Ада

Внезапно ей стало тепло и очень спокойно от этого ощущения, которое она себе вообразила. Он ходил без охраны, поняла она, потому что он сам был охраной, он был тем, кто все эти годы защищал их – и ее! А она-то, глупая, при встречах опасливо отводила глаза, она боялась его, да теперь можно сознаться, она все эти годы где-то в глубине души боялась его, ассоциируя с тем пауком, что так надругался над ее душой перед смертью ее мужа. Но нет, нет, он совсем не таков, потому, что, как бы ни был он страшен, бесчеловечен, он делал все, чтобы защитить их, и она почувствовала как страх постепенно проходит.

Дальше было не интересно фантазировать – потом их разлепили или он ушел сам, поспешил спасать кого-то еще, разбираться с тем, что произошло, а она оказалась на диване в кабинете, и был Арфов, может быть, его жена или журналисты, хотя нет, они, наверняка, все кинулись к крематорию в надежде на более вкусный материал, потом там был еще Дима, который методично и спокойно перебинтовывал ей руку, проявляя свой скромный и совсем не успокаивающий героизм. Все это было так обыденно, так кисло, что, чуть нахмурившись, она вернулась мысленно к началу эпизода, к тому, как они стояли на балконе, вдвоем, так близко – теперь она думала, что ей стоило с ним заговорить – а что такого? Ей стоило подойти к нему. Сейчас она бы так и сделала. Улыбаясь, она все прокручивала в голове этот вымышленный разговор, каждый раз добавляя к нему новые, причудливые, сладкие детали и расцвечивая его все ярче и ярче и делая его все продолжительней, и улыбалась, и, доходя до конца мгновения, до взрыва, начинала все сначала. Она могла бы подойти, улыбнуться, пошутить насчет своего внешнего вида, попросить его помощи, ей почему-то казалось, он непременно улыбнулся бы в ответ, но как ни старалась, она не могла представить себе его улыбки, и жалела, что упустила шанс увидеть это воочию. А потом с каждым повтором она представляла себя все более ухоженной, и растрепанные волосы уже не рассыпаны по плечам, и платье не измято, и тушь не потекла, и она искристо улыбалась, идеальная женщина, попавшая в затруднительную ситуацию, и в ее воображении, обмениваясь шутками, они искали вместе ее туфельку, и находили, и он помогал ей обуться, опустившись на колено, так аккуратно, так заботливо, и даже не совсем без эротического подтекста, а потом поднимался, смотрел ей в глаза, и улыбался, и в глазах была не пустота, а человек, которого она успела разглядеть за ту секунду, что он осознавал, кто перед ним, и он стоял и смотрел на нее, и никакого взрыва никогда не было, и все было идеально в этом ее мирке, все было хорошо.

В какой-то момент, она даже не поняла сама, как это произошло, в какой-то момент, ее напряженное лицо расслабилось, веки чуть приоткрылись, оставляя узкую полоску между ресницами, руки расслабились, губы чуть улыбались – и она крепко уснула.

И во сне она снова стояла на балконе. Босая стояла, прижимая туфлю к груди, а кто-то стоял у парапета, курил, и она бросилась к нему, торопясь предупредить, что сейчас прозвучит взрыв, и сказать, чтобы он что-нибудь предпринял, помешал этому произойти, но вот уже он оборачивается, и сквозь неожиданно окутавшую балкон тьму проступает лицо, знакомое лицо ночных кошмаров. Она замирает, пытается отступить на шаг, скрыться, но Вельд подходит, такой же как был всегда, самоуверенный, огромный, с тонким носом и пухлыми губами, и прядка темных волос как всегда падает на его высокий лоб, и вьется, вьется по лицу, словно червяк, и он протягивает руки, огромные руки, которые, кажется, могут сжать ее между двумя пальцами. Но он улыбается, распахивается, и она думает, это же мой муж, чего я боюсь, он улыбается, и она подходит, и она прижимается к нему, это же мой муж, это можно, можно обнять его, можно целовать, и как хорошо, что это именно он, можно не стыдиться, их же даже венчали в церкви, Богу, в которого она временами так слабо верила, угоден их союз, и она прижимается к нему, и думает, надо было родить ему сына, но мысль об этом кажется какой-то ужасной, мерзкой, и она инстинктивно пытается отшатнуться, но его руки уже сомкнулись за ее спиной, и к его широкой грудной клетке ее прижимает с огромной силой, словно она попала под пресс, и он давит, давит, а она пытается вырваться, задыхаясь, мне больно, больно, больно, кричит она, но он молчит, и по его лицу уже ползут червяки, а лицо гниет, рассыпается и только огромная улыбка-оскал никак не сходит с мертвеющих губ, и вдруг, словно ниоткуда берутся еще две руки, откуда у него еще две руки? – и они начинают душить ее, и она слышит, как хрустят под прессом кости ее грудной клетки, как умирает в ней сердце, как горло сдавило, и вдруг понимает, что он вовсе не пытается ее прикрыть, в тащит прямо к парапету, к тому месту, которое через мгновение должно окрасится кроваво-красным, чтобы сжечь ее глаза и то, что еще останется от нее, когда он раздавит ее своей мертвой любовью, когда задушит связывающей их нитью судьбы, он сожжет ее, и она кричит, хрипит, а он беззвучно шепчет, но она слышит его – лежи смирно, лежи смирно, лежи…

