Комиссар

– Я выслушал тебя, Гинзбург, – ответил Бокий, и Саша вдруг поняла, почему он старается выглядеть каждый день элегантным и подтянутым: это скрывает, насколько он изможден. – У тебя действительно эгоистичные мотивы. Ты нужна революции здесь. Ты нужна мне здесь. Но я понимаю. Видишь, я не так эгоистичен, как ты. Теперь ступай. Я посмотрю, что можно сделать с твоим рапортом.

Глава 5

Полковник Добровольческой армии Андрей Щербатов

Октябрь 1918 года

Щербатов ожидал хотя бы какой-то конспирации, но невысокий шофер в кожанке подошел к нему через покрытую обледеневшей грязью платформу прямо на глазах у сошедших с поезда пассажиров и женщин, торгующих снедью. Агентов ВЧК на вокзале на первый взгляд не было видно, но тут никогда нельзя судить с уверенностью.

– Вы, значит, Андрей Евгеньевич? – спросил шофер.

Щербатов медленно кивнул. Одет он был в штатское, так что, по всей видимости, у шофера имелся его словесный портрет.

– Пройдемте, автомобиль ждет.

Возможно, полное отсутствие конспирации было хорошим знаком – Князев не считал нужным скрывать, с кем встречается и, следовательно, уже наполовину принял решение.

– Пожалуйте, – шофер, молодцевато расправив плечи, распахнул дверцу “Форда-Т”. – “Лиззи”, как изволите видеть!

Этот стремительно набирающий популярность автомобиль называли по распространенной в Америке кличке лошадей, подразумевая, что совсем скоро такая стальная лошадка придет на смену живой силе в каждом хозяйстве.

– Хорошо, – сказал Щербатов. – Поехали.

Поездка в пятьдесят первый полк была, безусловно, авантюрой. Полк, расквартированный в Пскове, формально до сих пор числился в составе РККА. Но агентурные данные, подтверждаемые слухами, сообщали о ряде конфликтов командования полка с большевистским руководством Красной армии. Сейчас полк фактически был отрезан от снабжения.

Командира полка, ныне краскома, а прежде штабс-капитана Князева, Щербатов знал хорошо. Этот сильный и гордый человек, анархист по убеждениям, не станет долго плясать под комиссарскую дудку. Переход частей целиком на сторону противника по меркам Гражданской войны не был такой уже редкостью – ведь воюющие стороны не были размежеваны ни языком, ни, как правило, национальностью. Они принадлежали к одному народу и совсем недавно – к одному государству.

Большинство полков РККА носили цветистые названия, Князев же оставил за пятьдесят первым номер, под которым полк числился в Российской Императорской армии. Не оттого, что в Красной армии были сорок девятый и пятьдесят второй полки – их не было. Князев демонстративно, вопреки революционной моде, сохранял связь своего подразделения с прошлым, и это внушало Щербатову определенные надежды.

Штаб полка располагался в бывшем купеческом особняке, обнесенном каменным забором. Караул был выставлен согласно уставу. У некоторых из снующих по двору солдат на папахи были кое-как нашиты красные ленточки, но большинство вовсе не носило никакой символики. У многих шинелей на плечах можно было рассмотреть участки невыцветшей ткани там, где недавно еще были пришиты погоны.

Шофер провел Щербатова в особняк, в гостиную. Рыжий парень старательно тер щеткой угол каминной решетки. На фоне заброшенности и запустения, царивших в комнате, эта деятельность не выглядела осмысленной.

– Что командир, Лекса? – хмуро спросил шофер.

– Проверю сейчас, – парень отложил щетку и вышел в дверь в глубине комнаты.

Щербатов сел, стараясь не запачкать сюртук о покрытую жирными разводами столешницу. Риск, сопряженный с этой встречей, мог оказаться неоправданным. Своей жизни Щербатову было не жаль, но следовало ехать напрямую в Омск – установление связи Добровольческой армии и Сибирского штаба оставалось вопросом первостепенной важности для будущего Белого движения.

Почти так же, как судьбы Отечества, Щербатова беспокоило, что станется с его двоюродной сестрой Верой, если он не приедет в Омск. Там они договорились встретиться. Вера приходилась Щербатову кузиной, но выросли они вместе и были ближе, чем многие родные братья и сестры.

И все же Щербатов решился посетить пятьдесят первый полк РККА. Конечно, Псковскому корпусу Белой армии чрезвычайно нужно подкрепление, но дело не только в этом. Для Щербатова было важно, чтоб Князев сражался на его стороне.

