Темная волна. Лучшее 2

Наступившее спокойствие разорвала трель звонка из прихожей. Николай Савельевич, обливаясь холодным потом, обернулся в сторону темного коридора. В голове замелькала паническая череда мыслей: он вспоминал, точно ли отключил звонок, малодушно пытаясь убедить себя, что не докрутил тумблер. Звонок верещал на пределе своей мощности, не замолкая ни на секунду, словно кнопку вплавили в паз намертво. Некоторое время старик стоял неподвижно в расколотой наползающим хаосом кухне, собираясь с духом, и в итоге решительно шагнул в коридор. Тени привычно облепили его со всех сторон. Сквозь звон, проникавший, казалось, прямо под сухую бумагу старческой кожи, нарастал шум дождя за окном.

Николай Савельевич быстро пересек залитую тьмой прихожую, но повернул не к двери, а к покосившемуся шкафу, стоявшему у противоположной стены. Открыв рассохшуюся дверцу, он впотьмах нащупал ручку маленького туристического топорика и, упрямо наклонив вперед голову, направился ко входу. Когда оставался последний шаг, звон оборвался, словно с другой стороны резко одернули руку.

Старик вслушался во вновь обрушившуюся на него тишину. Из-за двери не проникало ни малейшего шороха. Он сделал аккуратный шажок, минуя скрипучую половицу у коврика перед входом, и прильнул к глазку. На этот раз в глазок не было видно вообще ничего. Заблаговременно прикрытый чем-то, он показывал только чернильное пятно. Приготовившись открывать, старик помедлил, прислушиваясь, но за дверью по-прежнему царила тишина. Николай Савельевич уже протянул руку к замку, чтобы провернуть его, как услышал снова зарождающийся в пыльной пластмассовой коробке над дверью шум. Дальнейшие его действия не заняли и трех ударов бешено колотившегося в груди сердца: пальцы обхватили ручку и прокрутили ее, плечом он навалился на дверь, выскакивая в подъезд с топором в правой руке. Трель над головой смолкла, не успев начаться, а сам старик выпрыгнул на пустую лестничную клетку. Не было никого ни этажом выше, ни этажом ниже. Не стучали частой дробью по лестнице шаги убегающего хулигана. Единственным звуком были отголоски пьянки, звучавшие из-за двери соседей. Глазок оказался залеплен жвачкой. Николай Савельевич, раздраженно матерясь, отковырял и отскоблил ее, а потом вернулся в квартиру, неся подмышкой то, что ему положили под дверь. Увесистый сверток в жирной цветастой бумаге, перехваченный яркой лентой с бантом. Теперь от бумажной упаковки смердело гнильем.

Старик вновь понес посылку на кухню. На ходу наступил босой ступней на осколки тарелки. Осмотревшись, он сделал единственный возможный выбор и отправил сверток в морозилку.

Зазвонил телефон. Николай Савельевич угрюмо пошел в коридор к аппарату, попутно глянув на часы – полпятого. Что-то рановато сегодня. «Крепчают суки, раньше только с наступлением темноты могли звонить», – мелькнула мрачная мысль. Но он был настолько вымотан, что не придал этому никакого судьбоносного значения. Значит, будет отвечать на звонки и днем – какая, собственно, разница уже?

– Деда? – радостно зазвенел Маринкин голосок. – Как здоровье, дедуля? Мы так соскучились по тебе, ты даже не представляешь. Тут столько всего произошло нового! Недавно в лес ходили, елочку присматривать! Нашли красивенькую, срубим, когда приедешь. Ты же приедешь, деда?

– Да заткнись ты, ради Бога, – пробурчал в трубку Николай Савельевич.

– Опять ты ругаешься, дедуль… Будешь ругаться – на языке бородавки вырастут, – и она рассыпалась мелким ехидным бисером, но в этот раз помимо смеха старик услышал еще приглушенный хрип на фоне.

– Во, слышишь, деда? Это Натка говорит, что у тебя еще и зубы выпадут. Если ругаться будешь. Так что ты не ругайся. – И снова смех вперемешку с хрипящим клекотом.

