Люди безразличий

Титовы

Люди безразличий

12:00

Почему я?

12:01

Почему мне так везет и что я скажу? Может быть, и не встречу никого. В конце концов, я в месте, которого не существует. Ну все-таки? Да нет! От моих криков проснулся бы и мертвый! Мертвый… Чертовы мурашки! А что? Тут и дома-то никакого не должно быть. Да не то, что дома… Ну если кого-то встречу… кого живого… скажу, что корреспондент, что хочу выяснить, как такое может быть – места на карте нет, а он тут стоит и спрашивает, что делаю в его жилище. Наверняка же поинтересуется. Я бы спросил, не вор ли – с чувством юмора у меня полный порядок. А так тут и брать нечего: старье одно, на вид такое ветхое, что тронь – развалится. Вот голограммы бы вышли отличные, не утопи я свою камеру. Надо будет хотя бы за телефоном вернуться. Может, на первую полосу пустят: так и вижу заголовок «Небо из ниоткуда», а под ним фото цвета глаз главреда. Не зря, не зря главная вредина меня в газету пригласила. Только это для всех она главная вредина, а для меня Оленька. Правда, так я ее только наедине с собой называю, а при ней как положено – Ольга Николаевна. Разглядели ее очи синие мой талант за разгромным письмом. Сейчас уже и не вспомню, по какому поводу его сочинил, знаю лишь, что наполняло меня негодование праведное и вера в справедливость – пять страниц настрочил, чтоб уволили этого автора-дилетанта к чертям. Никто из коллег не верил, а того и вправду выгнали. А меня на его место пригласили… пригласила… Оленька (не признается только, что она, говорит, «сверху» распоряжение пришло, кокетка). Вот что значит сила слова! Теперь мои собратья не врачи, а журналисты. Ту жизнь – до газеты – теперь и не вспоминаю почти. Как будто прошлого – школа, первый мед, бессонные ночи, зубрежка латыни (мертвый язык для полуживых студентов), анатомичка, студенческая столовая (ходила байка, что в столовой продается борщ, покуда работает анатомичка), первые, а потом и постоянные пересдачи, интернатура, белые халаты, нескончаемые (вот и опять каламбур) больные – и не было вовсе. И с друзьями бывшими не видимся давно – у всех дела, семьи, работа. Даже звонить перестали. Всем некогда. И мне тоже некогда. У меня, между прочим, тоже работа … и Оленька.

Полноватый мужчина стоял в хижине и с любопытством разглядывал глиняную посуду на деревянной с облупившейся местами краской полке. Делал он это переваливаясь с носка на пятку так, будто ждал, что кто-то крикнет: «Allez hop!», и вот он уже на полке красуется среди неровных тарелок, щербатых чашек и предмета, который он для себя определил как полукувшин-полумолочник. Но команды не было, и он продолжал с глуповатым видом раскачиваться, размышляя при этом о великих и не очень вещах.

А я мог бы стать всемирно известным – обо мне могли бы написать как о первооткрывателе этого острова, что в наше время было бы особенно ценно: сейчас со спутника можно увидеть, ровно ли пострижены ногти у соседа и что ест на обед бродячий факир, и на тебе – целый остров проглядели! Только как объяснить наличие лачуги и что делать с хозяином? Денег, может, предложить? Нет, сейчас меня должен интересовать вопрос, что со мной может сделать «хозяин». Судя по глиняной обстановке разве что голема натравить. (Эта мысль так развеселила нашего толстяка, что он пренебрег вероятным возмущением домовладельца и решительно потянулся к полке.) Эх, мама-мама, воспитала ты хорошего сына, заботливого. Скажи, что нормальным людям из командировок привозят? Брелоки всякие и прочую мелочь, а ей тарелки подавай! Из Испании привези с быками, из Франции – с башней Эйфелевой, из Италии тоже с башней, только кривой. Не понимаю я такой красоты: как по мне, так у любого человека свое предназначение, а у любого предмета соответственно назначение, и не дело это, когда кухонная утварь бессмысленно на стенках место занимает. Матушка любит дома гостей собрать, а потом причитает, мол, и стульев-то не хватает, и посуды-то нет. Сходи-ка, говорит, у соседей попроси. А я каждый раз говорю, что вся стена в тарелках, и все, видите ли, мало. Обижается. Как ребенок, ей-богу.

