Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

Глава 2

Великая трансформация любви или возникновение брачного рынка

«А зачем вы САМИ к нам никогда не зайдете? Отчего это, Макар Алексеевич?» Что же это вы пишете, родная моя? Как же я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то скажут? Ведь вот через двор перейти нужно будет, наши заметят, расспрашивать станут, – толки пойдут, сплетни пойдут, делу дадут другой смысл. Нет, ангельчик мой, я уж вас лучше завтра у всенощной увижу; это будет благоразумнее и для обоих нас безвреднее.

Федор Достоевский. Бедные люди[33]

…Это было в 1951 году… Какая девушка нашла бы парня «желанным» в Уайнсбургском колледже? Во всяком случае, мне никогда не доводилось слышать о подобных чувствах среди девушек Уайнсбурга, Ньюарка или где-либо еще. Насколько мне было известно, девицы не горели подобным желанием; их возбуждали ограничения, запреты и строгие табу, которые служили одной-единственной цели для большинства студенток (по крайней мере, для моих соучениц по Уайнсбургу): закрутить роман с надежным перспективным молодым человеком и свить с ним семейное гнездышко вроде того, которое они временно покинули из-за учебы в колледже, причем сделать это как можно скорее.

Филипп Рот. Возмущение[34]

Любовь издавна изображалась как переживание, подавляющее волю, как непреодолимая сила, неподвластная человеку. Тем не менее в этой и следующей главе я делаю заявление, которое, казалось бы, противоречит здравому смыслу: одним из наиболее плодотворных способов понять метаморфозы любви в эпоху модернизма является категория выбора. Это происходит не только потому, что любить – значит выделять одного человека среди других и таким образом формировать свою индивидуальность самим актом выбора объекта любви, но и потому, что любить кого-то – значит сталкиваться с вопросами выбора: «тот ли это человек?», «как мне узнать, подходит ли он мне?», «не встречу ли я со временем кого-нибудь более подходящего?». Эти вопросы относятся и к чувствам, и к выбору как к различающему типу действий. В той мере, в какой современная личность определяется собственными притязаниями на осуществление выбора – особенно в сфере потребления и в политике – любовь может помочь нам проникнуть в самую суть понимания социальной основы выбора в эпоху модернизма.

Выбор является определяющим культурным признаком современности, поскольку, по крайней мере, в экономической и политической сферах он воплощает в себе не только проявление свободы, но и два других компонента, оправдывающих ее проявление, а именно рациональность и независимость. В этом смысле выбор представляет собой одно из наиболее мощных культурных и институциональных направлений, формирующих индивидуальную сферу современной личности, он одновременно является и правом, и формой компетенции. Раз выбор присущ современной индивидуальности, то как и почему люди решают вступить или не вступить в отношения имеет решающее значение для понимания любви как опыта в эпоху модернизма.

Экономисты, психологи и даже социологи склонны думать о выборе как о естественном признаке проявления рациональности, своего рода фиксированном, инвариантном свойстве ума, определяемом как способность оценивать предпочтения, последовательно действовать на основе этих иерархически упорядоченных предпочтений и делать выбор, используя наиболее эффективные средства. Тем не менее выбор далеко не простая категория и формируется культурой не менее, чем другими областями воздействия. Поскольку выбор подразумевает иерархию между рациональным мышлением и эмоциями и упорядоченность среди разного рода рациональных мыслей и эмоций, побуждающих его сделать, и так как он предполагает саму способность сделать выбор и наличие когнитивных механизмов, чтобы организовать этот процесс, можно сказать, что он сформирован и культурой и обществом, одновременно являясь достоянием окружающей среды и интеллекта человека[35].

Одна из главных трансформаций, которым подвергается любовь в эпоху модернизма, связана с самими условиями романтического выбора. Эти условия бывают двух видов. Один из них касается экологии выбора или социальной среды, которая заставляет сделать определенный выбор. Например, эндогамные правила являются очень хорошим примером того, как выбор может быть ограничен рамками социальной среды, где в качестве потенциальных партнеров выступают члены одной семьи или члены одной расовой или этнической группы. В качестве альтернативы этому сексуальная революция преобразовала экологию сексуального выбора, сняв значительное количество запретов на выбор сексуального партнера. Экология выбора, таким образом, может быть результатом либо целенаправленной и сознательно разработанной политики[36], либо незапланированной социальной динамикой и процессами, происходящими в обществе.