На фронте они с Федором успели стать не то что друзьями – боевыми товарищами, как бы ни опошлили теперь большевики это прекрасное слово. Если все покрыты окопной грязью, различия между людьми, определяемые происхождением, стираются.

В хаосе 1917 года, когда власть перешла к солдатским комитетам и никто не слушал бестолковые вопли комиссаров Временного правительства, только Князев удержал пятьдесят первый полк от сползания в безначалие и безнаказанность. Популярный у солдат батальонный командир по сути стал устанавливать порядки во всем полку. Даже низшие чины соседних частей, и среди них батарея Щербатова, прислушивались к Князеву. Кругом шло повальное дезертирство, но из пятьдесят первого не сбежал почти никто. Напротив, солдаты сами приходили и просились под начало Князева, сказываясь отбившимися от своих частей, и шли в атаку по его приказу. Выслужившийся из крестьян штабс-капитан быстро стал легендой фронта, настоящим народным вождем. Полковые офицеры смотрели на него косо, но по крайней мере все остались живы даже тогда, когда в других частях вовсю шли самочинные расправы над командным составом.

Первый и главный толчок к развалу армии дал злополучный Приказ номер один. Щербатов навсегда запомнил второе марта – день, когда армию принесли в жертву революции.

Утром второго марта Щербатов объявил исполнение приговора проворовавшемуся конюху. Овса завезли недостаточно, начался падеж лошадей, а их и так не хватало отчаянно, солдаты уже сами впрягались в повозки с орудиями; а этот пройдоха выменивал овес на табак и сахар. По законам военного времени вора полагалось отдать под трибунал, что автоматически означало расстрел. Щербатову было жаль убивать беднягу. Однако преступление требовало наказания, и Щербатов приказал высечь виновного кнутом перед строем.

Полуголый человек хрипел – голос он уже сорвал. От упрямого молчания он перешел к проклятиям, от проклятий – к мольбам. Мороза ни он, ни сотня наблюдавших за казнью сейчас не чувствовали. Еще два удара, сказал себе Щербатов, и он остановит это.

Выстрел прорезал морозный воздух. Хрипы и стоны оборвались. Несчастный солдат упал, пачкая снег кровью. Пуля попала не в него, а перебила удерживающую его веревку.

– Мы не обращаемся с людьми как со скотом, – сказал Федор Князев, опуская дымящийся кольт. – За воровство, мародерство, нарушения дисциплины – товарищеский суд. Надо будет – расстреляем. А пороть и унижать никого не позволим. Довольно с нас ихнего воспитания. Свободные люди сами держат ответ за свои поступки, – Князев убрал кольт в кобуру. – Братва, приказ пришел из Петрограда. Кончилась офицерская власть над нами. Дисциплина теперь в бою только. В прочее время – равноправие. И солдатский комитет нам надобно избрать. Митинг через час. Приходите решать всем миром, как жить дальше станем.

С массой Князев всегда говорил на ее языке.

Солдаты разошлись, по пути сбиваясь в кучки и оживленно переговариваясь. Приказа офицера “свободны” никто из них не стал дожидаться. Двое задержались, чтоб поднять с земли окровавленного товарища.

– Это ведь было ради его же блага, Федор, – сказал Щербатов, кивнув на наказанного. – Он бы отлежался недельку, а там до конца жизни забыл бы, как воровать. А теперь кто научит его не зариться на чужое?

– Теперь люди сами будут себя учить. Для этого ничья власть им не требуется, – ответил Князев. – Ты, Андрей, когда установки прицела станем выставлять, тогда и примешься командовать. А до того не лезь на рожон. Лбом стены не прошибешь. Наша власть теперь, народная. И на фронте, и на гражданке.

С тех пор минуло полтора года. Теперь Щербатов прибыл узнать, не разочаровала ли его товарища народная власть, выстраиваемая под руководством большевиков.

Князев вошел, сел напротив. С их последней встречи он будто бы состарился лет на пять. Ему ведь и тридцати еще нет, вспомнил Щербатов. А выглядит потрепанным жизнью.

– Ну здравствуй, раз уж приехал, – сказал Князев.

– Здравствуй, Федор. Как тебе служится под началом комиссаров?

– У нас нету больше комиссара, – ответил Князев и бросил отчего-то быстрый взгляд на каминную решетку.

