Просто живи. Рассказы

Маргарита Кузьменко

Просто живи. Рассказы

Сашка

      Алексей Васильевич устал. Нет, не от работы, работой он жил, то есть вся его жизнь – это одна сплошная работа. Да и работу свою он любил, а работа его любила. Он был врач, главный, и при этом еще хирург, оперирующий. Вернее, наоборот: сначала хирург, а потом главврач, потому что мешали и отвлекали от главного эти бумажно-административные обязанности, потому что главное – это лечить, спасать, оперировать, а не “руками водить”, руководить, то есть.

   А хирургом Алексей Васильевич был от бога, столько людей за всю свою многотрудную жизнь с того света вытащил, и не сосчитать.

   Но вот устал, перестал радоваться, разучился. “Надо”, “обязан”, “должен” заслонило “нравится”, “приятно”, “хочу”. Нет желаний, ничего не хочу, спать хочу, и все. Иногда думалось: ”Вот, жизнь уже за полтинник перевалила, а кроме работы и нет ничего, ни семьи, ни детей, даже друзей нет. А некогда потому что, все работа, работа…”

   Ну тут он не прав, потому что больные его не просто уважали, а любили, особенно дети.

   А дети, они такие беззащитные, когда им больно. Алексей Васильевич с ними как-то так разговаривать умел, отвлекал что ли, и им легче становилось. Он с детьми никогда не сюсюкал, на равных разговаривал, как со взрослыми, и они к нему тянулись, дружили с ним, доверяли, «страшными» секретами делились.

   Вот вчера мальчика привезли, тот с сарая спрыгнул и руку сломал, герой. Очень мужественный мальчишка, так терпел, так держался. Кто, как не Алексей Васильевич, знает, каково ему сейчас.

   Вот если бы надо было в разведку идти, я бы с тобой пошел – сказал ему Алексей Васильевич. Тот глаза на него вскинул, лицо просияло, и тут же скривилось, губы задрожали…и, «прорвало плотину», разревелся.

   Замечали, когда нам плохо и больно, но мы стараемся не показывать, а кто-то вдруг проявит участие, заметит, что не так что-то с тобой….и так жалко сразу себя становится, еще жальче чем раньше, но и легче, разрядка какая-то происходит, ведь ты уже не один, а когда не один, не так все страшно.

– Поплачь, поплачь, тебе сейчас можно, даже нужно, не всякий взрослый так терпеть умеет.

   Алексей Васильевич погладил мальчика по голове, встрепал ему волосы.

   И так этот мальчишка ему себя самого напомнил, как будто он сам, тот маленький вихрастый Алешка, несчастный и бесстрашный одновременно, посмотрел на него через все прошедшие годы, он даже внешне был разительно похож на него в детстве, ну так ему показалось по крайней мере.

– Выше нос, летчик, в следующий раз парашют не забудь!!

   “А ведь и у меня уже мог быть такой … внук”, – подумал он, – “а то все работа, работа…”

   И тут память утянула его назад лет на тридцать. Он вспомнил тот день, когда увидел Сашку в первый раз. Был обход. Переходя из палаты в палату, слушая, назначая, успокаивая, советуя, Алексей, тогда еще совсем молодой начинающий доктор, все время ощущал какую-то тревогу.

   Обход закончили, вышли в приемный покой. И тут скорая подкатила. В покой вкатили носилки.

   Маленькая, худенькая, беленькая девочка на носилках лежала, сжалась вся, будто замерзла. Алексея как в грудь толкнули, чуть не упал. Это он так почувствовал, как этой девочке страшно и больно, ему самому съежиться захотелось, как от ветра ледяного. Вот так он через себя ее состояние почувствовал. И еще понял, что он сейчас эту девчонку будет спасть, как самого себя, он и не разглядел ее еще, а уже знал – это его, родное.