– Когда вы уже меня в покое оставите…

– А сам-то как думаешь, черт старый? Засиделся ты в жильцах. Посылочку-то уже получил, небось? – в ее голосе засквозили злорадные нотки. – Открывал посылочку-то? А ты открой-открой, там ведь не только от нас подарки. Там еще и Зинаида твоя гостинцев положила, порадовать тебя, мудака.

– Да идите вы со своей посылочкой! – прорычал старик.

– Деда, ну что ты опять за старое, а? Приехал бы уже давно, и дело с концом. Ты же наш, весь наш, с потрохами и дерьмом. И нужен ты только нам. Приезжай, давай, не тяни кота за яйца, они у него не резиновые. – В этот раз Маринка не смеялась, и хриплый лай Натки стал слышен отчетливее. Старика передернуло от отвращения, когда он представил младшую внучку, ее бледную кожу с трупными пятнами. – Деда? Ты меня слышишь, деда?

– Слышу, слышу. – Он утер рукавом рубашки выступившую на лбу испарину.

– Ладно, деда, не будем тебя больше сегодня тревожить, так и быть. Можешь выпить водочки, развернуть, не спеша, гостинцы и подумать о переезде. Целую, дедуля, пока! – И она положила трубку.

Теперь они стали звонить каждый день. Звонили утром, когда он был в ванной. Звонили в обед, отрывая его от еды. Звонили ночью, когда он уже спал, но все равно вставал, разбуженный назойливым телефоном. Они говорили с ним такими родными и привычными голосами, и каждый раз теперь на фоне звучал надсадный нечленораздельный хрип Натки. А потом ему позвонила Зинаида.

– Алло, Коленька, родной, слышишь меня? Коленька? – от звуков ее голоса, такого близкого и любимого, на глазах у старика выступили слезы. – Коленька? Слышишь? Коля, ну приезжай уже, в конце-то концов. Столько баб тебя уговаривать еще должны. Приезжай, родной, я соскучилась по тебе безумно. Мы тут с тобой отдохнем, наконец, как в молодости. Тут такая зима чудесная, Коленька! Природа, воздух свежий, снежок чистый, не то, что в городе! Будем баньку топить да в снег прыгать! Мы же с тобой вместе этого хотели! Ты же сам, Коля, говорил: детей, мол, на ноги поставим, и уедем в деревню старость доживать. Коленька, милый, приезжай, я заждалась уже. Летом будем каждый-каждый день на озеро ездить на велосипедах, на пляже загорать! Помнишь, как тогда, в Гаграх? Когда я обгорела на второй день, и ты потратил треть получки, купил мне платье закрытое, чтоб солнце не напекало. Как сейчас помню: атласное платье, изумрудного оттенка, болгарское! Дорогущее же было! Я тогда тебя ругать начала, что ты столько денег-то на тряпку ухайдакал, а ты сказал, мол, ничего страшного, зато я теперь самой красивой у тебя буду. Это ведь мой любимый подарок от тебя был. Помнишь, Коленька? Вот было время-то, а? Чудесное время. Приезжай, давай, не томи, сколько можно тебя упрашивать. Приезжай, любимый. Скучаю сильно-сильно. Да мы все тут по тебе скучаем. И по деткам нашим я соскучилась. На днях Виталику звонила, а его, видать, дома не было, так трубку Алешка взял. До чего славный мальчонка растет, хочу я тебе…

– Что ты сказала? – перебил ее Николай Савельевич. – Повтори! Что ты сказала?

– Как что… – растерянно залопотала Зина. – Виталику, говорю, звонила… С Алешкой пообщалась. Тоже в гости звала. Он сказал, что скучает по мне и по девчонкам…

У старика на секунду перехватило дыхание, но он дрожащим от ярости голосом выдавил сквозь сомкнутые зубы:

– Как ты смеешь звонить моим детям? Ты…

– Знаешь, что, Николай?! Это такие же мои дети, как и твои, понял? Я их вынашивала, я их рожала, я с ними сидела, я их воспитывала. И я буду им звонить. Да и еще, – за ее елейным голосом в трубке снова послышался хриплый вой Наточки. – Я ведь и им посылку собрала. То же, что и тебе. На днях вышлем. Так что, Коленька, лучше приезжай ты. А то Алешка побольше твоего скучает. Его уговаривать долго не придется.

