьем чаю или что-нибудь покрепче. Когда ещё увидимся?

– Спасибо, Борис. Но я обещал Ольге вернуться домой и покатать Женю на санках. Смотри, какая прекрасная погода!

– Ладно, Мартын. Будь здоров!

Савинков протянул руку для пожатия и окинул друга взглядом. Рутенберг улыбнулся, молча пожал руку и окликнул кучера проезжавшей пролётки.

3

Гапон, надеясь на мирное разрешение конфликта, был уверен, что правительство окажет давление на администрацию завода. Он надеялся на градоначальника Фуллона, который пытался договориться с председателем совета министров Сергеем Витте. Увы, требования профсоюза не были удовлетворены. На собрании Нарвского отдела приняли решение о забастовке и 3 января Путиловский завод стал. В тот же день состоялось совещание предпринимателей. Министр финансов составил доклад на имя императора, в котором утверждал, что требования рабочих незаконны и невыполнимы, а исполнение их нанесёт тяжёлый урон российской промышленности. Введение восьмичасового рабочего дня на Путиловском заводе, получившем ответственный заказ для Маньчжурской армии, писал министр, может привести к непоправимым последствиям и поражению в войне.

Рутенберг видел всю стихийность развертывавшихся событий, бессилие революционных партий и интеллигенции оказать какое бы то ни было влияние на них, и не мог понять позиции правительства, допускавшего все это на свою погибель.

На заводе Рутенберга уважали и приглашали во время стачки посещать заседания Нарвского отделения «Собрания». В тот вечер, после бесплодных усилий и хождений по власть имущим, Гапон произнёс свою пламенную речь. Под возгласы одобренья толпы он спустился со сцены в сопровождении ближайших товарищей. Группа рабочих-путиловцев подошла к Гапону. Семёнов, один из них, обратился к нему:

– Отец Георгий, познакомься с нашим другом.

– Пётр Моисеевич, – сказал Рутенберг и пожал ему руку.

Гапон с интересом оглядел молодого высокого господина с немного вьющимися тёмными волосами и глазами, поблёскивающими через толстые стёкла очков.

– Рабочие мои не очень любят интеллигентов, – произнёс священник. – Тем более удивительно, что они приняли тебя за своего.

– Для меня их нужды и чаяния понятны и очевидны, Георгий Аполлонович. Я ведь работаю с ними уже несколько лет.

– Хорошо, что ты сумел найти с ними общий язык.

– Ты, отец Георгий, сейчас верно сказал, что на рабочего не обращают внимания, не считают его за человека, он нигде не может добиться правды и его нещадно эксплуатируют. А после того, что ничего не удалось добиться ни у Смирнова и ни у министров, у него нет другого выбора, как идти к царю.

– Так ты поддерживаешь мой призыв? – спросил Гапон.

– Да. Но тогда необходимо составить обращение к царю.

– Сегодня я напишу петицию. Прощай, Пётр.

– Прощай, Георгий Аполлонович.

Стоявшие рядом с ними рабочие с интересом слушали разговор. Когда Гапон удалился, один из них сказал Рутенбергу:

– Отец Георгий тебя уважает, Пётр Моисеевич. Значит, мы в тебе не ошиблись, ты наш.

– Любой разумный человек сегодня понимает, что нужно добиться того, чтобы с вами считались, – ответил Пинхас.

От своих рабочих он узнал, что после выступления в Нарвском отделении Гапон, наконец, составил петицию, от написания и подачи которой прежде отказывался. В следующие три дня он зачитывал её и давал толкование во всех отделениях «Собрания». И собирал десятки тысяч подписей. Рутенберга рабочие пригласили на один из таких митингов. Он слушал речь священника и был захвачен её простотой и искренностью. Он понял, что в этом и состоял секрет его ораторского таланта – он говорил на понятном рабочим языке и выражал их чувства и желания. В конце речи, когда он предлагал им поклясться, что они выйдут в воскресенье на площадь и не отступятся от своих требований, люди плакали, топали ногами, стучали стульями, били о стены кулаками, и клялись явиться на площадь и умереть за правду и свободу. В «Собрании» царила атмосфера мистического, религиозного экстаза. Пинхас знал об уважении и авторитете среди рабочих завода. А сейчас понял, что может оказаться нужным им и поэтому должен идти вместе с ними к Зимнему дворцу.