Воспоминания о маминой стряпне породили в желудке журналиста тревожное бульканье. Он огляделся по сторонам в поисках съестного, хотя здравый смысл и внушительный слой пыли на всем подсказывали, что если здесь и была какая-то еда, от нее осталась одна труха. Но он все равно какое-то время шарил взглядом по окружавшей его обстановке, пока, наконец, со вздохом не поставил на стол тарелку, которую ему все-таки удалось стащить с полки. Следуя своим представлениям о гигиене и сохранности подарков толстяк обернул ее в вытащенный из рюкзака целлофановый пакет, из которого предварительно достал несколько поджаренных тостов и пару яиц, а затем, все так же тяжко вздыхая, вытянул из того же рюкзака баночку абрикосового джема и завернутую в фольгу жареную курицу: «А вот и воссоединение семьи»? – усмехнулся он, глядя на соседство покатой белизны и золотистой корочки. Столовых приборов журналист не обнаружил и, радуясь своей эрудиции, весьма кстати вспомнил, что древние римляне и греки ели руками с небольшой разницей в этикете – первые вытирали руки о волосы рабов, а вторые в качестве салфеток использовал хлеб. Человек, живущий в свободной стране, должен, конечно же, с возмущением вспоминать о римлянах-рабовладельцах, но нашего героя больше беспокоило такое неделикатное отношение греков к продуктам. Его, кстати сказать, вообще беспокоило отношение к продовольствию, и при изучении истории именно эта сторона жизни его интересовала больше всего, и даже более того, эта была единственная сторона, которая интересовала его при изучении истории. То время, когда уроки истории были обязательными для посещения, наш путешественник не застал, в его школьные годы этот предмет считался развлекательным, показывающим, как отстало жили до наступления Эпохи Нового Времени.

Когда точно началось это Новое Время, никто не знает, но в сознании людей начало Эпохи было прочно связано с днем избрания Председателя Единой Партии. Впрочем, это даже вполне логично – Председатель мудро решил, что руководить легче «управляемыми» людьми, и незамедлительно приступил к построению государства современного образца путем воспитания поколения новых удобных граждан. Все происходило так последовательно и гармонично, что ни у кого и мысли не возникло оторваться от экранов, чтобы пойти к местным администрациям, прогуляться несколько часов с самолично нарисованными плакатами (загубленные зря леса и человекочасы) и, в очередной раз убедившись, насколько Власти важно мнение народа (предположительно, своего источника), вернуться к тем же экранам. Может, оно и к лучшему?

Власть, наконец, прислушались к потребностям детей и упростила образовательную программу. Углубленное изучение предметов оставили для студентов, а в школах биологию, химию, физику соединили в один предмет – мирологию, который незаметно стал частью «основ духовности». Программу для этих «основ» разрабатывало специально созданное и так и названное Министерство Духовности, которому ко всему прочему был передан контроль над СМИ. К слову, сотрудники министерства занимались также оперативно-разыскной деятельностью, но об этом почему-то распространяться не любили.

Самым любопытным было то, что разработкой учебников занимались исключительно креационисты, любовно разбавляющие когда-то научные теории сомнениями в их разумности. Первые издания бесхитростно называли выявленные несоответствия науке символизмом – и вот уже 6 дней помножились на тысячи, а затем и вовсе растянулись на миллиарды лет; последующие же бесцеремонно отвергали представления о законах природы, противоречащие истинному, божественному замыслу. Все эти нововведения служили единственной цели – развитию духовности и патриотизма, и каждое добавленное слово становилось орудием и средством, напористо раздвигая рамки классов до границ государства.