***

Кто-то схватил ее за плечо и она, вдруг смогла закричать, хотя еще секунду назад ее горло было сжато рукой мертвеца, и она, вскинувшись, начала отбиваться и закричала снова, почувствовав прикосновение к запястьям – кто-то пытался остановить ее руки, и только тут она поняла, что глаза еще закрыты. Моментально она распахнула их, чтобы начать хотя бы кусаться, для этого же надо было видеть врага, и подалась вперед, и вцепилась зубами в чье-то плечо, и услышала протестующий вскрик, и только тут поняла, что уже некоторое время слышит, как кто-то повторяет ее имя. И еще спустя секунду увидела знакомое лицо и опознала голос – это был Дима, всего лишь Дима. Запыхавшийся, усталый, без очков, которые она, видимо сбила с его носа… Это было так забавно, что она вдруг истерически рассмеялась, и, обессилев, рухнула на постель с трудом понимая, что он говорит.

– Ада, прекрати, успокойся, Ада, Ада, Ада, девочка моя, ну хватит, тише, тише… – он городил такую чушь, что ей снова стало смешно – и от этого недавний кошмар вдруг растворился, растаял. Не до конца, шрамом остался на грани сознания, но уже не тревожил и почти не ныл. Зато вдруг заныла рука, и Ада задалась вопросом, обо что же она так сильно могла порезаться, если осколки летели внутрь, а он защищал ее свои телом, но это… это можно будет обдумать потом, когда останется одна, потому что это же тоже часть сказки, которая, как оказалось, помогает засыпать. Незачем делиться сказкой с Димой, едва ли он оценит, что прикосновения другого мужчины – пусть и воображаемые, пусть и не совсем мужчины, а идеи – приносят ей такое успокоение.

– Дай мне сигарету, – выдохнула она, игнорируя его попытки поцеловать ее, погладить по голове. Он вдруг начал вызывать в ней какую-то инстинктивную неприязнь, которая постепенно перетекала в отвращение. Она отвела глаза, чтобы не видеть его лица, которое отчего-то сейчас жутко ее раздражало. Где-то в глубине души она признавала, что это было неправильно, нечестно и просто жестоко – потому, что несмотря ни на что, он, кажется, ее любил, но она ничего не могла с этим сделать – как отменить свои ощущения? Разве что притвориться, что этого всего нет – и пока будут силы притворяться, она, конечно, именно так и станет себя вести. Оборвала мысль – она касалась будущего, а про будущее Ада думать не любила. Потом, однажды, это все как-нибудь само собой разрешится, но зачем сейчас думать о том, как ей будет стыдно, а ему больно? Нет, сейчас об этом думать не следовало.

Покорно он протянул ей сигарету, стараясь заглянуть в глаза, но она аккуратно отворачивалась, прячась за дымом, за курением так, чтобы это не показалось нарочным.

– Кошмар приснился? – Осторожно спросил он, наконец. – Ты так хрипела во сне, как будто задыхаешься.

Она вздрогнула и поежилась.

– Приснился, – поджала губы, ставя точку.

Он вздохнул, скинул ботинки, забрался на кровать, не раздеваясь, игнорируя тот факт, что от его одежды несет гарью, потом и грязью, и потянулся к ней. Ада отстранилась.

– Ффф… может тебе стоит сходить в душ? Пахнешь отвратительно, – она смутилась и ощутила такой укор стыда, что тут же позволила себя обнять, вопреки собственным словам.

