Шепот питона

– Вы где были? – Тур поднялся.

Я взглянула на чистый разделочный стол. Вспомнила про оставленную в машине еду. Посмотрела на стул, где обычно сидит Ибен. На подоконник, куда она по вечерам кладет телефон, пока тот заряжается. Вот только сейчас ее телефон у меня.

– Вы? – Голос у меня превратился в писк, и сказать больше ничего не получалось.

На лице у Тура мелькнула тревога. Я развернулась и бросилась в коридор, а оттуда, перескакивая через ступеньку, – к комнате Ибен, где на двери висела табличка: «Прежди чем вайти, стучись!» Ибен повесила ее, когда ей было шесть. Не обращая внимания на табличку, я ворвалась внутрь и уже набрала в легкие побольше воздуха, чтобы закричать, отругать ее. Застеленная кровать оказалась пуста, и стул возле письменного стола – тоже. Я побежала обратно, вниз, и перед дверью гостиной замерла, чувствуя, как разливается по телу адреналин. Хотя Ибен ведь только того и надо – напугать меня; наверняка сидит в гостиной и смеется надо мной… Я ухватилась за ручку и рывком распахнула дверь.

Гостиная была залита приглушенным вечерним светом. Я окинула взглядом диван, большой обеденный стол и пустой стул в углу, развернулась и кинулась в ванную, однако и там никого не оказалось. Вспомнив, что забыла заглянуть в ванную на втором этаже, я снова побежала наверх проверить.

– Что происходит? – послышался снизу голос Тура.

Я впечатывала каблуки в пол так, что стены дрожали. Проверив в нашей с Туром спальне и возвращаясь вниз, едва не свалилась с лестницы, а потом распахнула дверь в большую захламленную комнату и бездумно уставилась внутрь. Затем вернулась на кухню.

– Ибен что, вышла куда-то? – Я силилась говорить беззаботно, но голос меня не слушался.

Тур смотрел на меня – мышцы у него на шее напряглись, глаза вытаращены. Да ведь он сердится. А если Тур сердится, значит, дело серьезное.

– Ты что, не знаешь, где Ибен?

Осознание пришло ко мне одновременно с его словами. Часы на микроволновке показывали 22:23. Торговый центр закрылся несколько часов назад. Где моя дочь, я не знала.

Лив

Олесунн

Пятница, 29 августа 2003 года

Мы обступили мою кровать. Словно у алтаря собрались. Эгиль с Ингваром встали с двух сторон, но ближе к изголовью. На кровати мы расстелили большую белую простыню, края которой Ингвар и Эгиль чуть приподняли. По простыне бегала маленькая бело-бурая мышка. Перебирая лапками, она скользила по ткани. Склонившись вперед, Эгиль цокал языком.

Я держала в руках Неро. Подняв голову, он быстро высовывал язычок. Я по-турецки уселась на подушку и, положив питона к себе на колени, опустила простыню. Неро высунул язык – почуял добычу. Чешуйчатое тело сдвинулось с места, гладко заскользило сперва к моим голым ступням, а оттуда – к простыне.

Сегодня ночью меня разбудил какой-то звук, похожий на шепот ветра. Едва слышный, но все равно навязчивый, словно зуд. В такую светлую ночь непонятно, два сейчас часа или шесть. Я посмотрела на телефон. Пять минут пятого. Звук, хоть и слабый, никуда не делся. Этот звук был полон запахов, полон сновидений. Я свесила голову с кровати и заглянула прямо в неподвижные глаза Неро. Он, свернувшись, лежал на ковре. На миг мне почудилось, будто звук стих, но тут же зазвучал снова. Такой тихий, он словно всю жизнь рядом был, а может, его никогда не существовало… Звук издавала змея. Я легла на пол, закрыла глаза и прислушалась. Мне казалось, будто в воздухе между нами появилось нечто ощутимое. Связь. А после я услышала первое слово. Голос был древним, он как будто звучал из-под слоя пыли. Когда я услышала его, то подумала, что он давно уже пытается сказать мне это. Нечто очевидное, хотя умещалось в одно-единственное слово. «Славная». Меня бросило в жар. Я подобралась поближе к нему и прошептала:

– Ты тоже славный, Неро.

Снова послышалось шипение, а затем еще одно слово:

«Лив».