Но вернемся к нашему герою, который готовил для жителей Эпохи Нового Времени гениальную (уж в этом –то он не сомневался) статью, раскачиваясь на стуле и подбирая эпитеты, способные вырвать читателя из привычной обстановки и хотя бы на минуту перенести в это несуществующее, но такое прелестное место. Пользовался наш толстячок одним проверенным способом – закрывал глаза и начинал сравнивать: солнце среди кучевых облаков перевоплощалось в яичницу-глазунью, перепаханное поле становилось десертом с тертым шоколадом, а скулеж голодного щенка и вовсе превращался в свист кипящего чайника. И пусть сознанием журналиста в эти моменты овладевала чревоугодная тема, зато округлая Оленька хвалила его заметки за образность и, по ее выражению, «ментальную навязчивость». На этот раз, увы, никакие сравнения на ум не шли – море так и оставалось морем, чайки чайками, а поскрипывание стула, собственно, самим поскрипыванием. Тут его внимание привлекло какое–то неясное движение. Толстяк сразу же перестал раскачиваться и присмотрелся – в углу сидела девочка и с размеренностью метронома кидала бисер. Не успев удивиться, он обернулся на вопли приближающейся чайки: «Толстяяяяяк! Толстяяяяк!» По мере приближения птица приобретала черты школьного задиры Габрелидзе: остроклювый нос, черные метки-глаза и большеладонные кисти с узловатыми растопыренными пальцами. И вот он уже кружится вокруг стула, размахивая руками и не прекращая выкрикивать: «Толстяяяяк!» «Это уже не смешно! – отважный журналист забрался с ногами на стул. – Это переходит все границы!». Внезапно Габрелидзе-чайка остановился и клюнул однокашника в лоб.

Очнувшись на полу, толстяк не обнаружил ни девочки, ни задиры, зато нащупал шишку на лбу и сломанную ножку стула. «Докачался-таки», – усмехнулся сам себе. Он собирался уж было неспешно встать, но тут его внимание привлекла щель в полу. При всей его наблюдательности он не заметил бы ее, если б не Габрелидзе со своим клювом. «Тут явно еще один этаж», – подумал наш герой (именно этаж, а не подвал и не подпол, будто одно слово могло сразу избавить подножную темноту от всех смертельно опасных монстров, обитающих исключительно в живом воображении толстяка: герой, увы, был не герой). Откинув крышку подпола, то есть, иными словами, открыв вход на минус первый этаж, корреспондент увидел лестницу с немного заржавевшими перекладинами. Он снова перенесся мыслями в школьные годы и оказался на уроке физкультуры прямо перед шведской стенкой, только в тот раз он был уже внизу. Не зря говорят, что время идет по спирали – корреспондент похвалил себя за эту умную мысль и уже собрался было закрыть вход, но любопытство, сгубившее кошку и сотню-другую студентов американских колледжей из голливудских фильмов, добралось и до нашего несчастливца. Он неспешно поставил правую ногу на перекладину, потом левую, и так стал переставлять их все ниже и ниже, одну за другой, одну за другой, не забывая, конечно же про руки, но перекладины все не кончались. «Я так скоро окажусь на другой стороне земли. Эй, где тут лифт?» – не удержался сказал вслух и тут же замер. «Интересно, какая глубина этой кроличьей норы?» – его нахождение здесь внезапно показалось таким нереальным, что он стал сравнивать себя с Алисой: «Отпущу-ка я руки и пока лечу успею выпить чашечку чая, которую, между прочим, должен был предложить мне гостеприимный хозяин. А может, все же решиться?». «А почему бы и нет?» – подумал он через минуту, но рук не отпустил. Он лез все ниже и ниже, и в тот момент, когда его путь стал казаться взаправду бесконечным, толстяк внезапно ощутил под ботинком разочаровывающую его пустоту. Не желая смирится с этим, он несколько раз покачал повисшей правой конечностью из стороны в сторону, потом сделал несколько неуклюжих приседаний на левой, и, решив поменять опорную ногу, еще раз проделал все эти манипуляции. Не дождавшись желаемых перемен, журналист решил использовать свой главный инструмент – не перо, а голову- и начал логически рассуждать: если есть лестница и она куда-то ведет, то должна привести к твердой поверхности, если перекладин больше нет, значит эта твердая поверхность вот-вот коснется подошв. Довольный собой толстяк аккуратно стал спускаться только при помощи рук, это было гораздо труднее, но каждый перехват ритмично сопровождала безотвязная мысль: «Вот-вот, вот-вот». И сердце предвкушающе стучало: «Вот-вот, вот-вот». И маленький мальчик на школьном параде дцать лет назад отзывался барабанным боем: «Вот-вот». Последняя перекладина и «вот» все замерло. Он беспомощно повис на руках: почему-то воздух под его ногами никак не хотел превращаться в твердь, как бы он ни помогал ему, вытягивая носок то одной ноги, то другой. Он попытался было подтянуться, да лишний вес и годы без физических нагрузок были не на его стороне: если бы складки жира могли высказаться, то они уж наверняка толкнули речь, что место неудачника внизу и ему непременно нужно перестать цепляться за временную опору и покориться судьбе. Толстяк мог бы и поспорить, но какие контраргументы мог придумать гуманитарий для безжалостной гравитации?