– Потом. Все потом. Я так устал, ты бы знала, – выдохнул он, прижимаясь губами к ее макушке, а она напряженная, застыла в кольце его рук, радуясь, что так он не может видеть выражение ее лица, морщась от запаха и ощущения грязи. Надо потерпеть, сказала себе – чуть-чуть. А потом попробовать снова.

– Что там было? – Спросила просто потому, что все равно же расскажет. Спросит она или нет, его явно так распирало от желания поделиться, что, хочет она того или нет, выслушать придется. Так зачем тянуть?

– Что… Преисподняя, что же еще. Все разрушено. Я такого в жизни не видел, – он выдохнул, прижимая ее к себе как куклу. – А я же врач. Но это… – он махнул рукой, и она почувствовала привычное раздражение от того, что он не мог объяснить. Все ее мужчины всегда владели словом, обманывали, конечно, плели сладкие песни, и это было неприятно, но слушать ей всегда нравилось, даже если она подозревала, что за словами нет ничего реального. Это было частью ее историй любви – она верит, он, кем бы этот «он» ни был, умеет словами поставить ей сети, загнать ее в ловушку. А Дима так не умел. И эта его «ущербность» тоже ее раздражала.

– А что произошло? – Спросила без особой надежды, раскачать его словоохотливость было почти нереально, но что-то же нужно делать. Она смотрела на его мягкие руки, сейчас в копоти и грязи, скрещенные под ее грудью.

– Взрыв, – коротко бросил, но она почувствовала, как под ее плечом напряглась его грудная клетка, словно ему понадобилось набрать больше воздуха, или вытолкнуть это единственное слово стоило больших трудов. Почему? Потому что не умел разговаривать? Но не настолько же, она называла его косноязычным только в сравнении с истинными мастерами обмана, говорить-то он умел. Так почему? Потому что был так потрясен? Она запуталась. Этот мужчина еще неделю назад уверенно вещал – правда, в темноте спальни и на ушко – о старческом слабоумии лидера страны. Этот мужчина оказался смелым настолько, что заговорил об этом не с ней, а с ее агентом, известным своей лояльностью. И тут вдруг…

– Не держи меня за идиотку, – сердито бросила Ада, отстранившись от очередного прикосновения к голове. Что он, в самом деле, принимает ее за маленькую девочку – нет, порой это приятно, если вспомнить, что она старше и сколько ей лет, но когда речь идет о серьезных вещах – это она, а не он, хоронила самоубийцу-мужа. Как минимум.

– Что там произошло? – С нажимом повторила вопрос, ловя его взгляд. Не то, чтобы ей так уж важно было знать – просто раздражало его сопротивление. Хотелось выжать из этого камня все до капли, просто сжав его рукой.

– Хорошо. Но это пока должно остаться между нами… слышишь? Никому, даже Илье Александровичу этого не передавай. Говорят, взрыв устроила Елена Горецкая, не делай такое лицо, ты не можешь не знать. Старшая дочь. Ты видела, она весь день стояла у гроба – нервная, я еще обратил внимание, но подумал, это так естественно, все же отец… И вот якобы она принесла бомбу в сумочке – ее, конечно, не проверяли, и, когда тело должны были отправить в зал кремаций, взорвала себя. Это был первый удар, небольшой и тихий довольно, разве что ты его могла слышать, если была на балконе, а в зале мы даже и не подозревали… Но там начался пожар, как-то моментально начался. Словом, в крематории хранились запасы горючего и огнеопасные окрашивающие вещества, и… – Он поджал губы – она спиной почувствовала эту гримасу и закрыла глаза. Как ни пыталась отворачиваться, он все равно был перед глазами.

Она нахмурилась и вызвала в памяти облик пятидесятилетней женщины с паникой в глазах, женщины, которую она так откровенно провоцировала, так издевалась над ней сегодня, и мгновенно у Ады по спине пробежали мурашки – а что если бы она сказала что-то невпопад и спровоцировала агрессию раньше? То есть уже тогда, когда они разговаривали, эта старая дура знала, что убьет себя, знала, и смеялась, должно быть над собственными словами, над Адой Фрейн, устроившей глупое шоу, хотя… как смеялась? В таком состоянии разве смеются.

– Но понимаешь в чем дело… там же все было разрушено – все! Зал, в котором происходило прощание, просто выгорел, полностью. Кто-то решил, что разумно хранить запасы горючего прямо под залом для прощаний, это отдельный вопрос, зачем так поступать, хотя, кто бы мог подумать. Но вот что странно, рядом с гробом слепая зона видеонаблюдения – я слышал, как об этом говорили охранники, именно поэтому их туда пригнали дежурить. А я-то удивлялся, что за почетный караул, когда все давным-давно оборудовали камерами наблюдения, как будто мы не в двадцать первом веке. Ему бы это не понравилось, покойнику то есть, он же всегда был за модернизацию и прогресс, а тут такие порядки…

Она чуть пожала плечами, не понимая, к чему он это все говорит.