В субботу Рутенберг слышал, что Гапона хотели арестовать, но это не удалось, так как он был окружён плотной толпой рабочих.

4

Гапона Рутенберг увидел только утром 9 января среди рабочих, бледного и растерянного.

– Отец Георгий, я пойду с Вами.

– На богоугодное дело идём, Пётр Моисеевич, – сказал Гапон. – Нас там будет более двухсот тысяч.

– Есть у Вас какой-нибудь план?

– Нет, милый. Но мы всё равно пойдём.

– Войскам раздали боевые патроны. Они отрезали окраины от центра города. Войска, отец Георгий, будут стрелять.

– Не думаю, – неуверенно ответил Гапон. – Я написал письма министру внутренних дел и царю с призывом избежать кровопролития.

– Вы получили от них ответ?

Священник беспомощно развёл руками. Пинхас вынул из кармана пальто лист с планом города, где он заранее сделал отметки, и передал его Гапону.

– Отец Георгий, я предлагаю для процессии такой путь.

Гапон посмотрел на план и согласно кивнул.

– Если войска будут стрелять, нужно забаррикадировать улицы и взять из ближайших магазинов оружие, – сказал Пинхас. – С ним будем обязательно прорываться к Зимнему дворцу.

– Дельное предложение. Я принимаю.

Священник даже несколько приободрился. Плохо скрываемый страх, сковавший его тело и терзавший душу, ушёл, сменившись покоем, который всегда настаёт, когда появляется человек со здравым смыслом и уверенностью в себе.

– Мы с тобой пойдём во главе пятидесятитысячного шествия, Пётр, – произнёс он. – Нужно взять из часовни хоругви, иконы и кресты.

Посланные рабочие принесли ещё царские портреты и епитрахиль, в которую тут же облачился Гапон. Во дворе Нарвского отделения «Собрания» было уже много народа. Прежде, чем двинуться в путь, надо было объяснить людям, на что идут.

– Скажи им, Пётр, – попросил священник.

Пинхас вышел на крыльцо и поднял руку. Толпа смолкла в ожидании.

– Отец Георгий попросил меня сказать вам, что солдаты могут открыть огонь и к дворцу не пропустят. Хотите вы всё-таки идти?

Толпа одобрительно зашумела, и послышались крики: «Пойдём и прорвёмся на площадь». «Нам нечего терять».

Он объяснил, какими улицами идти и что делать в случае стрельбы. И назвал адреса ближайших оружейных лавок.

– С богом, – произнёс Гапон и дрогнувшая толпа, стиснутая было у ворот, вылилась на широкую улицу.

«По-бе-еды бла-аго-вер-ному импе-ра-то-ру на-ше-му Ни-ко-ла-ю Алек-сан-дро-ви-чу…» – звенело фанатической уверенностью заклинание, которое должно было отвести от неё всякое зло.

Нарвские триумфальные ворота с шестёркой коней скульптора Клодта, холодно блестели камнем и железом. Через их высокий пролёт девяносто лет назад прошли возвращавшиеся из Европы русские войска – победители Наполеона. Но сегодня эти войска стояли возле них с заряженными винтовками перед шедшим с челобитной к царю народом. Увидев за поворотом ряды солдат, запели ещё громче и пошли твёрже и уверенней. Шедшие впереди рядом с Рутенбергом хоругвеносцы хотели было свернуть на боковую улицу, но толпа сзади напирала и все двинулись прямо. Неожиданно у Нарвских ворот появился кавалерийский отряд с шашками наголо и разрезал процессию надвое по всей её длине.

– Вперёд, товарищи! – прохрипел шедший рядом с Пинхасом Гапон, почувствовав смятение толпы.

Процессия сомкнула ряды и двинулась дальше. Кавалерийский отряд опять пропорол толпу, но уже в обратном направлении, и помчался к Нарвским воротам. Один казак пронёсся рядом с Рутенбергом, шашка просвистела над его головой, и он ощутил запах взмыленного коня. Но теперь это его уже не беспокоило: впереди перед огромными воротами две шеренги солдат ожидали приказа. И в этот момент он услышал голос офицера, за которым последовал резкий треск залпа. Рядом с ним падали скошенные пулями люди, раздавались предсмертные стоны и проклятья. Солдаты стреляли три раза, долго и беспощадно. И каждый раз те, кто не успел бежать, падал на снежный наст, укрываясь от пуль. Когда прекращали стрелять, живые поднимались и убегали, но пули доставали и их. После третьего раза никто не поднялся.