Я и не думала, что в мире найдется живое существо, способное сделать меня счастливой. Я была уверена – мне вечно придется носить в себе это одиночество. Ночью, лежа на полу рядом с Неро, после того как он прошептал мне свои первые слова, я ощущала, как по венам растекается счастье, как оно наполняет каждый палец, затапливает сердце. Неро словно отыскал путь ко мне внутрь. Следующее слово, которое я услышала, было пожеланием. «Охота». Его уже давно не кормили, а дохлые мыши, к которым мы привязывали веревочку, радости ему не приносили. Ему недоставало охоты. Такова его сущность.

Утром я проснулась на полу одна. Попыталась встать – и тут же ударилась головой о кровать. На секунду испугалась, что Неро покинул меня, отыскал дорогу к двери и сбежал. Но потом я обнаружила, что он свисает со стоящего на подоконнике цветка. В лучах утреннего солнца кожа его поблескивала. Я в очередной раз пришла в восхищение от способности его тела принимать такое положение. Он одновременно отдыхал и сохранял напряжение, для того чтобы не утратить равновесие. Я легла на кровать. Попыталась свернуться в клубок, насколько позволял позвоночник, потом вытянулась и перекатилась с боку на бок, прижав руки к телу. Другому человеку со стороны могло показаться, будто у меня приступ какого-то заболевания. Неро же смотрел на меня и прекрасно понимал, зачем я это делаю. Что я ищу точки соприкосновения между нами, стараюсь сблизиться с ним.

И вот мышь бегала по белому пространству простыни. Ее маленькие лапки скользили и царапались. Она силилась взобраться наверх с разных сторон, но каждый раз сползала вниз. Может, забывала о своих неудачах, а может, не сдавалась, потому что не видела других возможностей. Вскоре на простыне не осталось мест, куда она не попробовала бы забраться. Белое пространство медленно заполняла змея. Неро приближался. В мире мыши он был тенью, которой прежде вроде как не существовало, но которая при этом всегда маячила где-то на мышином небе.

В следующую секунду бело-бурое животное стало добычей. Мышь забилась, стараясь вырваться, потом замерла и опять принялась вырываться. Из ее крохотного рта послышался отчаянный писк. Неро крепко сжимал мышь, пока та не прекратила биться. Белая простыня окрасилась кровью. Внутри у меня защекотало – в груди, в животе и ниже. Эгиль выпустил из легких воздух – долго, со свистом. А питон осторожно стискивал дохлую мышь в кольце своего тела.

– Полный зашквар, – прошептал Эгиль.

Больше никто из нас ничего не говорил. Неро продолжал сжимать все сильнее и сильнее. Ему, похоже, это давалось без труда. Тело его напряглось, но казалось спокойным. А затем его морда начала меняться. Рот, словно заулыбавшись, раздался в ширину. Огромная пасть раскрылась, кожа в уголках рта растянулась, точно мягкая ткань. Неро обхватил ртом добычу. Из змеиного рта торчала белая шерсть. Коричнево-бежевая голова питона сделалась плоской и широкой, и по мере того, как он глотал, улыбка ширилась. Во рту виднелись лишь пара розовых лапок и хвост, но вскоре и они исчезли внутри. Эгиль с Ингваром отпустили простыню и, не сказав ни слова, отступили.

На змеином теле, длинном и блестящем, появилось едва заметное уплотнение. Я вытянула руку и бережно погладила его. Интересно, каково оно, оказаться там, внутри… Наверное, тепло. А еще, возможно, мокро и тесно, как в матке.

Мемуары рептилии

Это знание просто пришло ко мне однажды: мой маленький мир спрятан в тонкую белую скорлупу, которую я могу расколоть. Надо упереться головой в белую оболочку, но сперва осторожно, чтобы проверить этот липкий материал на прочность. Потом – сильнее, пока скорлупа не поддастся. Из проделанного отверстия потянуло холодом. Позже я узнаю, что эта новая субстанция – воздух. Разумеется, к тому моменту я уже выпил всю околоплодную жидкость, и ощущение прохладного воздуха в легких принесло мне облегчение: я и не знал, как сильно нуждаюсь в этом новом веществе.

Я огляделся, рассматривая этот неведомый уровень мира, открывшийся передо мной. Уровень, в котором границей служил огромный блестящий живот змеи, обвившийся вокруг своих бесчисленных яиц. Мать. Еще не вылупившиеся дети. Я медленно пополз к свету, по яйцам, в которых жили мои будущие братья и сестры. Слишком много впечатлений. Тепло батареи. Далекий привкус жизни в воздухе. Всевозможные громкие, режущие звуки из какого-то не известного мне места. Звуки, которые становились громче и стихали, согревающая яйца вибрация материнского тела.