Но у выбора есть и другой аспект, который я предлагаю назвать архитектурой выбора[37]. Архитектура выбора связана с механизмами, которые являются внутренними для субъекта и формируются культурой: они касаются как критериев оценки какого-либо объекта (будь то произведение искусства, зубная паста или будущий супруг), так и способов самоконсультации, с помощью которых человек сверяется со своими эмоциями, знаниями и общепринятыми суждениями для принятия решения. Архитектура выбора состоит из ряда когнитивных и эмоциональных процессов и, что более важно, связана с тем, как эмоциональные и рациональные формы мышления оцениваются, воспринимаются и отслеживаются при принятии решения. Выбор может быть результатом сложного процесса самоконсультации и толкования альтернативных направлений или результатом «мгновенного» сиюминутного решения, но каждый из этих маршрутов имеет определенные культурные пути, которые еще предстоит осветить.

Наиболее ярко выражены шесть культурных компонентов архитектуры выбора. Во-первых, заставляет ли выбор задуматься об отдаленных последствиях принятых решений[38], и если да, то что чаще всего приходит на ум или рисуется в воображении? Например, увеличение числа разводов, очевидно, привнесло новое понимание последствий брака при принятии решения жениться или выйти замуж. Предотвращение риска и предвосхищение сожаления, в свою очередь, могут стать отличительными чертами принятия некоторых решений (например, о браке), тем самым преобразуя сам процесс выбора. И наоборот, некоторые решения могут приниматься с учетом или без учета отдаленных последствий (например, финансовые волшебники с Уолл-Стрит до кризиса 2008 г., вероятно, прекрасно осознавали, как будут восприняты последствия их собственного выбора после финансового краха). Следовательно, являются ли последствия приоритетными в процессе принятия решений и что это за последствия, зависит от культуры.

Во-вторых, насколько формален сам процесс консультирования для принятия решений? Например, следует ли человек четким правилам или интуиции? Консультируется ли он с экспертом (оракулом, астрологом, раввином, священником, психологом, юристом, финансовым консультантом) или следует коллективному давлению и общественным нормам? Если человек обращается к специалисту, то что конкретно обсуждается в формальном процессе принятия решения: его будущее (как у астролога), закон, истинные неосознанные желания человека или его личные рациональные интересы?

В-третьих, какие способы самоконсультации используются для принятия решений? Можно полагаться на собственное интуитивное, привычное знание о мире, или, наоборот, проводить систематический поиск и оценку различных планов действий при наличии либо отсутствии ментальной карты доступных вариантов. Или можно принять решение после внезапного озарения. Например, современные мужчины и женщины все чаще занимаются самоанализом собственных эмоций, используя психологические модели для понимания их причин. Такие процессы самоконсультаций исторически и культурно различаются.

В-четвертых, существуют ли культурные нормы и методы, позволяющие не доверять нашим желаниям и потребностям и сомневаться в них? В христианской культуре, например, уже заложено недоверие к человеческим (сексуальным и иным) желаниям, тогда как потребительская культура, напротив, их поощряет и рассматривает как законное основание выбора. Недоверие и сомнение, основанные на нормах культуры, (или же их отсутствие), вероятно, будут определять процесс и результат принятия решений.

В-пятых, каковы общепринятые основания для принятия решения? Являются ли рациональные или эмоциональные способы оценки законными обоснованиями выбора и в какой области выбора они, скорее всего, будут действовать? Например, покупка дома и выбор партнера по-разному регулируются рациональным познанием и эмоциями. Даже если на практике мы гораздо более «эмоциональны» на рынке недвижимости или более «рациональны» на рынке брака, чем нам хотелось бы признать, культурные модели эмоциональности и рациональности влияют на то, как мы принимаем и воспринимаем наши решения.