– Ты что? Ты не понимаешь? Ему же всего десять!

– Ну и что, Николай. Ну и что, что десять. Девочкам, вон, тоже одной семь, другой девять. С ними и будет дружить. Так что решай уж, наконец. Глава семьи, тоже мне, – и она положила трубку, а старик остался стоять в темном коридоре один, окруженный безмолвными тенями, слушая гулкие гудки на линии и удары дождя по стеклу.

Сын сказал, что им звонили, когда ни его самого, ни жены дома не было – только маленький Алешка вернулся со школы, и именно он ответил на звонок. Мальчишка обмолвился, что звонили, но кто это был, наотрез отказался отвечать, не поддаваясь на уговоры родителей. Большего Николаю Савельевичу ждать не было ни нужды, ни сил, и он собрался за два дня.

На рынке взял консервов в дорогу, отварил яиц и завернул в фольгу курицу, запеченную в дышащей на ладан духовке. Вымыл накопившуюся посуду и аккуратно сложил ее в шкафчик над раковиной. Подмел везде пыль растрепавшимся веником, ссыпал ее в мусорный пакет и отнес его к переполненной урне во дворе.

Радио, так и лежавшее в углу кухни, он бережно подобрал вместе с разлетевшимися осколками и деталями, сложил в шкатулку, сколоченную из фанеры, и ранним утром, еще до рассвета, понес за дом. Там, зябко кутаясь в бушлат, перешел узкую дорогу, пробегавшую под его окнами, и спустился по косогору к бурной речке, так и не замерзшей в морозы. На обледенелом берегу он долго стоял, глядя на бурлящий перекатами поток, держа радио в руках перед собой, потом прошептал ему что-то, прощаясь, и отправил своего последнего друга в плавание вниз по течению. Стремнина подхватила шкатулку, закрутила ее в пенном водовороте, но, перенеся через шипящий порог, выровняла на середине русла и уже более бережно повлекла к закованному в лед океану. Старик долго смотрел вслед шкатулке, пока она не пропала из виду, а после этого, понурив голову, поднялся к рокочущей грузовиками грунтовке и вернулся в дом.

Из шкафа, где хранились их с Зинаидой вещи, старик извлек свой побитый молью костюм, застиранную рубашку и галстук, который он надевал трижды в жизни: на свою свадьбу, на день рождения сына и на похороны жены. Николай Савельевич сложил вещи на кровати и встал над ними, затаив дыхание, как пловец, готовящийся к прыжку с вышки. На улице в затянутом облаками небе проклевывалось солнце. Холодный утренний свет падал внутрь между тяжелыми бордовыми шторами, и старик стоял, завороженно глядя на танец пылинок, выпорхнувших из шкафа в комнату. Сквозь тюль он видел дом напротив. В одном из окон, в свете праздничных гирлянд молодая пара вручала подарок маленькой дочке. Девочка развернула обертку, заглянула внутрь и радостно засмеялась, и через закрытое окно Николай Савельевич словно услышал столь ненавистный ему всегда смех. Что-то неведомое наполнило его грудь, раздвигая ребра и заполняя легкие, что-то, давно забытое и похороненное под годами серости и одиночества, расправило в нем крылья, и впервые за много лет старик улыбнулся, глядя на соседей.