Пальцы медленно скользили по металлу. Журналист было подумал, что и они превратились в его персональных противников, но эта мысль молниеносно сменилась другой: он философствовал- за каждый наш поступок воздается нам по делам нашим, но кто же знал, что за съеденную курицу ему придется так жестоко поплатиться (свое неизбежное изменение в пространстве он связывал исключительно с липким жиром на руках), а ведь были знаки: говорят, в конце жизнь проносится перед глазами- школьная пора начала проносится еще когда он наверху раскачивался на стуле, и вот теперь он здесь, а значит самое время вспомнить Оленьку, но пальцы вдруг разжались и спустя несколько сантиметров толстяк оказался на земляном полу. «А все же изначально именно я был прав», – уж очень не любил толстяк проигрывать. Он посмотрел вверх, люк, в который он влез, был уже так далеко, что бледный квадрат был не больше клеточки в тетради. Света явно не хватало, чтобы осмотреться. На помощь тут же пришли воспоминания о столько раз проклинаемых толстяком институтских годах, однако же, как раз в то время он узнал о теории викариата чувств. Заумное слово долгое время без дела дремало в его голове, но сейчас цепкой рукой Мнемозины было ловко извлечено из груды пыльных и все еще ненужных знаний. Стоит признаться, что фамилии ученых мужей, заслуженно рассчитывавших на признание и признательность нашего героя, были напрочь стерты из памяти, однако сохранилась сама суть: когда одно из пяти чувств отключается, обостряется другое. Он похвалил себя за эрудицию, закрыл глаза и начал прислушиваться. Вначале толстяк мог уловить только урчание в животе, где курица расщеплялась на белки, жиры и углеводы, но потом ему стал слышен плеск волн наверху, а сбоку… Он зажал нос, чтобы отключить еще и обоняние – это помогло или что-то другое, но сбоку толстяк услышал мерный гул, будто там работало какое-то оборудование.

Выставив перед собой руки, чтобы неожиданно не столкнуться с каким-либо препятствием, журналист плавно и, как ему думалось, с кошачьей грацией, начал двигаться в сторону, откуда шел монотонный звук. Вдруг он почувствовал, что стена поддалась и стала отъезжать вперед. Счастливец ослабил натиск, и теперь уже стена перешла в наступление. До толстяка не сразу дошло, что это просто тяжелая дверь, которая зачем-то могла открываться в обе стороны. Он снова стал наступать, навалившись на неприятеля всем своим весом, и вскоре оказался в центре комнаты в позе кающегося грешника перед иконостасом с той лишь разницей, что здесь вместо ликов святых журналист склонился перед собственным размноженным в экранах отражением.