   Алексей осмотрел девочку, вернее девушку, как теперь стало понятно. В общем-то не критично: ребро сломано и рука, еще небольшое сотрясение мозга. Все поправимо. И он успокоился.

   ***

   Саша открыла глаза и увидела паучка, маленького и мохнатого, он спускался с потолка прямо ей на нос. Она ночевала на даче, на втором деревянном этаже, там в щелочках между досками проживало много разных существ и сущностей, не видимых глазу. И когда они вдруг являлись, даже самые неприглядные и даже страшненькие, Саша брала большую мягкую тряпку, аккуратно, чтобы не придушить и не примять, окутывала нежданного гостя и вытряхивала на улицу – пусть там поживет.

   А сегодня был паучок – это к известию. «Сегодня что-то будет, что-то хорошее», – подумала она. Она верила в хорошее.

   Саша – девушка-солнышко. Оно не слепило, не обжигало, а мягко грело, рядом с этой девочкой становилось тепло и уютно.

   Пока Саша размышляла, как ей успеть к десяти в город, паук благополучно смылся.

   «Александра, иди завтракать», – позвала Сашу мама. Девушка спустилась по крутой лесенке на первый этаж. Тоненькая, в белом платице, с затянутыми в веселый пучок светлыми волосами она была совсем девчонка.

   Мам, я не успеваю, мне нужно в город съездить, Дашке помочь, с Дениской посидеть.

   Дарья, старшая сестра, только Саше могла Дениску доверить, этого бандита, трех лет от роду, только Саша могла приручить.

   Саша чмокнула маму в щеку и, жуя на ходу мамин оладик с яблоками, умчалась на утреннюю электричку.

   Саша успела-таки на первую электричку, хотя никак не должна была. Ведь чтобы дойти до станции, нужно пройти через небольшой лесок, а там столько всего… И эти птенцы-подростки, которых мама-птица учит летать, и эти муравьи, что тащат через тропинку свой будущий дом, ну а эта стрекоза, что села на рукав белого платья ближе к плечу и ТАК посмотрела Саше прямо в глаза. Вы вообще глаза стрекозы видели? Вот именно!

   В общем Саша заскочила в последний вагон электрички за минуту до отправления. Ура, успела!!!

   Вагон был почти пустой, никому в город в такую рань не надо. Какая-то парочка дремала в углу, да две тетеньки с кучей корзинок с ягодами, видимо продавать на базар в город везли.

   Как же пахли эти ягоды… Земляника, сразу можно понять, такой нежно-розовый дух, с примесью дымчато-серого. Почему-то так представила себе Саша этот запах. Она вообще представлять любила. Вот ветер, например, он живой и такой разный: то легкий и веселый, как крылья бабочки; или упругий, тугой, но нежный и ласковый при этом; а еще бывает злой, колючий: жжет, бьет, отталкивает. Так же и о деревьях, воде, да и обо всем вокруг можно представить и придумать. Она вообще такая выдумщица – эта Сашка.

   Вот тут и задумаешься: а если сильно, сильно зажмуриться, как в детстве, и напридумывать, и намечтать, то так и будет все. Это я точно знаю! Главное верить во все это по-настоящему.

   Саша смотрела в окно: мир летел ей навстречу, она летела навстречу миру.

   «Уважаемые пассажиры, наш поезд прибывает…»

   Она все проспала, засоня, и не заметила, как задремала. Быстрей, быстрей! Две остановки на трамвае, а там дворами напрямую пять минут до Дашиного дома. Успею.

   Саша вышла из трамвая. Свернула за угол во дворы.

   Как же сладко пахнут липы – успела подумать…а дальше удар, она вскинула глаза на машину, увидела ужас на лице человека за рулем, и дальше… темно.

   Когда обезболивающий укол подействовал, вернее даже раньше, когда в приемном покое Саша поймала на себе этот зеленый тревожный взгляд, ей уже стало не так больно и страшно, как будто этот мужчина, как потом выяснилось доктор, ее боль и страх себе забрал. Она ему как-то сразу поверила, что он ее спасет и вылечит, и ничего страшного уже больше не случится.