Щербатов понял, что уместно будет воздержаться от оценок этого факта.

Князев тяжело облокотился о стол:

– Рассказывай, с чем пожаловал.

С этим человеком не стоило тратить время на светские беседы и лирические отступления.

– Зову тебя присоединиться к Белой армии, Федор. Тут недалеко Псковский наш корпус. Завтра поднимитесь – через три дня уже погоны нашивать станете. Тебя произведем в полковники. Кто тут у тебя командует – всем офицерские чины согласно полковому расписанию, жалованье соответствующее. Во внутренние дела твои вмешиваться никто не станет, управляй своими людьми как сам знаешь. Никаких комиссаров, будешь и царь, и бог. Со снабжением у нас здесь пока перебои, но сейчас поставки от англичан налаживаются, так что голыми-босыми не останетесь. Что сами станем получать, то и с вами разделим по-братски.

– Полковник Князев. Звучит гордо! – краском усмехнулся. Встал и размашисто зашагал по комнате, сложив руки за спиной. – Дельный ты человек, Андрей. По существу изложил, без трескотни. Без стенаний про крестный путь России и всей этой кудреватой чепухи. И все ж таки. Как станем сражаться, то решим, не впервой. Ты другое скажи мне. За что зовешь сражаться? За восстановление старого порядка?

– В первую голову – против большевиков, – Щербатов пытался подобрать верные слова. – За новый порядок.

План действий Щербатов обдумывал все последние месяцы, и среди офицерства Добровольческой армии этот план пользовался некоторым успехом. Но краткое, емкое определение – Новый порядок – пришло только сейчас. Досадно будет теперь, если доведется принять смерть, так и не поделившись им с единомышленниками!

– Новый порядок, – повторил Князев раздумчиво.

– Теперь, посреди войны и разрухи, многие тоскуют по старому порядку и забывают, что он рухнул под собственной тяжестью. Большевики могут победить именно потому, что предлагают нечто новое. Мы должны их опередить.

– Но как же политика непредрешения народной воли? – Князев процедил последние слова сквозь зубы, словно издеваясь.

– Она ошибочна, и многие уже осознали это. Мы не победим большевиков без незамедлительного решения аграрного и национального вопросов. Нужно уже сейчас закладывать основы той государственности, во имя которой мы будем побеждать.

– Диктатура?

– Да, если называть вещи их именами. Народ, выбравший пустобрехов напополам с откровенными мерзавцами, продемонстрировал неспособность определять свою судьбу.

– Вот оно как, – Князев достал и не спеша раскурил трубку. Щербатов выждал. – Позволь полюбопытствовать, кто ж таков есть, что способен определять за народ его судьбу?

– Люди решительные, радеющие об общем благе и имеющие волю к переменам.

– Так это же, – Князев усмехнулся, – большевики.

– В основе политической программы большевиков – химера народовластия. Народовластие же они подменяют собственной диктатурой, и чем далее, тем более это становится очевидно всем. Однако политическая воля у них есть, тут их не упрекнешь. Этому нам стоит, переступив через гордыню, поучиться у них. Как сказал их вождь, известный под кличкой Ленин – “вчера было рано, завтра будет поздно”, и они не упустили момент, когда могли взять власть. Но чего у них нет до сих пор, так это по-настоящему сильной армии. Что такое РККА, ты знаешь лучше меня; хотя она становится многочисленнее с каждым днем, пока еще у нас есть преимущество в кадрах и дисциплине. Но завтра может быть поздно. И одного только военного превосходства мало. Надо обещать независимость национальным окраинам, чтоб заручиться их поддержкой. Надо создать простую и понятную земельную программу, которая позволит нам опереться на лучших людей среди крестьянства – тех, кто больше всех ненавидит большевиков с их стремлением уравнять всех. В этом нам могут помочь наиболее толковые из эсеров – с ними, несмотря на всю их склонность к демагогии и интригам, ни в коем случае нельзя размежевываться. Но главное – сплотить все армии, выступающие против большевиков, под единым руководством и единой программой.

– Дак ты, Андрей, настоящий революционер, – сказал Князев. – Только навряд ли тебе удастся склонить на свою сторону генералов. Они мыслят по-старому. Кроме сугубо армейских задач и приемов не желают ничего видеть. Положим, Бог или дьявол помогут тебе в этом. Вот, большевики перевешаны на фонарях, бунт подавлен. Дальше-то что? Ради чего все затевается? Ведь старый порядок ты возвращать не намерен?