Он облачился в костюм, медленно и вдумчиво застегивая каждую пуговицу. Закрывая дверцу шкафа, мельком увидел уголок атласного платья, про которое говорила Зинаида. Болгарское, густого изумрудного оттенка. Повинуясь сиюминутному порыву, он вытащил его из-под груды других вещей покойной жены и втянул ноздрями исходивший от него запах. От ворота и разреза на груди даже после стольких лет по-прежнему пахло ее духами. Запах был слабый, он почти выветрился, соскользнул с мягкого атласа и осел вместе с пылью по темным уголкам шкафа, но Николай Савельевич чувствовал его, как и много лет назад, и потускневший мир вокруг него распустился на секунду красками молодости. Платье он аккуратно сложил и убрал на самое дно брезентового вещмешка, сверху поместил присланную родственниками посылку, чтобы ее случайно не обнаружил сын, когда придет искать его. В самом верху он уложил провизию на пару дней и пристроил стоймя вдоль правой стенки рюкзака топорик, после чего перетянул горловину потрескавшимся кожаным ремешком, обул начищенные до блеска туфли, натянул на глаза козырек кожаной кепки с ушами, надел полушубок, закинул вещмешок на плечо и вышел из квартиры. Ключ занес соседу напротив и попросил передать сыну, когда тот приедет. Вышел из темного пропахшего подъезда в хмурый, морозный день и направился по медленно пробуждающимся пустым улицам к железнодорожному вокзалу.

В темном здании вокзала его подхватил шумный людской поток мужиков из деревень с тяжелыми мешками на плечах, женщин с маленькими ребятишками, таксистов, сверкающих золотыми фиксами, и шумных смеющихся цыган. Этот водоворот покрутил его по залу и вынес, посмурневшего и матерящегося сквозь зубы к кассе. Он купил один билет на ближайший поезд на запад и стал пробираться к выходу.

На перроне Николай Савельвевич остановился, пропуская гомонящую вереницу других отъезжающих, отмахнулся от женщины, попытавшейся продать ему не то чебурек, не то кроссворд, и подкурил выуженную из купленной у вокзала пачки беломорину. Горький дым заполнил рот, проник в легкие, и Николай Савельевич с непривычки разразился приступом кашля. «С Зинкиной смерти ведь не курил, подольше пожить хотел», – мелькнула ехидная мысль, и старик горько улыбнулся. Сделал еще пару затяжек, бросил бычок на рельсы и зашагал к подошедшему, нетерпеливо шипевшему поезду, на ходу доставая билет.

Уже через полчаса он сидел на жесткой шконке и выуживал из рюкзака свои скудные припасы. Проводница, заглянувшая в купе, предложила постельное, но он вежливо отказался. Денег с пенсии оставалось совсем чуть-чуть, и последний свой путь можно проделать без особого комфорта, не страшно. Разложив вещи, он сел у окна и стал смотреть, привычно подперев кулаком подбородок, на медленно поплывший мимо пейзаж. Сначала побежал заснеженный перрон, потом изрисованный бетонный забор. За забором лениво чадили трубы завода. А потом за окном потянулся лес. Вековые деревья, белые и недвижные, стояли вдоль рельсов плотной стеной. Лес мелькал за окном час, другой, третий, а старик все так же сидел, глядя на него и словно сквозь него, все силясь увидеть что-то затерянное за густыми макушками в далеких туманных годах его молодости.

* * *

Прошла уже неделя, как не звонили. Каждый раз Алешка приходил домой и первым делом бежал в комнату к телефону, чтобы снять трубку и положить ее на стол. Так не дозвонятся. Бабушка не будет уговаривать его приехать, если он снимет трубку до того, как она позвонит. Ему не говорили, но он знал: бабушка давно умерла. Он тогда маленький был совсем и почти не помнил ее, но теперь она позвонила и позвала его в деревню, а он с испугу согласился. По ночам, вспоминая этот звонок, Алешка зябко заворачивался в пуховое одеяло и подтягивал его края под себя, чтобы ненароком не выскользнули наружу пальцы ног, коленка или рука. Просыпался он, как и любой другой ребенок, разметавшись по кровати, уже без одеяла, и каждый раз обещал себе, что этой ночью не будет ворочаться. Но попытки совладать с собой во сне были бесплодны, поэтому ему оставалось только радоваться, что не проснулся ночью. Алешка был уверен, что если проснется в темноте, а одеяла не будет, он просто умрет от страха. Родителям он не мог сказать о бабушкином звонке, и на папины вопросы просто упрямо мотал головой и пожимал плечами. Отец тогда как-то грустно посмотрел на него, спросил, в кого же он такой упертый растет, и, не дожидаясь ответа, оставил его одного делать уроки. И с тех пор Алешка приходил домой, закрывал за собой дверь и, не скидывая рюкзак, обутый бежал в комнату, где стоял телефон, снимал с него трубку и клал рядом. Только после этого он мог спокойно раздеться, разуться и идти греть приготовленный мамой обед, закинув рюкзак в угол комнаты.