Свет и мрак несколько раз поменялись местами, и за это время у меня появилось с десяток братьев и сестер – они выползали из яиц, когда хотели поиграть, и возвращались обратно, в скорлупу, чтобы поспать. Мы сплетались друг с другом, сцеплялись телами и тянули в противоположные стороны, сворачивались в клубки и засовывали под них головы, а потом высовывали их. Мы привыкали к силе в мышцах, к легкости, с которой могли прятаться и невероятно быстро снова заявлять о своем присутствии. Нам было все равно, где заканчивается одно тело и начинается другое. Оставаясь собой, мы в то же время были и всеми остальными.

Мать кое-что скрывала от нас. Она прятала то, что находилось за кольцом ее тела. Сперва это нас не волновало. Мы полагали, будто ее тело и есть граница вселенной. Для нас дни представляли собой одну-единственную волну движения, тепла и вкуса. Однако мы знали, что должны еще о чем-то узнать. Что существует причина, по которой мы испытываем силу собственных мышц. Нам было известно, что этой силе найдется применение.

Я хорошо помню, как впервые поднял голову и не увидел материнской спины. Значит, ее тело – не окончание, а начало. Пространство вокруг нас было открытым, путь свободен. Я проголодался, а в воздухе висел едва заметный запах еды. Крошечных существ, прячущихся где-то неподалеку. Теперь все зависело от нас. Нам предстояло растечься по земле потоком свободных змей, готовых променять горький привкус околоплодных вод на вкус мяса.

Я пополз прочь от пустых скорлупок к сухой земле, бесшумно прощупывая мелкими зубами почву. Животные были где-то рядом, однако запахи оставались далекими и невнятными.

Я приготовился совершить бросок, пронестись по земле, подогреваемый охотником у меня внутри. Тем, кто командовал мной без малейшего вторжения с моей стороны. Но я лишь выяснил, что у воздуха тоже существуют границы. Куда бы я ни пополз, со всех сторон встречал невидимое сопротивление. Я прощупывал языком воздух, но изоляция не обладала вкусом. Сбитый с толку, я замер там, где начиналась изоляция, и попытался осознать. На этот раз я знал, что с другой стороны что-то есть. Я отчетливо видел это, слышал и чуял. Оно даже двигалось. Существо, причем такое огромное, что даже материнская спина в сравнении с ним казалась маленькой. Сильнее всего поражал его рост – это существо горой возвышалось надо мною. Вот оно приблизилось, подняло длинные конечности и постучало по преграде. Тук-тук-тук. И вибрация перекинулась на мое тело…

Лив

Олесунн

Суббота, 30 августа 2003 года

Все вокруг кружилось. Комната описывала круги, так что я не отличала потолок от стен, собственные руки – от чужих, обхвативших меня. Непрерывным потоком кожи и расцветок, желтого и белого, люди проносились мимо. Я видела волосы и одежду, слышала чей-то смех. Я смеялась в ответ, но кому я отвечала, не знаю. Я явно перебрала. Старалась не сводить глаз с одной точки. Смотрела на черный кожаный диван и такое же кресло. На пыльные картины на стенах, наверняка купленные по дешевке на блошином рынке. На комод в углу, ярко-красный комод Ингвара, которым никогда не пользовались. На музыкальный центр Эгиля, из колонок которого вылетали наложенные на ритм слова – Эгиль всегда первым ставил музыку. Музыкальный вкус Ингвара – тоска и психоделика – нравился мне больше, он больше соответствовал моему мироощущению. Веселая музыка Эгиля, весь этот грохот, жажда наполнить жизнь праздником и весельем, нагоняли на меня тревогу. Если б я знала, что, когда его шумных друзей рядом нет, он совсем другой, то и терпеть его не стала бы. Такие сложились между нами отношения. Мы брали и давали.

У кружившего около меня человека были зыбкие, словно песок, черты. Мне хотелось остановиться, высвободить руки из его объятий, но он притягивал меня к себе. Движения его замедлялись. Он провел рукой по моим волосам. Голова кружилась, и, чтобы не упасть, я уцепилась за него. Он обхватил меня за плечи и, притянув к себе, принялся раскачивать из стороны в сторону, не попадая в такт бормотанию из колонок. Движения в комнате словно шли в разлад со звуками, запаздывали. Я решила, что на силу тяготения полагаться не стоит. То, чему полагалось быть сверху, иногда оказывалось слева, и мне казалось, будто мои голова, живот и ноги действуют независимо от меня. Пазл не складывался, хотя я безуспешно пыталась втиснуть его кусочки друг в дружку.