Толстяк неспешно поднялся, отряхнулся, огляделся. Комната не могла похвастать своим убранством- стол, стул, кресло, диван и допотопная техника. Да и хвастать было давно не перед кем: такой слой пыли на всем мог означать только одно – комната пустовала годами. Наш герой с видом эксперта пальцем провел по ближайшему экрану и, глядя на руку, пробурчал: «Мда, Фреккен Бок, Вам придется взять расчет», – и тут же заметил боковым зрением какое-то движение. Повернувшись к экрану, он вдруг увидел пальмы и волну, которая то карабкалась на каменистый берег, то медленно сползала с него. Журналист дотронулся до следующего экрана – опять пальмы, волна, но уже песок, затем еще до одного, и еще, и еще. Вскоре он смог назвать себя счастливым обладателем беззвучной видеотрансляции с необитаемого острова, почти такого же, как тот, на котором находился сам.

Но зачем кому-то любоваться красотами чужого острова, если есть свой, стоит только выбраться на поверхность? Или так: Но зачем кому-то камеры на острове, если тот необитаем? Или вот еще как: Зачем наблюдать за островом, на котором кроме пальм ничего нет: ни домов, ни сооружений, ни вообще каких-либо следов разумной жизни? Журналистское чутье подсказывало, что здесь не все так просто, но что именно его смущало и какой вопрос главный, понять толстяк не мог.

Допустим, за островом наблюдал какой-нибудь биолог-зоолог-ботаник (или пусть даже сумасшедший, фанатичный биолог-зоолог-ботаник), почему бы ему не находиться на том же острове? Ладно, предположим, что он не хотел повлиять на объект изучения, и поэтому перебрался на другой остров, но что ему мешало проводить исследования там наверху, периодически любуясь закатом в окне, а не здесь – в подвале- где закат можно увидеть только на экране (исключая, конечно, закат карьеры – наш шутник мысленно похвалил себя за остроумие). Толстяк чувствовал, что тут сокрыто нечто большее. Он, конечно же, видел стоявший в комнате письменный стол и предположил, что найдет в нем ответы, но сознательно оттягивал начало его «журналистского расследования» (или по-простому, проверки ящиков стола) , чтобы насладиться важностью момента, который теоретически должен был разделить его жизнь на «до» (вот он стоит мало кому известный, но подающий большие надежды журналист) и «после» (вот он стоит – надежда мировой журналистики, победитель всех мыслимых и немыслимых журналистских конкурсов и обладатель многочисленных премий), на случай «а вдруг нет».

Но вот это мгновение прошло, и будто бы по сигналу «Сталкера» толстяк кинулся к столу, попутно ругая себя за нерасторопность, и выдернул почти разом все ящики, да так, что бумаги, находившиеся в них, разлетелись по полу. Раздосадованный неожиданно возникшим препятствием к славе, он стал собирать листы в стопки, радуясь проставленным на страницах номерам. Когда работа была проделана, толстяк удобно расположился в кресле и стал читать, как он вскоре выразился, «какой-то бред»: все написанное представляло собой отчет о слежке за 24 объектами, у каждого из которых был сложный цифровой код. В отчете были дата, время, номер каждого объекта, координаты, текущее занятие, не было только никакого интереса. Какой смысл записывать, что один объект такого-то числа в такое-то время потрошит рыбу, а другой в это же самое время разводит костер? Нет, не так. Какой смысл, находясь в секретном бункере (а что это секретный бункер журналист уже не сомневался) записывать, что один объект такого-то числа в такое-то время потрошит рыбу, а другой в это же самое время разводит костер? Может, это просто зашифрованное послание и «потрошить рыбу» означает, например, взорвать морскую мину? Может, здесь следили за базой террористов? Во всяком случае, информации слишком мало. Журналист решил непременно отвезти все бумаги на материк и до их расшифровки ничего не публиковать. Толстяк подошел к столу, чтобы убедиться, что ничего не забыл забрать и наклонившись, заметил нехитрый тайник – к крышке стола был приклеен большой бумажный конверт с надписью АО «Заслон», из которого без усилий была извлечена толстая тетрадь с пожелтевшими исписанными листами. «А почерк-то даже не бисерный, а какой-то манный»,– с сожалением подумал толстяк, но любопытство и тяга к славе пересилили недовольство, и журналист, снова свалившись в кресло, стал с трудом разбирать рассыпанные по бумаге слова. Уже на второй странице герой понял, что следили не за террористами и не за какими-то иными преступниками, что разжигать огонь означает разжигать огонь, а потрошить рыбу – буквально потрошить рыбу, но теперь уже толстяк так увлекся чтением, что ему даже в голову не могло прийти, что продолжить это занятие можно и у себя в каюте.