Сегодня он задержался после школы – Витька из «Б» класса и Саня с пятого уговорили его пойти с ними на стройку. Там они побросали портфели и долго лазили по грязным и местами подтопленным помещениям, играя в бандитов и Шварценеггера. В итоге Саня подвернул ногу и побрел домой, хныча и подволакивая ступню. А вдвоем играть было скучно, поэтому они с Витькой тоже попрощались и разбрелись. На пути к дому, в заснеженном сквере Алешка заметил, что у него вымазан рукав – обтерся все-таки об изрисованную мелом стенку – и припустил уже бегом, чтобы успеть промыть пуховик под краном в ванной и высушить на батарее, а то уж больно неохота было получать нагоняй от мамы. А нагоняй был бы неизбежен – пуховик новый совсем, Алешке его папин друг привез из Америки, так что мама могла бы очень расстроиться, а то и разозлиться. Это папа добрый – посмотрит с прищуром, поцокает языком, потреплет небрежно по вихрастой голове, а после улыбнется и простит. Так много раз было: и когда Алешка джинсы новые порвал, и когда колонки японские сломал – продавил пальцем динамик, а тот порвался – и много еще когда, всего и не упомнишь. А мама не такая – как начнет причитать, а там и до ругани недалеко. Все грозится выпороть его, но Алешка-то знает, что не выпорет, она же его любит. А вот ругаться будет, и он не хотел огорчать маму.

Залетев маленьким разгоряченным вихрем в квартиру, он метнулся в ванную, кое-как покидав ботинки в прихожей и стягивая на ходу куртку. Включил воду, нашарил под ванной щетку, натер ее смоченным мылом и принялся тереть цветные разводы на рукаве и на спине. Он увлекся занятием, мел кое-как поддавался, хотя щетку постоянно приходилось снова мылить. Сперва с куртки бежала желтая, розовая и синяя пена, но она постепенно светлела, и дело шло к концу. Алешка раскраснелся, то и дело утирал пот со лба и от усердия даже высунул кончик языка. И когда он уже собирался промыть щетку от мыла и выключать воду, в комнате зазвонил телефон. Щетка выпала из рук вместе с курткой. Снова звонок. Алешка на цыпочках вышел из ванной и заглянул в комнату. Телефон мелко трясся на столе, не переставая трещать. А может, это не бабушка? Он уже неделю обводил ее вокруг пальца, и она, должно быть, уже сдалась, он сам на ее месте точно не стал бы звонить, если бы неделю не мог дозвониться. Да точно не бабушка. Она звонила раньше, в два, а уже четыре. Значит, не она. Наверное, папин друг, дядя Толя, они же договаривались с папой сегодня встретиться и поехать вместе к дедушке, посмотреть, что с ним, а то он трубку не берет. А может, и сам дедушка. Алешка любил деда, тот всегда был ласков с внуком, несмотря на свою вечную сварливую ухмылку и колючий взгляд. Мама говорила, что дед такой злой специально, чтобы его не тревожили, и Алешка был с ней согласен во всем, кроме одного – дед и злым-то не был, просто старым, а старые все такие. Наверное.

Тяжело вздохнув, Алешка прошлепал мокрыми ногами по полу и замер у стола, протянув руку к телефону. Когда очередной звонок оборвался, и повисла секундная пауза, он снял трубку и поднес к уху.

– Алло? Кто это?