Я уткнулась в его свитер. На груди у него была выпуклость, за которую я и схватилась. Музыка отдавалась мне в пальцы. Немного раньше Эгиль предложил мне воды и попробовал меня усадить, но я подняла его на смех и вылила воду ему на голову. Вспомнив, как он взбесился, я хихикнула.

– Ты чего смеешься? – спросил мужик.

Я посмотрела на серебряную цепочку у него на шее и на его подбородок, такой круглый.

– Да просто подумала, какая отстойная музыка. – Я с силой вдавила палец в выпуклость на груди и снова хихикнула, на этот раз громче.

Мужик крепко ухватил меня за подбородок, стиснул его, приподнял мне голову и, прижав свои губы к моим, нагло всунул мне в рот горький язык. Желудок у меня свело, в горле булькнуло.

Воздуха не хватало, я вырвалась из объятий мужика и двинулась к двери, проталкиваясь между танцующими. Внезапно в памяти всплыл тот бокал с банановым ликером, который ранее тем же вечером кто-то втиснул мне в руки, и гнилостный вкус жидкости. Опершись на стул, я силилась сдержать рвоту, но тщетно. Распахнула дверь на террасу и перегнулась через перила. Коричнево-желтая рвота хлынула вниз, прямо в цветочную клумбу, забрызгивая зеленые листья и розовые лепестки. Мы обещали домовладелице приводить палисадник в порядок, но давно забросили это дело, поэтому домовладелица сама стригла траву и полола клумбы. Ну что ж, по крайней мере, я хоть цветы удобрила…

Я прошла по газону, по-прежнему ощущая во рту привкус рвоты. Сорвав с дерева листик, принялась жевать его в надежде избавиться от этого привкуса. Листва приятно холодила мне лицо; я привалилась к стволу, закрыла глаза и попробовала вернуться в мир, где нет такой ужасной качки. По крайней мере, без музыки, людей вокруг и шума стало намного лучше.

– Сигарету?

Мужик, с которым я танцевала, стоял возле стены дома, держа в руках пачку. Он щелкнул зажигалкой, и пламя выхватило из темноты его лицо. Детское лицо на долговязом туловище. И почти налысо бритый. Оставшиеся волоски были совсем светлыми, почти неотличимыми по цвету от кожи. Из-за черного худи тело, и так худощавое, выглядело совсем щуплым, а сам он смахивал на Эминема. В ухе у него блестел бриллиантик.

– А то, – сказала я.

Он подошел ко мне и, протянув пачку, встал рядом со мной и приобнял меня за плечи. От запаха его одеколона мне стало дурно. Лицо его приблизилось к моему – он явно хотел, чтобы я прикурила свою сигарету о его; в школе мы называли такое «трахнуться сигаретами». Меня снова накрыла волна тошноты. Отведя в сторону руку с сигаретой, я наклонилась вперед. Пока из меня извергался фонтан блевотины, мужик держал мои волосы. Желудок напружинился – он опустел, но организм не желал сдаваться. Мужик прижался ко мне сзади. К моему неудовольствию, его рука поползла по моему животу вниз. Я вытерла с губ вязкую желтую каплю, втянула дым еле тлеющей сигареты, раскурила ее и отошла к крыльцу.

Пока я курила, мужик по-прежнему стоял на лужайке и смотрел на меня темными, чуть ли не черными глазами. Лицо у него было узким, почти лишенным растительности. И тем не менее, думала я, он на много лет старше меня – иногда это просто знаешь, непонятно почему. Я затушила окурок о ступеньку. Мужик выжидал. Если я сейчас развернусь и уйду, он увяжется следом. «Покажи мне твою комнату, ну почему нет, покажи…» Нет, улизнуть надо по возможности незаметно.

– Обычно я выигрываю, – проговорила я. От сигареты стало полегче, хотя до конца я так и не протрезвела.

– В чем выигрываешь?

Я показала на него пальцем:

– В гляделки. Я терпеливая, каких еще поискать. Но тебя так просто не обыграешь.

Мужик подошел ко мне и положил руку мне на бедро.

– А мне нравится смотреть.

Он ухватил меня за задницу. Во мне снова всколыхнулась тошнота – я вспомнила дыхание Патрика. Переборов желание сбежать, приникла к нему.

– Ты охеренная, – прошептал он и пальцем провел мне по нижней губе.