   Сашу перевезли в палату, и зеленоглазый доктор был рядом, стоял, сидел, ходил, трогал за руку, словом не уходил из поля зрения, она его все время чувствовала, глаз с него не сводила, разглядела наконец, какой он до невозможности красивый, и в груди сладко защемило, екнуло и скатилось ниже в живот и там свернулось теплым трепетным клубочком. Саша влюбилась всей душой и всем телом, всеми ее (души) закуточками и всеми его (тела) членами, навсегда и бесповоротно.

   А Алексей, он никак из этой палаты выйти не мог, все находил какие-то дела и предлоги лишь бы ЕЁ из поля зрения не выпускать, а вдруг исчезнет, как сон. Ему теперь без НЕЁ никак, невозможно. Вот и слонялся вокруг, пока в ординаторскую не позвали, где ему сообщили, что доктор, сменяющий его ночью, заболел. И Алексей обрадовался, есть повод остаться в ночную смену, быть рядом с НЕЙ, просто по коридору мимо двери ЕЁ палаты ходить и знать, что ОНА рядом.

   Саша проснулась от того, что ее по голове гладят, глаза открыла – мама, испуганная и счастливая одновременно. Только мама может так гладить и так смотреть, много любовей на свете есть, а мамина, она такая одна, потому что она бескорыстная от слова совсем. Даже у самого любящего человека есть корысть – люби меня, как я тебя, а у мамы нет, себя за тебя отдаст и спасибо скажет, что взяли. Мало мы это ценим, при жизни ее, маминой, а потом уж поздно.

   А за спиной у мамы стоял доктор и так сиял зелеными глазами, что Саша подумала: «Какое счастье, что меня та машина сбила». Вот уж не было бы счастья, да несчастье помогло.

   В палату заглянула медсестра: «Алексей, Вас к главному вызывают». Алексей рассеянно улыбнулся, ему так не хотелось уходить, сказал, что он скоро вернется, и вышел.

   «Алексей! Тоже на А начинается, как и Александра» – подумала Саша и улыбнулась. Когда мы влюбляемся, нам так хочется найти хоть что-то общее со своим любимым.

   А мама смотрела на нее и думала: «Лежит в больнице, в гипсе, и улыбается, что за чудо-девочка у меня выросла, какая ж я счастливая».

***

   Каждое утро в палате начиналось с ожидания прихода доктора.

   Как ни тонка грань между больным и здоровым человеком, все же переходя в разряд больных, человек сильно меняется, он как бы все свое внимание внутрь себя обращает, да это и понятно, кто ж себе самый дорогой, как не ты сам? Вот это всех больных объединяет, а так- то они разные.

   Но Саша не как все остальные больные доктора ждала, ей ничего от него не нужно было, ей нужно было, чтобы он просто был, и все. Непонятно откуда, возникло у нее твердое убеждение, что без него ей уже нельзя, невозможно просто, и по его такому горячему, такому открытому ей навстречу взгляду, она понимала, что он чувствует то же самое.

   Саша быстро шла на поправку. Уже можно было потихоньку гулять в больничном парке. Сидя на скамеечке, она все время надеялась, что доктор хотя бы промелькнет, просто пройдет мимо, улыбнется, да просто посмотрит на нее, и ей не надо ничего больше, чтоб стать счастливой на весь день. Но у него бесконечные операции, операции, операции…

   Однажды вечером, возвращаясь с прогулки почти перед отбоем, темнело поздно, поэтому разрешали погулять подольше, она поднималась по пустынной лестнице на второй этаж. Глядя под ноги, чтобы не споткнуться, она увидела, что ей навстречу спускается он, ее доктор, он вплотную подошел к ней, она подняла глаза. Стоя ступенькой выше, он смотрел на нее сверху вниз, и такая нежность и любовь была в его глазах, во всем его лице, во всей позе, чуть наклоненной к ней. Он казался таким огромным, сильным и бесконечно близким и желанным.