– И что? Ну, слепая зона, ну, поставили охрану…

– Как они узнали, что это она? Я имею в виду, не осталось же никаких записей и свидетельств, никто не может сказать – я видел, как это произошло. Все, кто был внутри, погибли. Ее останки до сих пор не обнаружены, как и ее матери, а те, кого мы нашли, их же просто невозможно идентифицировать. Но об этом в ближайшее время объявят официально, и Бельке…

– Бельке? – Она встрепенулась, это имя вызывало у нее реакцию… как у охотничьей собаки команда, наверное. Она чувствовала, как ее воображаемые охотничье-собачьи ушки прижимаются к голове.

– Да, он там был, конечно. Прибыл еще даже раньше медбригад. Там оцепили все, внутрь никого не пускали – а мы помогали раненным на улице – тем, кому еще можно было помочь. Его ввели в заблуждение или я не знаю, что…

– Послушай, ты доктор, а не следователь, конечно, ничерта ты не знаешь! – Она сорвалась.

Подумала в ярости – если он еще раз дотронется до моей головы, я закричу. Вырвалась из его мягких рук, встала. Тряхнула головой, злая, и, наконец, имеющая возможность высказать свою злость. Повод и сам по себе был достаточно раздражающим, как он посмел сомневаться, как он вообще посмел подумать, что служба охраны может чего-то не учесть, что Германа Бельке кто-то может ввести в заблуждение после того, как сегодня он практически спас ей жизнь, она и сама не заметила, до каких масштабов всего за несколько часов вырос его поступок. Но Дима, в любом случае, не имел никакого права сеять в ней сомнения или выражать несогласие. Он даже говорить о Германе Бельке, даже думать о нем не имел права.

– Откуда тебе знать! Они профессионалы, они знают, о чем говорят, и едва ли ошибаются. Я говорила с этой женщиной, я стояла рядом с ней добрых десять минут, а она в это время держала бомбу, она могла психануть и взорвать меня! Я могла умереть! Но тебя беспокоит только то, что ты не понимаешь, как работают спецслужбы. А по-моему, они огромные молодцы, раз так быстро смогли разобраться в ситуации. По-моему это признак профессионализма, а ты ничего не понимаешь, и не тебе судить. И лучше бы ты подумал обо мне и от том, как я добиралась до дома, и о том, что я тут не смогу спать после сегодняшнего, и что, если усну, меня будут мучить кошмары! Но конечно, твой врачебный-якобы-долг важнее.

И вдруг почувствовала, что вся просто переполнена яростью, словно внутри у нее огненный меч, и лезвие его рвет ей внутренности, и нагревает кровь, и она принялась ходить по комнате, чувствуя, что ей нужно, физически нужно разбить что-нибудь, растоптать, пусть бы какую-нибудь глупую вазочку, пусть человека, сидевшего на ее постели и ставшего вдруг не важнее какой-нибудь глупой вазочки.

– Я вообще не понимаю, что ты там делал, если людям было не помочь. Просто, по-моему, это еще один способ показать, как тебе на меня наплевать, и… – она подавилась вдохом, словно возмущением, резко развернулась и стремительно ушла в ванную, громко хлопнув дверью. Нужно было уйти, пока она не уничтожила что-нибудь, о чем потом придется жалеть.

Заперлась, прижалась к двери ней спиной и стояла так минут пять, тяжело, словно после бега, дыша. С Вельдом такие фокусы не проходили, вспомнила вдруг. Вельд бы уже ломился в дверь, да и так орать он бы ей не позволил, одним своим окриком заглушил бы ее долгие тирады. Но Вельд был мертв, а то, что с тех пор было предоставлено в ее распоряжение, ни на секунду не могло сравниться с покойным мужем. Не придет, подумала Ада, не придет он за мной. И не станет стучать, и кричать не станет, звать, пытаться вытащить отсюда, чтобы встряхнуть за плечи, вперится взглядом в глаза, подминая мою волю, не придет, чтобы ударить, не придет, чтобы встать на колени, обнять мои ноги и просить прощения. Ни на что его не хватит, глупого мальчишки. И не вопрос даже, чем она его так зацепила, вопрос, ей-то зачем эта спокойная, пенсионная семейная жизнь? Ей, еще не такой старой, не такой уставшей, зачем это подобие мужчины?