Я улыбнулась и потянула его за собой к дому, поближе к двери на террасу, где из окна нас было не видно. Опустившись на траву, увлекла его за собой, хихикнула и прижала палец к губам.

– Ложись и закрой глаза.

Он послушался. Улегся на спину и зажмурился. Я стала расстегивать ему брюки, и губы у него растянулись в блаженной улыбке. Стащив с него брюки, я заодно сняла и ботинки с носками и аккуратно сложила все это возле клумбы с большими бледно-розовыми цветами. Под брюками у него оказались боксеры с выбитым на резинке логотипом; такие надевают, когда носят брюки на бедрах. Я встала, взяла лежащий у стены поливочный шланг и повернула красный вентиль. В мужика ударила струя ледяной воды, и он завопил. Я бросила шланг и, хохоча, убежала в дом, слушая за спиной громкую брань.

Захлопнув дверь террасы, я быстро щелкнула замком, протолкалась вперед и увидела Эгиля. Он танцевал с какой-то девушкой. Длинными красными ногтями она водила по его лицу. Сиськи у нее были силиконовые – в этом я не сомневалась. Телочками, которых Эгиль где-то цеплял, я не уставала восхищаться. Их словно делали в инкубаторе тупых куриц.

Я расталкивала смеющиеся, болтающие и трущиеся друг о дружку тела, отворачиваясь от фальшивых улыбок, слушая писклявые голоса, выхватывая взглядом чьи-то пальцы, которые сжимали бокал. Задев какую-то парочку, я добралась наконец до комнаты Ингвара и открыла дверь. В уши мне ударила музыка. Из колонок ревел вокалист «Бонгзилла». Подняв в знак приветствия руку, Ингвар передал сидящему рядом косяк. В комнате, куда набилась куча народа, висела пелена дыма; гости сидели на кровати и ковре и без умолку болтали. Я уселась на пол, затесавшись в компанию подростков.

Когда очередь дошла до меня, я не торопясь сделала несколько глубоких затяжек. Грудь наполнилась дымом, и я прикрыла глаза. Вскоре опьянение ушло, а радости прибавилось. Голоса вокруг зазвучали тише, комната отдалилась, речь сделалась неразборчивой. В ушах словно появилась приятная пустота, которая росла и ширилась. Я затянулась еще раз, напоследок, и открыла глаза, чтобы передать косяк дальше. И увидела на пороге того мужика с закосом под Эминема, которому вздумалось меня потискать там, в саду. Спереди на худи у него расплывалось здоровенное мокрое пятно. За его спиной маячили двое качков. Вся эта троица напоминала пародию на фильм Тарантино. Недоделанный Эминем уставился на меня. Я думала, что он отведет взгляд, но зря – он не спускал с меня глаз. Тощий и хилый, на фоне качков он смотрелся совсем комично; я захихикала, и меня так разобрало, что я никак не могла успокоиться. Смех рвался наружу, на глаза навернулись слезы, и вот я уже повалилась навзничь и громко безудержно захохотала.

Когда я снова посмотрела на дверь, мужик исчез. Однако в комнате стало тише. Хихикая, я привалилась к кровати, и кто-то постучал меня по плечу. Я подняла руку и легонько дернула Ингвара за бороду.

– Забористая хрень. – Вытерла слезы.

Ингвар строго нахмурился.

– Это еще что такое? – Он показал на дверь.

– Да просто какой-то покоцанный утырок.

Ингвар вздохнул.

– Этот покоцанный утырок – мой пушер.

Я выпрямилась.

– Так это и есть Дэвид Лорентсен? А ты говорил, он на всех шороху нагоняет…

– Он здорово взбесился.

Я пожала плечами.

– Я что, должна с ним трахаться только потому, что он тебе траву толкает?

Ингвар вздохнул и снова уселся на кровать. В колонках заиграли «Уидитер» – их я любила слушать по вечерам, когда мы с Ингваром и Эгилем оставались дома вместе. Сейчас же музыка казалась чересчур громкой и тяжелой. Она сливалась с голосами гостей, превращаясь во всепоглощающий хаос. Я подумала, что, скорее всего, такой же шум стоит в аду.

– Лив, слушай! – Откуда ни возьмись, рядом появился Эгиль.

Я подвинулась, чтобы он сел рядом, но Эгиль лишь наклонился ко мне и взглянул на двух девушек, которые, похоже, дожидались его.