– Ни в коем случае, – Щербатов улыбнулся. – Старый порядок и довел страну до истощения и революционных потрясений. Ему нечем было ответить на вызовы двадцатого века, и люди остались предоставлены сами себе. А не в том ли задача государства, чтоб найти каждому человеку его служение? Люди и классы перестанут сражаться за свои интересы, потому что всякий сделается частью общего. И тогда над великой Россией взойдет солнце, под которым каждому будет определено его место.

– Андрей, это твои слова? – спросил Князев.

Секунду Щербатов колебался. Он был убежден, что идея эта исходила из глубины его сердца, но не мог вспомнить, когда и как ее сформулировал. По всей видимости, случилось это в Петрограде – но до болезни или после? Он вспомнил чекистку Сашу Гинзбург, как она вытирает с лица кровь человека – человека, убитого им. Как же все перемешалось на этой войне…

– Разумеется, это мои слова. Хотя иногда я полагаю, что не только мои: они сотканы из чаяний множества людей. Что ты намерен предпринять, Федор?

Князев глубоко затянулся трубкой.

– Я дождусь комиссара, которого они пришлют мне. Третьего. Бог любит троицу. Посмотрю, смогу ли работать с ним. Пораскину умом, что к чему. Там решу.

– Как знаешь. Комиссара потом или сам расстреляй, или в контрразведку сдай. Живьем не отпускай. Я не буду повторять тебе пропагандистские клише о том, что все они – исчадия ада и спят и видят, как бы сгубить Россию. Есть среди них и идеалисты, искренне стремящиеся ко всеобщему благу. И эти куда опаснее пройдох и оппортунистов. На каждом из них – на ком десятки, а на ком сотни и тысячи жизней.

– А почем ты знаешь, что я тебя не расстреляю, Андрей? Я обязан вообще-то как краском.

– Я и не знаю, – Щербатов пожал плечами. – Но я знаю, что ты, Федор – разумный человек и не станешь лишать себя выбора. К анархистам ты полк не уведешь, они слишком далеко на юге. Черное знамя тебе не поднять, значит, или красный флаг, или триколор. Ты ж не интеллигент какой-нибудь, руки заламывать не станешь, ах, мол, я слишком морально чист, чтоб выбирать между большим и меньшим злом. Ты знаешь, что выбор неизбежен, и сделаешь его.

– Многовато ты знаешь за меня, Андрей, – улыбнулся Князев. – Вот как поступим мы. Сейчас Лекса проводит тебя туда, где ты сможешь отдохнуть и поесть с дороги. Если кашей из нашего котла не побрезгуешь. Офицерской кухни у нас тут нету. После приходи сюда, ежели хочешь. Посидим, вспомним старые времена. Но о насущных делах ни полслова больше, понял уговор? Утром свезем тебя на станцию, повезет – дождешься поезда на Казань. Так и разойдутся наши пути.

Глава 6

Старший следователь ПетроЧК Александра Гинзбург

Октябрь 1918 года

Мы, общество, эквивалентно меж собою.

Питаемся лишь одинаковой едою,

Живем когда светло, иначе спать ложимся,

Заменой брату своему годимся.

Прошу признать виновным в эгоизме

И изолировать от общества навек.

Ему не место в нашем коммунизме.

Нам страшен этот Человек.

– Спасибо, достаточно! – Саша скосила глаза на стопку неоформленных дел. А ведь было даже не ее дежурство! Задержанного спихнул ей Тарновский, отговорившись, как всегда, срочной оперативной работой, и сбежал раньше, чем Саша успела ему объяснить, что у нее вообще-то тоже есть работа.

И теперь она уже четверть часа слушала стихи.

– Вот эти произведения вы сегодня читали на Исаакиевской площади? – спросила Саша у задержанного, взлохмаченного интеллигента со сбившимся набок галстуком. Под глазом его набухал фингал.

– Не только. Еще читал из моего сборника “Одинокий голос разума”, вот эту поэму…

– Не надо! Полагаю, основную тенденцию вашего творчества я уловила. Скажите лучше, зачем вы это делали? С какой целью?

– Я хотел напомнить людям, что они люди прежде всего. Не масса, не представители классов, не винтики машины. Индивидуальности. Люди. Я хотел пробудить в них совесть. Потому что у вас, большевиков, материальные ценности преобладают над духовными, и вы уничтожаете в человеке личность.