Закрытые глаза смотрели за веки, сквозь веки, и видели его глупое лицо, и она тихо рассмеялась, так чтобы если что, было похоже на всхлипывание, и удивилась сама своему смеху и своей предусмотрительности. Что ей за дело, разве важно, что он там подумает, но накидывать на любое свое чувство маскировочную сетку давно стало ее потребностью, ее профессиональным достижением. Иногда эмоции оказывались слишком сильными, слишком непредсказуемыми, чтобы она могла контролировать их или успевать что-то исправить, но каждый такой эпизод она считала своим личным поражением. С чужими людьми она как могла старалась не быть самой собой, и то, что Дима неожиданно, по ей самой неведомой причине, оказался среди тех, при ком нужно притворяться, о многом говорило.

Открыла глаза, снова улыбаясь зеркалу, и только глаза ее не улыбались, отметила про себя. Актерское мастерство не могло научить ее быть счастливой, когда внутри все рвется от боли, не могло принести покой сжавшемуся от страха внутреннему ребенку, но, разумеется, помогало притвориться, что она счастлива и спокойна. Деловито, спокойно, она начала наполнять ванную теплой водой, добавила бархатисто пахнущей пены, разделась, кинув на себя в зеркало торжествующий взгляд. Все же ее красота служила утешением. Можно любоваться собой, не на экране, не на фотографиях, не на рекламных плакатах, а вот так, в одиночестве, отмечая все достоинства, закрывая глаза на недостатки. Она плохо спала, плохо ела, старела, разумеется, но сейчас ее широко расширенные глаза, раскрасневшиеся от злости щеки – это было красиво. Провела руками по бокам, по похудевшим бедрам, нужно будет подумать о рационе, нельзя так худеть. В прошлом веке, она отчего-то помнила, женщины убивали себя, худея чуть ли не до костей, но войны и потрясения прервали эту пагубную практику, в моде снова была плоть, а не болезненность, и ей следовало немного поправиться, а так она все еще оставалась прекрасно сложенной молодой женщиной.

Словно дарохранительницу, погрузила себя в воду, мягко пахнущую воду, бедра, ноги, спину, блаженно потянулась. Ванная была переполнена зеркалами, иногда это угнетало, когда хотелось спрятаться от самой себя, но чаще всего – бодрило. И теперь, смотрела то на свое отражение, то на выступающие из воды гладкие колени, чувствуя, словно вернулась домой, к самой сути себя, сути вещей, и никто не был ей нужен.

Повязка на руке только мешала, и она осторожно сняла бинт, пусть останется шрам, пусть, на память, пусть у нее будет что-то свое, личное, пусть этот вечер останется навсегда выгравированным на ее коже, и она уже представила, как спустя время будет касаться тонкой белой полоски на предплечье и вспоминать, и улыбаться тайной улыбкой, о которой ее станут спрашивать репортеры, которую будут пытаться разгадать зрители – и никто-никто не узнает, что на самом деле, это память о сказке, которую она сочинила для себя этой ночью.

Ее мысли ушли далеко-далеко от оставшегося в спальне мужчины, который, как она думала, тяжело переживает их ссору. Он был виноват перед ней – вот пусть и почувствует это получше.      Она же расслабилась, закрыла глаза – актриса, идеально разыгравшая скандал, чтобы он больше не трогал ее, больше не гладил по голове, а главное, не говорил ей глупостей. А Герман Бельке все правильно понял – она отчего-то была абсолютно в этом уверена – никто не мог ввести его в заблуждение. С таким человеком рядом можно ничего не бояться, и ей стало так стыдно, что она не знала раньше, о том, как близко к сердцу он принимает жизни и здоровье граждан страны. Иначе быть не могло – нельзя броситься к человеку, прикрыть его собой, если не принимаешь близко к сердцу его судьбу. Сладко-сладко внутри сквозила мысль о том, что, может быть, будь на ее месте кто-то другой, он бы не повел себя так, но это и не имело особенного значения.

Спустя время, выбираясь из ванной, кутаясь в широкое, мягкое – и как это Норе удавалось превращать обычные жесткие полотенца в такую прелесть? – она вдруг подумала о Диме, от которого не слышала ни звука. Сколько она провалялась в ванной, она не знала – но вода успела остыть, и он уже давно должен был как-то проявить себя. Поскрестись в дверь, как нашкодивший щенок, она презрительно улыбнулась, скорее всего. Или постучать, как разъяренный мужчина, что маловероятно, конечно. Но не было ничего. Ни звука.