   С этого мгновения они стали вместе, одно целое, так, по крайней мере им казалось тогда. Как же их закружило: как же сладко было сначала целоваться, а потом, сдерживаясь, чтоб не наделать шума, любить друг друга ночью в пустой ординаторской на узком диванчике.

   Пришло время выписки. Саша чувствовала себя чудесно, расцвела, похорошела, и была неимоверно счастлива. Ей тогда казалось, что ничего не страшно, когда они вместе.

   После выписки из больницы видеться стали реже, у Алексея работы невпроворот, а там и сентябрь, учеба у Саши началась. Но ведь чем реже встречи, тем они желаннее. Как сумасшедшие бросались они друг к другу, когда удавалось выкроить время для встреч.

   Жизнь не стоит на месте. Алексею предложили очень перспективную стажировку в Париже, он тогда уже большие надежды в медицине подавал. Подумали и решили: поедем вместе. Стали планы строить, мол поженимся там, обживемся, глядишь и маму заберем Сашину, у Алексея родители умерли тогда уже оба.

   Но опять же можно только предполагать, а располагает, как известно, Бог. Заболела Сашина мама, самый родной человек, необратимо заболела, даже Алексей был бессилен, и так сразу беспомощна стала она в своей болезни, и наотрез отказалась уезжать куда-либо из родных мест, сказала, умру дома.

   Отказываться от стажировки Алексею было уже поздно, слишком серьезные люди его туда направили, и он уехал, на три года.

   Расставались больно, очень больно, по живому рвали прямо. Утешали друг друга: “Время пролетит”, “Ты ко мне приедешь”, “Люблю тебя”.

  ***

   Уехал Алексей. Он то сразу в работу окунулся, нет, не окунулся, нырнул с головой. Конечно, часто о Саше думал, хотел ее, снилась она ему постоянно, на звонки кучу денег тратилось сначала ежевечерне, потом пореже, пореже… работа для мужчины очень много значит, общеизвестно!!

   А Саша осталась одна на руках с больной безнадежно мамой, сестра с мужем и Дениской переехали в другой город по месту работы мужа, подруг она растеряла, жила одним Алешей в сердце.

   Ну и что в результате: звонки все реже, беда с мамой все очевидней и страшней, одна, одна я на этом свете, не нужна никому… И тут, здрасьте Вам, Антон, совсем не мачо, но чуткий, внимательный, переживательный, и… ценитель … всего: искусства, красоты, да вообще ценительный – руку подаст, плечо подставит, к сердцу прижмет….и прижал, неожиданно и властно, по-мужски. Опомниться не успела: утром кофе в постель, не секс, а феерия, в общем, дура, сама виновата.

   А он то ей не нужен, и даже противен, никто он ей и никогда, и как теперь с этим жить, если Алеша везде: в голове, в душе, в снах, в постели – запах, слова, мысли. Алеша звонит, а она замирает, но не от любви и нежности, хоть это все тоже никуда не делось, а даже еще и утроилось – упятерилось, а от чувства вины.

   В общем запуталась Сашка, потерялась.

   Даша, сестра старшая в гости приехала, одна, без семьи, у нее тоже проблемы начались, муж то ли загулял, то ли охладел, трудное время. В общем встретились, поговорили, поревели и… напились быстро и неожиданно, разоткровенничались, наболтали друг другу всяких глупостей и разбрелись спать. Наутро Саше нехорошо так было, грешила на разгул вчерашний, ан нет, все серьезнее оказалось. Не только сегодня, а и завтра тошнит, и потом … беременная в общем.

   Да если б не этот случай с Антоном, не было б счастью ее предела, ну а теперь кто ж отец, непонятно, хотя уверена была, что Алеша, и иначе быть не может, что родные, что единственный, что, что, что… что делать-то теперь?