Никогда бы не подумал, что окажусь здесь. Мне обещали интересный социальный проект за достойное вознаграждение. Что ж, проект и вправду интересен, только «вознаграждение» мы воспринимаем, видимо, по-разному. Мне, наверное, полагается думать, что я получаю огромное удовольствие от того, что это дело может изменить мир, так как что-то еще я навряд ли получу.

Имя, данное мне при рождении, – Герман, сейчас оно немного изменилось – сжались и перепутались буквы: теперь ко мне обращаются Рем, только так и никак иначе. Мне тридцать лет, рост метр восемьдесят пять, вес семьдесят девять килограммов. Вот и все мое описание. Ах да, еще у меня высшее социологическое образование, и только оно здесь имеет хоть какое-то значение.

На этот эксперимент меня – можете себе представить? – отправил мой собственный отец. Меня поселили в доме, научили пользоваться нехитрой техникой и оставили ждать задание. Ждал день, два, неделю, месяц. Я бы подумал, что обо мне забыли, но еженедельно мне привозили продукты и заполняли баки питьевой водой, однако встретиться с этими людьми мне так и не удалось, несмотря на все мои усилия. И когда я уж начал думать, что эксперимент проводится надо мной и цель его – узнать, когда же я наконец сдохну от скуки на этом чертовом острове, появились они.

Сказать, что я удивился – ничего не сказать. Даже если мое «удивился» заменить нецензурным словом, то и оно не передаст моего состояния. Разве только если его в степень возвести. Думаю, Х, помноженное на 10 в степени 100000. Да, как-то так. На меня во все эти камеры пялились двенадцать одинаковых мужчин и двенадцать одинаковых женщин. Причем, я точно знал, что это не близнецы. Эти двенадцать одинаковых мужчин были мною, а двенадцать женщин – ею, Адой. Клоны.

Несколько пропущенных видеозвонков. Если б меня предупредили заранее, я бы, может, ответил уже на первый, но сейчас у меня сил хватило ответить только на десятый, наверное, и то не полноценно ответить, а лишь нажать кнопку установления связи. Меня, конечно же, отчитали, отец отчитал – именно он был назначен руководителем эксперимента, и только он был уполномочен контактировать со мной. Я до последнего надеялся, что у меня галлюцинации и даже решился просить прислать врача на остров для срочной психиатрической помощи, но оказалось, что я полностью здоров, а срочная психиатрическая помощь больше требовалась тем, кто затеял этот цирк: клоны… да кем вы себя возомнили? Богами?

Наконец-то я узнал о цели эксперимента – установить, как люди при одинаковых первоначальных условиях получают власть над себе подобными и кто получит власть – мужчина или женщина. Я не должен был никоим образом вмешиваться, только наблюдать. Хорошо, справлюсь. Напоследок отец предупредил меня: «Еще одна такая выходка, влеплю выговор в личное дело». Я только улыбнулся. Неужели он не понимает, насколько малы мои шансы вырваться из этой полунатуральной тюрьмы?

С ней мы познакомились в институте. Она подошла ко мне в первый же день занятий после лекций и попросила конспекты. Я почему-то растерялся, глядя в ее темные, почти черные как уголь глаза, и несколько минут стоял молча, как дурак, не в силах признаться, что ничего не записал. Она собиралась уже уйти, когда я опомнился: «Как тебя зовут?» – «Как то место, куда мы все попадем». – «Рая?» Ушла, громко смеясь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.