– Алешенька, это ты, злодей? Привет! Соскучился, небось, а? С Рождеством тебя! – заскрипел в трубке знакомый голос.

– Дедунь, это ты? Я не злодей, сам злодей! С Рождеством! – радостно засмеялся Алешка, и на другом конце провода мертвенно-синие губы, покрытые крошками сырой могильной земли, растянулись в улыбке.

За шторами

Один и тот же ублюдочный тягучий сон каждую ночь. Раз за разом.

Я, Санжар и рыжая у меня в квартире. Зеленые стены, расправленная кровать, окно нараспашку. Во сне губы шевелятся, но ни слов, ни звуков нет, кроме смутного шороха на границе сознания, как будто скребут обломанные ногти по паркету.

Саня с рыжей проходят в спальню, раздеваются, я смотрю на них в приоткрытую дверь. Санжар кидает вещи на сушилку возле кровати, девушка сбрасывает платье на пол. Она ложится на спину и раздвигает ноги. Меня не покидает назойливое ощущение, что не я один смотрю этот сон. Будто еще пара глаз жадно наблюдает за соитием. Рыжая что-то говорит, но вместо слов – лишь ногти по паркету и хриплое дыхание. Я захожу к ним. Санжар отводит взгляд, пока я стягиваю с себя футболку. Внезапно, как по команде, их взгляды устремляются в коридор.

Рыжая встает, укутывается в одеяло и растворяется в полумраке прихожей. Санжар темнеет лицом. Молчит. Он всегда молчит в этом сне. Возвращается Рыжая, за ней двое в полицейской форме. Один коренастый, крепко сбитый. Второй длинный, нескладный, с запавшими глазами. Питбуль и Аист. Что-то говорят, я вижу шевеление их бледных губ. Тяжелое надсадное дыхание за спиной, откуда-то из-за штор. Щелканье, перестук костей по полу. Менты подходят к Санжару вплотную, длинный держит руку на кобуре. Второй обманчиво расслаблен. Санжар неуловимо скользит вперед, разрывая дистанцию. Короткий страшный удар и Питбуль оседает с перебитым кадыком. Держится за горло, жадно пытается глотнуть воздух, пунцовое лицо глупое, как у ребенка. Длинный не успевает достать табельное. Санжар хватает его руками за голову и, подпрыгнув, бьет коленом в подбородок. Брызги крови. Поднатужившись, Санжар скручивает шею полицейскому. Питбуль уже почти не шевелится, лишь слегка подергивается левая нога.

Рыжая сидит на кровати, отстраненно глядя на происходящее, а мы волочим тела в коридор. На штанах Аиста расплывается пятно, и даже во сне я чувствую острый запах мочи. Все молчат. За шторами тишина. Таится, выжидает. Санжар вытаскивает ПМ из кобуры длинного и возвращается в комнату. Я следом, растерянный и напуганный. Меня омывает прибой жаркого страха, паники и растерянности. Санжар одевается, стоя спиной ко мне, и я пытаюсь заговорить с ним, спросить, что делать дальше, но вместо слов лишь скрип по паркету и стучащие косточки. Санжар не отвечает, и я шагаю к нему. Рыжая сидит, не шевелясь. Я замолкаю – эти ногти будто застряли у меня в горле. В пульсирующей тишине Санжар застегивает олимпийку, поворачивается ко мне и стреляет в упор. Удар в нижнюю челюсть, меня отбрасывает назад, падаю на спину. Кое-как переворачиваюсь. Подо мной кровь. Она тянется длинными лоскутами вниз, где расползается ручейками и озерами по обшарпанному полу. В крови плавает белое – осколки костей. Там, где был рот, горячо и мокро. Сознание захлебывается в волнах паники. Я вою, слезы бегут по щекам. Ползу вперед, туда, где темнеет окно. Тяжело ползти. Локти скользят в крови. Сколько же ее во мне? Если хватит сил взобраться на подоконник и вывалиться на улицу, кто-нибудь вызовет скорую. Но я знаю, что не хватит, и все равно ползу. Горячее и соленое попадает в горло, я захлебываюсь, кашляю. Удар в лопатку. Удар в позвоночник. Руки обмякают. Голова падает на пол в липкую лужу. Может, я еще выживу, люди и после худшего выживают. Господи, как не хочется умирать – хоть инвалидом, прошу тебя, дай мне жить. Три удара в поясницу, и свет, за который я отчаянно цепляюсь, тухнет. Последнее, что вижу – это колышущиеся шторы, за которыми хрипит жадное дыхание, скребут по дереву обломанные ногти и едва слышно перестукиваются гнилые кости. То, что таится за шторами, готовится выползти и слизать мою кровь с пола, когда все утихнет.