   Что-что – рожать, мой ребенок, я гордая, а мужики все предатели, вот и Алеша не звонит неделями.

   А через неделю умерла мама, хоть болела, и ожидаемо вроде было, но нет, этого нельзя принять и понять, когда близкий человек уходит навсегда, насовсем, и нет и не будет его больше на этой земле никогда. Не понимает это человеческий разум, а сердце так и вовсе.

   Алеше о смерти мамы сказала Даша, Сашка была никакая, все свалилось сразу, как в страшной сказке, кошмарном сне: и смерть, и предательство (свое собственное), и немощь (тошнило нещадно), не могла и не хотела она ничего и никого в тот момент. Хотя, неправда, будь тогда он, ее Алеша, рядом тогда, все иначе совсем сложилось бы, но нет, это ж только в сказке, и принц, и Золушка, и карета…

   У Алексея тогда проходил большой конгресс, светила медицинской науки съехались, решали глобальные вопросы здоровья нации и всего окружающего мира. А его, Алексея, мир, рушился, а он об этом и не знал даже. Даша сказала, что их мама умерла. Алексей много смертей повидал, на его руках умирали люди не раз, всегда это было тяжело, но такова жизнь, и профессия обязывала относится к этому без личной трагедии, иначе не выжить просто, а людей тогда кто спасать будет?

   Он только очень расстроился, что не сама Сашка ему об этом сообщила, какое-то смятение в нем колыхнулось, как будто крепкая железная нерушимая цепь между ними треснула, он это прямо физически ощутил, болью.

   Но опять же, как у Симонова: “ …но работа опять выручает меня, как всегда. Человек выживает, когда он умеет трудиться. Так умелых пловцов на поверхности держит вода. Почему ж мне так грустно…”

   Да потому. Мир же не без добрых людей. Разъяснили, описали в подробностях, поддержали, даже посочувствовали, возмутились: «Да как она могла…», – приложили все усилия для восстановления справедливости в семье, отдельно взятой, не своей, Алешиной.

   И он закрыл дверь, и внутрь, и наружу, и не стал ни с кем обсуждать, даже с собой, закрыл и ключ выбросил.

  ***

   Александра Сергеевна жила одна. Сын Игорь с женой Машей и внуком Алешей жил в загородном доме. Игорь был успешным предпринимателем, так что многое мог себе позволить, он и маме хотел дом купить, но она захотела в родительской квартире остаться, родные стены согревали, и одиночество не казалось тяжким, даже наоборот, она уже так привыкла жить одна, что даже находила в этом свои прелести. Она так и не вышла замуж, хотя была с виду все та же Сашка, тоненькая и нежная, с непослушной челкой, падающей на глаза. Много в течение жизни было желающих прекратить ее одиночество, были и такие, которым это почти удавалось, но, нет, того чувства уверенности, что “мы одно целое” больше не пришлось ей испытать, а без него нет семьи, и к чему тогда все менять, какой смысл?

   В то утро, когда она собиралась на работу, зазвонил телефон, и Игорь взволнованно сообщил, что Алешка свалился с сарая и сломал руку, отвезли в Первую городскую, Маша уехала со “скорой”, а он сейчас помчится следом, и сказал, что внук просит, чтобы Саша (так он бабушку называл) тоже приехала. Она попросила заехать за ней.

   Алешка любил бабушку до замирания сердца, она и вовсе не бабушка ему была, а боевая подруга и союзница, только с ней он мог пускаться в приключенческие авантюры, только она могла так рассказать сказку, что оба они в этой сказке жили, и, конечно же, именно она должна быть рядом в ту героическую минуту, когда он, превознемогая боль, но не подавая виду, принял окончательное и бесповоротное решение, стать летчиком, и сразу же после выздоровления прыгнуть с парашютом, вместе с Сашей, разумеется, ну можно еще и доктора пригласить, уж очень он Алешке понравился.