Через несколько минут после третьего залпа Рутенберг поднял уткнутую в снег голову. Рядом с ним валялись хоругви, кресты, портреты царя и окровавленные трупы людей, среди которых он узнал ближайших соратников Гапона Ивана Васильева и Филиппова. Отец Георгий стонал слева от него. Пинхас толкнул его, и голова священника показалась из-под шубы с одетой на неё епитрахилью.

– Батюшка, ты жив?

– Жив, Пётр. Но меня в руку ранили.

– А ползти сможешь?

– Смогу.

– Тогда давай.

И они поползли через дорогу к воротам ближнего двора. Рутенберга потрясло количество корчившихся, мечущихся и стонущих от боли и ужаса раненых и здоровых людей.

– Нет больше бога, нет больше царя, – прохрипел Гапон, сбрасывая с себя шубу и шитую золотом епитрахиль, и Пинхас ещё раз поразился способности священника выразить в нескольких словах суть происходящих событий.

Рутенберг сразу же понял, что грядущая революция станет делом не кучки интеллигентов, а всего народа, утратившего веру в бога и царя. Гапону перевязали куском нижней рубахи кровоточащую рану на руке. Какой-то рабочий протянул ему шапку и пальто и он, кивнув ему в знак благодарности, надел их. Небольшой группой по задворкам и канавам добрались до дома, населённого рабочими. Один из них стал стучаться в двери квартир, но ни одна после коротких переговоров не открылась. Пинхас понял, что все боятся и надо спасать Гапона.

– Батюшка, отдайте мне всё, что у Вас есть, – решительно произнёс Рутенберг. – Если Вас станут обыскивать, ничего не найдут.

Гапон безропотно, повинуясь воле товарища, вынул из внутреннего кармана пиджака два листа бумаги. Один был доверенностью от рабочих, а второй петицией – их он нёс царю. Рутенберг сунул их в карман пальто и окинул священника взглядом.

– Вас узнают, если Вы попадётесь на глаза полиции. Нужно изменить внешность. Я думаю, нужно остричь волосы.

Гапон согласно кивнул. Рутенберг вытащил взятый утром на всякий случай перочинный нож, в котором были встроены маленькие складные ножницы. Отец Георгий покорно нагнул голову, и Пинхас стал обрезать бороду и пряди длинных волос на голове. Рабочие стояли вокруг с обнажёнными головами, очарованные этим великим постригом, и с благоговением получали в протянутые руки из его рук остриженные волосы Гапона. Теперь он был неузнаваем. Рутенберг предложил пробираться в город. На перекрёстках и переездах они наталкивались на группы солдат и жандармов. Гапона в этом случае била нервная лихорадка – он панически боялся ареста. И каждый раз Рутенбергу приходилось с трудом успокаивать его. Наконец через Варшавский вокзал им удалось преодолеть кордоны окружавших пригороды войск. Рутенберг повёл его вначале к одним знакомым, потом, заметая следы, к другим.

Вечером их проводили к Горькому, работавшему в своём кабинете. Тот, увидев Гапона, подошёл к нему, обнял и предложил ему сесть.

– Что теперь делать, Алексей Максимович? – спросил Гапон.

Горький подошёл, посмотрел ему в глаза и, стараясь ободрить сидевшего перед ним совсем растерянного человека, ласково и в то же время сурово произнёс:

– Что ж, надо идти до конца. Всё равно. Даже если придётся умирать.

В этот момент в кабинет вошёл Рутенберг. Он пожал руку писателю, с интересом разглядывавшему его, и повернулся к Гапону.

– Довольно, батька, вздохов и стонов! Рабочие ждут от тебя дела.

– Мартын, поедем к ним.

– Нет, батька, я против. Надо сказать рабочим, что ты занимаешься их делом.

– Мартын, – воскликнул Гапон, – садись, пиши! Надо скорей!

Пинхас сел на диван и, опершись на стол, не торопясь написал записку, и протянул её Гапону. Тот прочёл, одобрительно кивнул и вернул её Рутенбергу. Пинхас поднялся и вышел из кабинета. В гостиной он подошёл к ожидавшему его рабочему Семенову.