– А по-моему, эти стихи персонально о вас, а не о каких-то там людях, – заметила Саша. – Глаз вам при задержании подбили?

– Нет, там, на площади.

– Благодарные слушатели, значит. Ну, допустим, каким-то образом ваши стихи пробудят в них совесть. Духовное станет важнее материального – это у голодающих-то? Сомневаюсь. Личность… ну вот мы, разумеется, уничтожаем ее, а вы своими стихами как-то возрождаете. А дальше что? Мы от этого перестанем быть на войне?

– По вашему мнению, на войне хороши все средства?

– “На войне все средства, ведущие к цели, одинаково хороши и законны, и победителя вообще не судят ни любящие родную землю, ни современники, ни благоразумные потомки”, – Саша процитировала недавнюю фронтовую сводку.

– Эта позиция ведет к неисчислимым бедам.

– Возможно. Я ее разделяю лишь отчасти. Потому что сказали это не мы, а те, с кем мы воюем. Цитата из приказа по армии белого генерала Алмазова, если быть точной. А вы говорите – совесть…

– Но ведь надо же не забывать и про совесть, – тихо сказал задержанный.

– Знаете, время такое теперь…

Вспомнив про время, Саша глянула на часы и разозлилась на себя. На что она потратила рабочее утро! Она же следователь, а не проповедник.

На этом стуле нередко сидели люди, ведущие себя гораздо более осторожно. И все же она отправляла их на расстрел, потому что они были опасны. Этот – не был. Для самого себя разве что, но такое уже не в ведении ЧК.

– Вы же врач, – Саша посмотрела в документы, – в Мариинской больнице. Вот и работайте врачом. Спасайте жизни. А проповеди на площади… не ваше это призвание.

В кабинет без стука зашел матрос.

– Тебя к Бокию, срочно, товарищ Гинзбург. Этого, – кивнул матрос на задержанного, – в камеру?

– Да ну, какое там, – ответила Саша. – Этого выпроводить.

Хотела добавить “пинком”, но сдержалась. Матрос по привычке дернул было рукой, чтоб отдать честь, но под укоризненным Сашиным взглядом осекся.

– Не читайте стихов своих больше, – Саша вернула задержанному его документы. – Ни в ком они не пробудят совесть. Да и написаны отвратительно, если честно…

Под ненавидящими взглядами очереди просителей влетела к Бокию в кабинет.

– Глеб Иванович, случилось что?

Бокий стоял, отвернувшись к окну. Он сосредоточенно наблюдал, как ветер закручивает вихрями черные листья. Золотой осени в Петрограде не было, пыльное лето сразу перешло в черную гниль.

– Все еще рвешься на фронт, Гинзбург? – спросил он, не глядя на Сашу. – Есть запрос на комиссара. Вроде как раз для тебя назначение. Но, может, и не для тебя совсем. Хочу, чтоб ты серьезно подумала. Хотя о чем ты можешь думать вообще, пустая твоя голова, как вы все, вам лишь бы на передовую…

На пустую голову Саша не обиделась. Они с Бокием сблизились за месяцы совместной работы.

– Ну не томите уже, расскажите, куда меня посылают, Глеб Иванович!

Бокий протянул Саше досье. Саша вскинулась:

– Князев? Федор Князев? Тот самый?

О командире полка Князеве, легенде Восточного фронта, Саша читала в газетах. Победоносный краском, надежда революции. Его полк почти в полном составе ушел за ним с Большой войны, как ее теперь называли, и ежедневно прибывали пополнения. Добровольцы, которые стремились не вообще в Красную армию, а именно к Князеву, под его начало.

Саша не вчера родилась и умела не только читать в газетах то, что там пишут, но и замечать то, о чем не пишут. Например, газеты ни слова не писали о вступлении Князева в РКП(б) или хотя бы о намерении это сделать…

В досье, однако, содержались только биографические данные. Происходит Князев из крестьян Костромской губернии, женат на крестьянке же. Трое детей… Призван в 1915… к 1917 дослужился до штабс-капитана. Награды… ранение… весной 1917 избран солдатским комитетом в командиры полка. Наступление, успехи, успехи, некоторые неудачи, опять успехи… и никаких данных за последние три месяца.

Фотография скверная, сделанная еще в РИА. Округлое лицо, глаза чуть навыкате. Черты… обычные русские черты, каких в любой толпе десяток на дюжину. С таким человеком можно сутки ехать в купе поезда, а позже не узнать его при случайной встрече.