***

   После обхода Алексей Васильевич решил еще раз заглянуть к тому отважному мальчугану, вот запал он ему в душу и все.

   Он шел по коридору травматологического отделения, а навстречу ему, выставив наперевес загипсованную руку, шагал Алешка. Глядя мимо него, мальчик прокричал: ”Саша, Саша, я решил, я стану летчиком и мы прыгнем с парашютом”.

   Алексей Васильевич резко обернулся, и в грудь ему с разбегу уткнулась его Сашка. Она подняла глаза, как тогда на лестнице, много лет назад, а он обнял ее и подумал, что теперь он ее никуда и никогда не отпустит.

Когда ты дома

   Илья пил. Пил яростно и безудержно. Утро начиналось с желания выпить: да, какой там, с желания – уже с жесткой необходимости. Когда-то ухоженная квартира его напоминала помойку, да и сам он был похож на жалкого шелудивого пса, с давно не мытыми волосами, торчащими клочьями, мутными бегающими глазками и опухшей желто-серой физиономией. Одна мысль: «Где взять?» – без удержу сверлила мозг. Ничего уже не интересовало его на этом свете, кроме желания влить в себя спасительную жидкость и снова нырнуть в нирвану, где ничего не важно, ничего не страшно, и ничего не нужно, кроме, – еще добавить, и еще добавить, и еще… дальше провал, пусто. Он давно не испытывал никаких ощущений: ни приятных, ни неприятных – это был замкнутый круг, кружить по которому ему осталось уже не долго, и он, как ни странно, понимал это, но ему уже было все равно.

   Началось все с того, что ушла Лена, жена. Вернее, оно раньше началось, но после ее ухода он совсем отпустил поводья. С Леной они прожили двадцать лет без двух месяцев. Дело в том, что Илья к сорока шести своим годам понял, что жену он не любит, и не любил, по-видимому, никогда, терпел, да, но не любил. А когда он это понял, для него открылась страшная правда, что жизнь свою он прожил зря, а поздно, батенька, назад не повернешь, все, приехали. И он начал пить: сначала, чтобы правду эту как-то замутнить или приукрасить, чтобы не такая страшная она была, потом втянулся (на это года два понадобилось), ну а дальше-больше, как по накатанной пошло. С работы попросили по собственному желанию, и он пожелал, потому что уж очень мешала пьянке эта работа. Сразу нашлись соратники и единомышленники, всегда готовые протянуть рюмку помощи в трудную минуту. В гости стали приходить, когда Лена на работе была, и приходилось их выпроваживать к ее приходу, ей его новые друзья почему-то не нравились. Потом к ее приходу он был уже в таком измененном сознании, что сам ее выпроваживать стал. И она ушла. И что интересно не в никуда, а к Дмитрию, его старинному школьному другу. Дмитрий ее, оказывается, любил все эти годы в отличие от Ильи, даже не женился поэтому. А на Лене женился через месяц, как она к нему ушла. Она, как теперь выяснилось, тоже Илью всю их долгую совместную жизнь не особо любила, мало того, не уважала даже, хотя Илья кандидат наук и университетский преподаватель …был.

   Может потому еще не уважала, что не было в Илье этой хапучей хватки, не умел он легко и быстро заработать, да и вообще заработать столько, сколько Лена хотела, не умел. А Дмитрий умел, и дом у него был свой, и машина мощная, как танк, и подбородок волевой, и улыбка победителя.

   Спился Илья быстро, года за полтора превратился в вечно пьяное, виновато улыбающееся грязное и вонючее ничто.

***

   Холодным ноябрьским вечером Илья выполз к подъезду в надежде встретить хоть кого-нибудь из «друзей». Они разлюбили ходить к нему в гости, нечем было там уже поживиться, все растащили, что могли. Наливали Илье из жалости, чтоб не помер – алкашеская солидарность, мол, и мне нальет кто-то в трудную минуту.