Просыпаюсь в поту. В комнате душно и стоит кислый запах страха. Светает. В окно лениво стучит ветка одинокого тополя. Уже две недели один и тот же сон. Две недели после него каждый день как в бреду.

Финальная часть сна каждый раз отличается от предыдущего. Бывает, что менты убивают Санжара, а потом и меня. Бывает, что Санжар убивает одного из них, а его самого и меня убивает второй. Бывает, что после того, как Саня разбирается с полицейскими, я убиваю его, но мне перерезает горло рыжая. Отличаются детали, но концовка всегда одна: я лежу на полу, истекая кровью, а темнота за шторами скрежещет и шумно втягивает воздух невидимыми ноздрями.

Несколько раз я пытался разобраться со своей паранойей, раздвигал шторы днем. Моему взору не представало ничего, кроме коленчатого радиатора, труб подачи и обратки да свалявшейся серыми клоками пыли на полу. Вечером заглянуть так ни разу и не решился. Чуть раздвигал шторы на ширину ладони, чтобы видеть фонарь во дворе, и открывал окно еще до наступления темноты. Шумы и шорохи улицы заглушали преследующие меня звуки.

После первой недели кошмара я снял запыленные шторы и сложил их на полу у шкафа. Той же ночью проснулся от удушья. Нечто тяжелое, почти видимое глазу, выползло из теней, скопившихся в углах, и мягко, по-кошачьи забралось на кровать. Я проснулся от того, что не мог вдохнуть. Не то чувство, которое многие суеверные списывают на домового, когда давит на грудь и тяжело дышать, – вовсе нет. Я чувствовал, как на моем горле смокнулись костлявые пальцы, длинные настолько, что полностью обхватили шею. Такое мне доводилось испытывать лишь дважды в жизни: в детстве при приступе астмы и четыре года назад, когда конкуренты из бурятской ОПГ в кооперативном гараже вздернули меня под потолок. В первом случае помогли родители, во втором Санжар с парнями. Тут же помощи не было и быть не могло. Оно выдавливало из меня жизнь, в глазах моих темнело, и я с трудом мог различить бесформенный силуэт над собой, лишь чувствовал холодное смрадное дыхание да костлявый хомут на шее. Когда меня отпустили, и темная пелена забвения спала перед глазами, я увидел шторы, слегка подрагивающие, как всегда, на гардине. Предупредила, тварь. Или предупредило. Я не знаю, как правильно.

Позавчера, отчаявшись, развесил на дверных косяках и оконной притолоке костяные амулеты, накопленные за годы жизни. Часть осталась от матери, часть была из перехваченных партий, шедших на черный рынок в Приморье. Какие-то были сняты с тел конкурентов. Один, мой личный, – маленький птичий черепок с вытравленными рунами – я привез со службы на границе с Суритском, самым сердцем растекающейся Мглы. Наутро обнаружил все, кроме моего, обугленными и в под бурых разводах плевков. Не поможет. Сны продолжались. Истончилась надежда, что это лишь последствия героина. Можно было позвать православного священника, как это делают многие по старой привычке, но слово служителей Божьих утратило свою силу в заклейменном порчей мире. Если вообще когда-либо имело ее. Можно было обратиться к служителям расплодившихся культов Мглы, ячейки которых наливаются жизнью чуть ли не в каждом дворе. Дать им плату кровью, чтобы вычистили жилье. Но это привлекло бы ненужное внимание.