И, наконец, ценится ли выбор сам по себе? В этом плане современная культура потребления, основанная на правах человека, существенно отличается от предшествующих культур. Более того, на Тайване, например, в отличие от Соединенных Штатов ориентированность на какого-либо человека в процессе выбора партнера гораздо чаще основывается на факторах, не имеющих отношение к паре (социальные нормы, круг общения или обстоятельства)[39]. Сами категории выбора в этих двух культурах в корне различны.

То, что человек понимает под своими предпочтениями, не важно, воспринимает ли он их эмоционально, психологически или рационально, и способы анализа этих предпочтений формируются на языке самой личности, что является основой архитектуры выбора[40]. Если когнитивные и эмоциональные механизмы, формирующие архитектуру выбора, исторически и культурно различаются, то современную личность можно успешно охарактеризовать условиями и способами, в которых делается выбор. В этой и следующей главе я попытаюсь охарактеризовать преобразования в экологии и архитектуре романтического выбора.

Характер и нравственная экология романтического выбора

Чтобы понять differentia specifica, т. е. характерную особенность сегодняшнего современного любовного выбора, я хочу продолжить исходя из противоположного и сосредоточиться на культурном прототипе, который достаточно современен, чтобы соответствовать образцам эмоционального индивидуализма, но весьма отличается от теперешнего, чтобы сделать более заметными соответствующие признаки, характеризующие наши собственные современные романтические подходы. Для проведения такого анализа я сосредоточусь на литературных текстах, поскольку они лучше всяких фактов формулируют культурные модели и типы идеалов. В частности, я выбрала литературный мир Джейн Остин, известной своим интересом к вопросам супружества, любви и социального статуса.

Я рассматриваю эти тексты не как исторические документы, повествующие о романтических практиках, а как культурные свидетельства формирования личности, морали и межличностных отношений в Англии в начале и середине XIX в. Таким образом, эти романы не используются в качестве доказательства исторической сложности брачных традиций в эпоху Регентства. Я также не намерена выделять многогранные аспекты сюжетов и персонажей Остин, что, несомненно, было бы предпочтительней при обычном литературном чтении ее романов. Мой собственный ограниченный подход оставляет без внимания многослойность и глубину ее текстов и предпочитает сосредоточиться на системе культурных допущений, формирующих матримониально-романтические традиции среднего класса, обсуждаемые в мире Остин. Джейн Остин, как известно, критиковала весьма распространенное корыстолюбие, которое управляло сватовством, и продвигала взгляд на брак, основанный на привязанности, взаимном уважении и чувствах (хотя и придерживающийся социально принятых норм). Но ее тексты интересны именно потому, что они предлагают осознанные размышления о браке с точки зрения классового подхода и об эмоциональном индивидуальном выборе, поскольку они предлагают «компромисс» между двумя этими формами действий и являются отправным пунктом для понимания культурной системы, в рамках которой формировались романтические чувства в Англии в начале и середине XIX в., т. е. дают представления о ритуалах, социальных нормах и институтах, ограничивавших выражение и проживание чувств.

В той мере, в какой литературные тексты содержат систематически закодированные культурные предположения – о самоидентичности, морали или ритуалах поведения, они могут помочь нам построить культурные модели, альтернативные нашим, – то, что социологи называют идеальными типами, которые в качестве контраста могут быть полезны для проведения анализа наших собственных романтических практик. Проводя параллели между культурной моделью Остин и фактической практикой ухаживания в средних и высших классах XIX в., я надеюсь понять некоторые элементы современной социальной структуры супружеских отношений. Подобно тому, как художники используют яркие фоновые цвета, чтобы подчеркнуть объекты, расположенные на переднем плане картины, мир Остин используется здесь в качестве живописного полотна, чтобы лучше раскрыть социальную организацию и глубинную структуру создания романтических пар в современном обществе.

Таким образом, нижеследующий анализ освещает структурные тенденции и изменение культурных моделей, а не детальное исследование конкретных случаев.