   В этот вечер никого не обнаружилось, пустой двор, только ветер треплет последние листья, да дождь со снегом срывается. Илье было так плохо, сердце выпрыгивало, все кружилось в глазах, ноги подгибались. Он сполз со скамейки, лег на кучу мокрой листвы и закрыл глаза. Не было в голове мыслей, не было желаний, только холод и пустота. Тоннель с далеким, слабо мерцающим в конце светом стал затягивать его.

   «Илья, вставай, пора в школу! Ну, Илья, опоздаешь же!» – мама приложила теплую ладошку к его холодной щеке, и он открыл глаза. Перед ним на корточках сидела совсем маленькая девочка, она дотронулась до его щеки и сказала: «Ля, пошли домой. Мне холодно». Илья не то что подняться, пошевелиться не мог, его сковало таким холодом, все мышцы как будто в стальную броню заковали, было адски больно при малейшем движении. Девочка неотрывно смотрела на него недетскими серьезными глазами и тянула его за рукав. Он с огромным трудом сел, потом, опираясь на скамейку, кое-как встал. Его дико закружило, но девочка оказалась у него под рукой, и он, боясь упасть на нее и придавить, из последних сил сосредоточился и поковылял в подъезд. Она неотступно следовала за ним. Дверь квартиры была настежь распахнута, но это было уже в порядке вещей, там нечего было взять. Илья чуть ли не вполз в квартиру, рухнул на матрас на полу и потерял сознание. Отопление уже включили, и в комнате было тепло. Очнулся Илья от странного звука, будто котенок мяукает. В углу у батареи сидела девочка и, тихо попискивая, плакала. Он встал на колени и подполз к ней.

– Я кушать хочу – сказала она, и снова замяукала.

   Илья, перебирая по стене руками, поднялся, держась за стену, вышел в подъезд и первый раз за последние два года позвонил в соседнюю дверь.

 ***

   Больше всего он боялся, что, увидев в дверной глазок, кто звонит, Маша не откроет дверь. И правильно сделает, он бы сам не открыл на ее месте. Нехорошо, ох, как нехорошо, он поступил с Машей в свое время. Лена с Машей общались по-соседски, но дружбы между ними не было никогда, да и не могло быть, уж очень разные они были. Лена такая вся «победительница», а Маша «тихая овечка». Обе красивые, но какая же разная бывает женская красота. Лена – роза, алая, с красотою наглой и броской, уверенной в себе, даже чересчур уверенной, что иногда даже отталкивает, пугает. А Маша – цветочек полевой: нежный, кроткий, хрупкий, пугливый. Дотронешься грубо, резко – сломаешь, повредишь.

   Илья сломал, не хотел, но, что вышло, то вышло. Он знал, что очень нравится Маше, но знал и то, что она никогда не будет крутить с ним под боком у жены. Как же тешит мужское самолюбие любовь милой девушки, ее взгляды, спрятанные под ресницы, а тут еще рядом привычная жена, поднадоевшая уже. Тогда он пригласил ее на дачу, сказал, что помощь женская дружеская требуется (Лена в отпуске в доме отдыха была, как оказалось потом с Дмитрием на Кипре). А на даче ужин при свечах, шампанское, сладкие речи. И все случилось. А потом он резко все прекратил, вернее, не продолжил. Маша очень ему понравилась тогда, и он испугался, да, струсил. Ему с ней было хорошо, и если с Леной на первом месте были дела постельные, то с Машей он чувствовал себя лучшим и как мужчина, и как человек, и как биолог, и как друг. Они понимали и чувствовали друг друга, смеялись и грустили над одним и тем же. С женой у него никогда такого не было, а когда поутихли сексуальные игры, оказалось, что им и поговорить-то с женой не о чем. Ведь если это так серьезно, то надо что-то решать, все менять, а Лена как же? С ней же объясняться надо. И что ей сказать: ты меня не понимаешь!? Так она и не поймет его, но жили же как-то столько лет без понимания этого.