«Он меня бросил», – вдруг поняла она, неторопливо вытирая волосы полотенцем. – «После того, что произошло, он обязан был меня бросить».

Это было бы так логично, так естественно. Сколько еще он может терпеть? Он ушел – и она выйдет сейчас из ванной и увидит пустую комнату, разоренную, разворошенную – и ни одного его пиджака в прихожей, ни одной его рубашки, ничего. Квартира будет смотреться сиротой без мужчины, опрокинутая, изнасилованная. Он ушел, бросил, подумала, выдыхая и чувствуя облегчение пополам с какой-то непонятной тоской. Опять все вышло так, но хотя бы никто не умер на этот раз, хотя бы… Ада вышла из ванной, накинув все тот же светлый пестрый халатик, уже готовая заплакать от жалости к своей не сложившейся счастливой жизни, хотя его уход и стал бы для нее облегчением. Вышла – и застыла в проеме двери, держась за косяк и глядя на кровать.

Он спал. Как младенец, подложив руку под щеку, спал прямо в одежде на ее половине кровати. Спал и тревожно хмурился во сне. Спал…

Она ощутила, как внутри что-то оборвалось, надежда или что? Совесть?

Ада чувствовала себя обманутой, словно он что-то ей обещал, она чувствовала себя бессильной, она чувствовала презрение. И подумала – «я сама его брошу». Еще чуть-чуть, еще только один эпизод, чтобы решиться наверняка, и все будет кончено, и плевать, что она опять выйдет виноватой. В горле застрял ком. Она тряхнула головой, понимая, что скорее умрет, чем позволит ему еще раз дотронуться до своих волос, и пошла на кухню варить кофе. Ложиться уже не имело смысла – небо на востоке начинало светлеть, не говоря уж о том, что спать ей совсем не хотелось.

Она выпила кофе, привела себя в порядок, накрасилась, оделась, рассмотрела себя в зеркале – достаточно ли хорошо замаскированы следы усталости? – накинула пальто, подхватила сумочку и телефон, и ушла из дома. Так тихо, так быстро, он даже не проснулся.

***

Идти некуда – завтракать в кафе одной слишком тоскливо, а друзей у нее практически не было. Вероятно, это было совсем уж глупостью выходить одной в такое тревожное время. Но утром она чувствовала себя в безопасности, может быть, потому что основные кошмары ее жизни происходили по ночам. Она шла по мокрому, еще в снегу тротуару, глухо цокая каблуками, и вдыхая мягкий утренний воздух – очевидно, сегодня должен был родиться теплый день – подогретый вчерашним взрывом. Она задумалась об этом, ощутив, что ей кажется, что взрыв прогремел три миллиона лет назад… ну то есть очень-очень давно. Она шла, бесцельно, спокойно, не чувствуя холода и недостатка сигарет, оглядывая высокие, серые в утреннем свете здания города, выстроенного в одном цвете, гармоничного, идеального.

Новая Столица была построена уже после ее рождения, на месте одного из старых европейских городов. И кто теперь закончит придание единства облику страны, кто доделает перестройку старых городов, начатую Горецким? Идея безумная, расточительная, смелая – создать города в одном стиле, в одной геометрической правильности, соединить их прямыми ровными дорогами, соткать стеклянно-хромированную паутину, победить трущобы, антисанитарию, грязь, перенаселенность одних районов и запустение других, победить безработицу. Идея гениальная. Когда поднялся визг и вопль – она этого уже почти не помнила – об истреблении памятников и исторического облика, Первый Президент, тогда еще живой и энергичный, резонно ответил, что между культурой и комфортом людей, он выберет людей. Культура в головах, прошлое в головах, уверенно говорил он, а не в груде камней, которые давно пора сравнять с землей. Если бы ОЕ обладала большей территорией или меньшим населением, можно было бы подумать о сохранении этих резерваций. И что-то такое дальше. Ада не оценивала это критически. Вообще не оценивала. Ее собственный город начали перестраивать, когда ей было десять, а закончили, когда она уже оттуда уехала. Она не спорила – просто шла по Столице, залитой светом утреннего ласкового солнца, которое пока никто не брался переделывать, чувствуя как холодеют щеки и зная, что от ходьбы и улыбки, на них выступит прелестный румянец, который очень порадовал бы Арфова.