Любовь персонажей, характер любви

В своем замечательном романе «Эмма» (1816 г.) Джейн Остин объясняет природу любви мистера Найтли к Эмме:

Она [Эмма] из-за беспечности или упрямства слишком часто пренебрегала его [Найтли] советами, или даже нарочно препиралась с ним, не замечая и половины его достоинств, и ссорилась с ним из-за того, что он не хотел признавать ее ошибочные и высокомерные суждения – но все же, по семейной привязанности, по привычке и по благородству души, он любил ее, как ни одно другое существо, наблюдая за ней с детских лет, исправлял и заботливо пытался наставить ее на путь истинный[41].

Изложенное здесь видение любви исходит непосредственно из того, что мужчины и женщины XIX в. называли «характером». В отличие от давней западной традиции, которая представляет любовь как эмоцию, превосходящую способность здраво рассуждать и позволяющую слепо идеализировать объект любви, любовь Найтли в романе крепко связана с его проницательностью и способностью разбираться в людях. Вот почему недостатки Эммы подчеркнуты не менее ее достоинств. Единственный человек, который любит Эмму, является единственным, кто видит ее недостатки. Любить человека – значит смотреть на него широко открытыми и все понимающими глазами. И, в отличие от того, что мы могли бы ожидать в настоящее время, такая способность разбираться в людях (и осознавать их недостатки) не влечет за собой никаких противоречивых чувств по отношению к Эмме. Напротив, благородство души позволяет мистеру Найтли прощать ее ошибки, распознать то, что позже окажется ее собственным душевным благородством[42], и даже с пылом и страстью стремиться усовершенствовать ее характер. Понимание недостатков Эммы совсем не противоречит его полной преданности ей, поскольку оба эти чувства проистекают из одного и того же нравственного источника. Любовь Найтли сама по себе в высшей степени нравственна не только потому, что он делает объект своей любви подотчетным моральному кодексу, но и потому, что любовь к Эмме переплетается с его нравственным замыслом формирования ее ума. Когда он с волнением смотрит на нее, не вожделение обуревает им, а страстное желание видеть, что она поступает правильно. Это конкретное представление о любви говорит не об уникальной самобытности человека, которого мы любим, а о его способности соответствовать тем достоинствам, перед которыми мы (и другие) поклоняемся. Весьма интересно, что Эмма совсем не чувствует себя униженной или оскорбленной упреками Найтли, она принимает их. Более того, мы можем предположить, что она уважает и любит Найтли именно потому, что он единственный, кто требует от нее соблюдения нравственного кодекса, которому они оба привержены. Эмма настолько привержена этому нравственному кодексу, что она принимает то, что мы назвали бы сегодня нарциссическими ранами, нанесенными Найтли, и его вызов ее самомнению во имя определения добродетели, которую она разделяет с ним. Быть любимой Найтли – значит получить от него вызов и принять этот вызов, отстаивая и его и ее собственные нравственные устои. Любить другого – значит любить все, что есть хорошего в нем и благодаря ему. Воистину, «в христианских и еврейских традициях… характер (или “совершенство” характера) определялся как согласованность добродетели и нравственной цели в сопровождении человека к благополучной жизни»[43], и эта согласованность ожидалась во всех вопросах, включая сердечные. В отличие от концепции, воцарившейся с XVII в. (главным образом, во Франции), сердечная сфера здесь больше не подвластна сама себе. Прежде непонятная и необъяснимая для разума и нравственности, теперь она тесно связана с ними и ими же регулируется. Наконец, это любовь, которая вырастает из привязанности и привычки, далекая от сиюминутного влечения, характеризующего любовь с первого взгляда. Любовь воспринимается не как крушение или вторжение в чье-то существование. Скорее, она развивается со временем, в дружеских отношениях, благодаря тесному знакомству семей и взаимодействию в повседневной жизни. Знакомству такому близкому, что с современной точки зрения есть что-то смутно кровосмесительное в том, что Найтли наблюдал за Эммой с детских лет. Это любовь, в которой человек уже включен в чью-то повседневную жизнь и имеет достаточно возможностей наблюдать за жизнью этой семьи, узнавать и испытывать характер другого человека с течением времени. Как выразился Джеймс Хантер, «характер… противостоит беспринципности»[44]. Метафора, которую использует Кьеркегор: «характер отчеканен в человеке»[45]. Поскольку все зависит от характера, любовь здесь не внезапное происшествие, а событие, подготовленное временем, вписанное в Longue durée (долговечность).