– Я тут вот что подумал… Эти две красотки ужасно хотят посмотреть на Неро. Не хочешь его вынести на чуть-чуть?

– Эгиль, хватит.

– Совсем ненадолго… Или пускай они зайдут к тебе, и ты им его покажешь?

Я дернула Эгиля на себя; он потерял равновесие и плюхнулся рядом.

– На хрена ты им вообще рассказал? Без Неро тебе что, не обломится?

– Он, между прочим, не твоя собственность. Это наш общий питон.

– Даже не мечтай.

Эгиль наклонился к моему уху.

– Дай ключ, – прошептал он.

Я отодвинулась, вскочила и вышла. Возле двери в мою комнату вытащила из-под джемпера цепочку с позолоченным ключом и бережно провела по нему пальцем. Я сама заплатила за позолоту, когда сюда въехала. Мой первый ключ от моей собственной комнаты, куда без моего разрешения никто не войдет. Естественно, в детстве у меня имелся ключ от так называемого родительского дома, но моя комната там никогда не запиралась; к тому же кроме меня в ней жил Патрик. В этом ключе было что-то священное. Мой тайный талисман.

Я оглянулась, удостоверившись, что Эгиля за моей спиной нет, и вставила ключ в замочную скважину. Облегченно вздохнув, подошла к специально сконструированному террариуму возле окна, где на подогреваемой подстилке лежал Неро. Когда мы купили его, та американка посоветовала нам держать Неро в запертой комнате. В террариуме были раздвижные дверки, но питон все равно смог бы выбраться, а если он улизнет из дома, то шуму наделает немало. Комнаты Ингвара и Эгиля не запирались, поэтому Неро мы определили ко мне. Я открыла крышку, бережно взяла гладкое тело змеи и приподняла ее. В воздухе затрепетал раздвоенный язычок. Потянувшись, питон оглядел окрестности с незнакомой прежде высоты.

– Привет, – прошептала я, – соскучился?

Я взяла его с собой под одеяло и сунула под футболку. Маленькие чешуйки щекотали живот. Я погладила его сухую кожу. Когда он только появился у нас, Эгиль думал, будто змеи такие же скользкие, как улитки, или липкие, как червяки. Возможно, тогда мои пальцы тоже ожидали чего-то подобного, но я ошиблась. Скорее казалось, будто его тело уклеено крошечными ногтевыми пластинками. Я все гладила и гладила эти бугорки у него на спине и не могла остановиться.

Если б я сейчас оставалась той, какой была, когда только переехала сюда, возможно, я не стала бы отшивать этого мужика. Возможно, привела бы его к себе в комнату, просто чтобы не засыпать в одиночестве. Иногда я так и поступала. Это ничего не меняло и доставляло лишь беспокойство. К тому же в промежности потом жгло, а в кровати было тесно и не развернуться. Неро же, наоборот, приносил успокоение. Я вслушивалась в тишину, стараясь уловить его голос, услышать слова, которые он прошептал в ту ночь, однако он молчал. Неужели я все придумала?

– Поговори со мной, – прошептала я, чувствуя, как по щеке ползет слеза. И сама удивилась. Плакать я не привыкла.

Руе

Кристиансунн

Пятница, 18 августа 2017 года

– Потанцуем? – Ронья улыбнулась и протянула мне свою маленькую ручку. От алкоголя на щеках у нее расцвели алые розы. Темно-русые волосы, обычно забранные в хвост, свободно падали на плечи. Ее зовут Ронья Сульшинн[5]. Такая фамилия – словно обещание, и никому не под силу сдержать это обещание так, как на это способна Ронья. Когда говорят «открытый и дружелюбный» – это про нее. И взрослая жизнь еще не стряхнула с нее былую наивность. У нее всё еще впереди.

– Спасибо, очень приятно, но я не танцую.

Они притащили меня в битком набитый бар. Тут полным-полно народу; спьяну все покачиваются, разговаривают излишне громко, бесцеремонно плюхаются на стул рядом и ни с того ни с сего заговаривают с тобой. Говорят, это самое популярное место в городе, и все благодаря караоке. Пьяные вопли тех, кто потерял всякий разум и кому попался в руки микрофон. Прикольно – вот что они думают. А когда не знаешь слова, еще прикольнее.

Ронья склонилась над столом, взглянула на всех остальных, занятых разговором, и, быстро действуя большими пальцами, набрала что-то на своем телефоне. А потом показала экран мне. «Хотела тебе сказать, что ты правильно разозлился. С какой стати они расспрашивают тебя обо всем этом?»