Саша вспомнила, как сидела на этом же стуле напротив другого начальника ПетроЧК и изучала досье другого офицера РИА. Это было будто бы несколько жизней назад.

Саша подняла глаза от досье:

– Здесь изложено далеко не все. Почему в этом полку до сих пор нет комиссара и его ищут через каналы ВЧК?

– В этом полку, – ответил Бокий, – уже было два комиссара. Ни один не продержался и трех месяцев. Сам Князев партийной принадлежности не имеет, но якшался в армии и с анархистами, и с эсерами. Власть Советов его идеям отвечает, а вот с нашей партией… есть разногласия. Потому комиссарам у него приходилось непросто. Первый прослужил месяц и погиб в бою. Судя по всему, действительно в бою, от вражеской пули, здесь все чисто.

На смену ему прислали Родионова. Большевик с 1907 года, чрезвычайно идейный. Совершенно как наш Донченко. И вот с ним странная история вышла. Он перестал выходить на связь. Из полка рапортовали – пропал без вести. На ровном месте. Ушел из расположения части, не сказавшись никому, и не вернулся. В народе это называют “как в воду канул”. Тебе бы, Гинзбург, раскопать эту историю. Или, может, лучше, наоборот, не раскапывать. Смотри по обстановке.

Теперь полк официально на переформировании, на самом деле уже два месяца активно в боевых действиях не участвует. Хотя затишье на том участке, но все же. Снабжение не то что совсем прекращено – приостановлено, скажем так.

– Что по личной характеристике Князева? – спросила Саша. – Есть что-то, что не вошло в досье?

– Ничего особенного. Выпивает. Руки распускает, горазд подраться и бойцу за нарушение дисциплины может, как говорят на фронте, дать леща. Обычное дело для военспецов. К женскому полу, по слухам, имеет слабость. Так что смотри, товарищ, не урони моральный облик.

Саша обиженно подняла брови. Много в чем ее можно было упрекнуть, но только не в этом. Когда-то, конечно, у нее бывали романы, но она никогда не смешивала их с работой, а вся ее жизнь теперь стала работой.

– Князев по досье и по фотографии выглядит совершенно обыкновенным русским человеком, – сказала Саша. – Как знать, может, в этом причина его популярности. Люди любят его потому, что он точно такой же, как они. Князев согласен принять третьего комиссара?

– Ни согласия, ни несогласия Князев не выражает, – ответил Бокий. – Он неглуп и понимает, должно быть, что против большевиков ему идти не с руки. Но и найти общий язык с партийными не может. Гонору много, идеи разные… политическая грамотность низкая, характер сложный. Вот и выжидает. Но если и с третьим комиссаром не поладит, может красные знамена пустить на тряпки и переметнуться… на другую сторону. Его люди за ним пойдут хоть к черту. Хуже всего, если решение Князев уже принял, и не в нашу пользу. Тогда он ждет комиссара, то для того лишь, чтоб с порога повязать и выдать. Такого исключать нельзя.

– Что же, на то и война, чтоб рисковать жизнью!

– Ну что ты сияешь, будто на праздник тебя зовут. Дуреха, – Саша впервые видела Бокия таким раздраженным. – Это худшая часть моей работы – отправлять своих людей, возможно, на верную смерть. А ты улыбаешься. Слушай меня внимательно. Чтоб справиться с этой задачей, да и просто чтоб выжить – что, скорее всего, одно и то же в данном случае, – тебе придется быть очень умной. Ты неглупа, я знаю. Но тебе надо стать существенно умнее, чем ты есть. Князев – не рядовой военспец, который не знает, кого бояться больше – своих солдат или своего комиссара. Тебе придется во многом ему уступать. Но одновременно и жестко держать линию партии. На что-то, возможно, закрывать глаза. Но в принципиальных вопросах спуску не давать, невзирая на последствия. Ни в коем случае не пытаться руководить его людьми через его голову. Но в то же время установить личный контакт с кем только возможно, завоевать влияние. Партийная организация там слабая. Тебе надо усилить ее, но так, чтоб Князев не чувствовал в этом угрозы для себя. Ни в коем случае нельзя ошибаться. Но в то же время… есть такой метод: когда человек совершил ошибку, из-за которой вы не можете вместе работать, и исправить ее нельзя – ты можешь совершить ошибку в ответ. Тогда ему будет, что тебе простить, и он позволит тебе простить себя. Но это надо очень аккуратно применять, можно произвести и обратный эффект…