Случись подобная любовь в настоящее время, чувства Найтли к Эмме, вероятно, назвали бы покровительственными и контролирующими и рассматривали бы «характер» или «добродетель» как кодовые слова для патриархального контроля над женщинами. Но подобная интерпретация должна была бы пренебречь удивительной souveraineté (самостоятельностью) героинь Джейн Остин в вопросах любви. Такая самостоятельность является характерной особенностью ее женских персонажей, ключ к разгадке которой можно найти в глубоких культурных предположениях, формирующих личность этих женщин. Почему Элизабет Беннет, героиня книги «Гордость и предубеждение» (1813 г.), принимает высокомерные и пренебрежительные суждения Дарси о ее внешности («она вполне сносна; но недостаточно привлекательна, чтобы соблазнить меня…»[46] (курсив мой. – Автор)) без уныния и чувства унижения, а достойно и с юмором? Потому что его презрение не влияет на ее чувство собственного достоинства и самооценку. Несмотря на то, что Дарси является самой привлекательной перспективой брака, доступной в ее непосредственном окружении, Элизабет полностью контролирует свои чувства, позволяя им проявляться только тогда, когда он начинает соответствовать ее видению и пониманию любви.

Энн Эллиот, главная героиня книги «Доводы рассудка» (1818 г.), узнает, что капитан Уэнтуорт, не видевший ее девять лет, считает, что красота ее утрачена. Энн все еще влюблена в Уэнтуорта, но вместо того, чтобы отчаяться, как мы бы ожидали, она «обрадовалась, услышав [эти слова]. Они действовали отрезвляюще; они унимали волнение; они успокаивали и, следовательно, должны были сделать ее счастливее»[47]. Трудно себе представить, что в подобной ситуации женщина не только не потеряла самообладание, а почувствовала радость от того, что некогда влюбленный в нее человек находит ее менее привлекательной.

И последний пример – Элинор Дэшвуд, героиня романа «Разум и чувства» (1811 г.), влюблена в Эдварда Фаррарса. Только после того, как Элинор влюбилась в него, она узнает, что он тайно обручен с другой женщиной, Люси. Когда позже ей сообщают, что Эдвард не разорвал помолвку с Люси (а значит, собирается жениться на ней), она радуется его нравственной красоте, поскольку нарушение обещания, данного другой, сделало бы его морально недостойным. Очевидно, что верность Элинор своим нравственным принципам превалирует над ее любовью к Эдварду, точно так же, как его помолвка с Люси должна превалировать над его чувствами к Элинор. Найтли, Уэнтуорт и Энн Эллиот не ведут себя так, будто существует противоречие между их чувством морального долга и страстью. И, действительно, в их поведении нет никакого противоречия, поскольку каждый из них представляет собой «целостную личность»[48]. Иными словами, невозможно отделить нравственное от эмоционального, поскольку именно нравственные устои формируют эмоциональную жизнь, которая в результате также имеет здесь и общественную значимость.

С точки зрения современной чувствительности и уязвимости героини Джейн Остин не только необыкновенно самоуверенны, но и странным образом далеки от необходимости, как бы мы сейчас сказали, самоутверждаться перед своими поклонниками. Возьмем, например, реакцию Энн на замечание Уэнтуорта о ее утраченной красоте. Создается впечатление, что их самооценка гораздо меньше зависит от мужского взгляда, чем самооценка современных женщин (см. главу 4). Учитывая состояние правовой зависимости и лишения женщин избирательных прав в то время, подобное поведение может показаться удивительным. Это загадочное явление можно легко объяснить: ответ заключается именно в характере героинь Остин, т. е. в их способности формировать свое внутреннее и внешнее «я» для нравственной цели, превосходящей их желания и интересы. Ощущение внутреннего «я» и самооценка не даруется им кем-либо, а проистекают из их способности распознавать и выполнять моральный долг, почти осязаемый. С этой точки зрения, внутренняя ценность обусловлена именно их способностью обуздывать личные желания и сознавать безукоризненность претворения в жизнь их моральных принципов, как ими самими, так и другими, как в любви, так и в других делах. По сути, характер заключается именно в совпадении желания и нравственной цели. Таким образом, характер – это своего рода воплощение ценностей, исповедуемых этими женщинами. Он базируется не на основном, онтологическом, определении личности, а на перформативном: по сути своей он должен быть на виду, чтобы остальные засвидетельствовали его существование и одобрили его; он заключается не в уникальном психологическом состоянии или ощущении (или, по крайней мере, не так явно), а в деяниях; речь идет не об уникальности и неповторимости личности, а скорее, о способности проявлять всеми узнаваемые и проверенные добродетели. Таким образом, характер – это не столько сфера внутреннего «я», сколько способность соединять свои глубинные ценности с общественной сферой ценностей и норм. Он требует, чтобы личность зависела от репутации и чести, регулируемых публичными правилами поведения, а не столько от личной эмоциональной «оценки», даруемой одним конкретным человеком. В контексте любви и ухаживания характер определяет тот факт, что оба влюбленных черпают ощущение ценности своей личности непосредственно из их способности принимать нравственные кодексы и идеалы, а не из одобрения, дарованного объектом их любви. И ценность женщины, судя по всему, устанавливается совершенно независимо от одобрения или неодобрения поклонника. В этой нравственной экономике и поклонник, и женщина знают, кто они, какова их социальная и моральная ценность, и именно это знание создает их взаимную любовь (см. главу 4 для сравнения). Очевидно, что выбрать партнера им помогут влечение, симпатия или любовь. Но выбор совершается в соответствии с ранее существовавшими моральными кодексами и социальными правилами, и именно от способности успешно применять эти кодексы влюбленные и получают ощущение ценности. В этом смысле значимость, которую они придают друг другу, если и не полностью объективна, то, по крайней мере, имеет объективные корни.

Но предположение о том, что сущность этих женщин объясняется их характером, вызывает еще один вопрос: что создает условия такому разделению внутренней ценности и процесса ухаживания?[49] Будет тавтологией утверждать, как это делают некоторые философы и социологи – сторонники коммунитаризма, что характер отражает предрасположенность людей и что он заключается в способности иметь собственное чувство значимости, но возникает еще один вопрос – как это происходит. Вопреки несколько наивному мнению о том, что характер состоит из внутренней предрасположенности, которая, в свою очередь, объясняет способность придерживаться общественных моральных кодексов, я полагаю, что способность извлекать чувство собственной ценности из моральных кодексов и проявление нравственного облика становятся возможными благодаря ряду социальных, а не психологических или моральных механизмов. Характер – это не просто набор внутренних установок и свойств ума, обусловленных результатом прямого усвоения нравственных норм. Скорее всего, разнообразные характеры формируются благодаря определенным социальным механизмам, и, в частности, благодаря интеграции эмоций во всеобщую экологию выбора. В то время как философ или историк довольствуются тем фактом, что любовь переплетается с моральными принципами, для социолога именно этот факт нуждается в объяснении. Как любовь и нравственность переплетаются друг с другом, т. е. какие социальные механизмы позволяют использовать любовь для формирования нравственного замысла личности? По моему мнению, то, что мы называем нравственной личностью и нравственными чувствами, заключается в особой экологии и архитектуре выбора, где существует высокая степень соответствия между частным и общественным выбором и где личные эмоции выражаются личностью как единицей общества. Нет никакого сомнения, что персонажи Остин имеют глубокий внутренний мир, но он сильно отличается от нашего, поскольку он стремится соответствовать миру общественному с его ритуалами и ролями. Какие социальные механизмы обеспечивают такое соответствие, нам еще предстоит уточнить.