Мир Гаора. Сторрам

И тут ослепительно вспыхнул свет. Гаор на миг зажмурился, а когда открыл глаза, первое, что увидел, это сидящего на полу напротив его койки Тукмана с разбитыми в кровь носом и губами, который совсем по-детски ревел, с ужасом глядя на него. Этот лез? Зачем?! Но ни спросить, ни сказать ничего Гаор не успел.

– И что тут такое? – спросил издевательски весёлый голос надзирателя.

Лязгнула, открываясь, дверь.

– Атас, – прошептал кто-то в наступившей тишине.

Где-то пискнула девчонка, Тукман вдруг встал на четвереньки, неожиданно ловко метнулся под ближайшую койку и затих там.

Надзиратель, стоя у дверей, поигрывал дубинкой.

Все молчали.

– Старший, – не повышая голоса, позвал надзиратель.

Старший в одних подштанниках вылез из-под одеяла и встал перед надзирателем на колени. Одеяло на его койке как-то странно горбилось, будто под ним кто-то лежал, свернувшись клубком.

– И что же это у тебя по ночам в спальне происходит? – спросил надзиратель.

Старший угрюмо молчал, опустив под удар голову.

– Кто шумел, Старший? А? За спальню ты в ответе. Ну, так отвечай.

Гаор не выдержал, подставлять Старшего он не мог и не хотел. Проклиная себя за глупость – мог и по-тихому паскуднику врезать, он спрыгнул вниз.

– Я шумел, господин надзиратель.

– А, вот кто у нас такой нервный, – повернулся к нему надзиратель, – а ты постой так, постой, – бросил он Старшему, – раз за порядком не следишь.

Стоя у своей койки, Гаор обречённо ждал наказания.

– Фронтовик, никак. А ну смирно.

Гаор привычно вытянулся, бросив руки по швам.

– Ну, и что приключилось с тобой, фронтовик?

Гаор покосился на перепуганного Тукмана под койкой, на все ещё стоящего на коленях Старшего, на быстро сползающих с коек и встающих на колени остальных мужчин – всех ведь отлупят – и вздохнул:

– Плохой сон приснился, господин надзиратель.

– Бомбёжка или обстрел? – поинтересовался надзиратель.

Гаор предпочел промолчать. Но надзирателю его ответ уже был не нужен.

– Ну что ж, сейчас я тебя полечу, чтоб тебе бомбёжка кошмаром не казалась.

Надзиратель перебросил дубинку в левую руку и раскрытой правой ладонью быстро ткнул Гаора в лицо. Гаор невольно отдёрнул голову, больно ударившись затылком о стояк. Но это пустяки. На ладони татуировка – открытый глаз! Спецвойска, надзиратель – демобилизованный из спецвойск. Это конец.

– Узнал, – удовлетворённо кивнул надзиратель. – Ну?

– Да, господин надзиратель, – заставил себя выговорить Гаор.

– Вот и отлично, начнём, фронтовик. Для начала… Грудь к осмотру!

Гаор молча выпятил грудь.

Удар в «душу», он выстоял, второй… отшатнувшись, Гаор ударился о стояк уже спиной и, преодолевая боль, выпрямился, перевёл дыхание. Крепко бьёт сволочь.

– Крепкий ты, фронтовик, приятно работать. А то ведь слабаки всё попадаются, разок ткнёшь и уже холодный. А тебя надолго хватит. А теперь руки за спину.

Значит, будет бить в живот, понял Гаор, выполняя приказ. И первый же удар заставил его согнуться. Рука надзирателя, с силой надавив ему на затылок, воткнула его лицо в подставленное колено. Губам стало горячо от потёкшей из носа крови. Плохо – спецура от крови звереет.

– Смирно.

Гаор выпрямился, не смея вытереть лицо.

– Ну, а теперь к делу.

Надзиратель, улыбаясь, оглядывал его залитое кровью, распухающее лицо.

– За шум в спальне положено. Положенное и получишь. Вот и вставай, как положено.

Как положено, Гаор не знал и остался стоять смирно.

– Всё-таки, Старший, надо тебе влепить, почему не научил. Ну-ка подойди, поставь.

Старший встал с колен и подошёл к ним. Хотел что-то сказать, но надзиратель, улыбаясь, поправил его:

– Нет, не словами, ты Старший сам его передо мной поставь, своими руками.

Старший молча, губы у него дрожали, взял Гаора за плечо, развернул его лицом к койке, положил ему руки на перекладину нижней койки, слегка нажав на пальцы, заставил взяться за неё и ногой отодвинул ему ноги так, что он оказался в полусогнутом положении. «Столик, – с ужасом понял Гаор, – теперь…»

– Хорошо сделал, Старший, хвалю. Теперь постой, далеко не уходи, чтоб всё видел.

Удар, ещё удар. По спине, по рёбрам справа, слева, по пояснице, по ягодицам, между ног… Последний удар заставил Гаора замычать от боли. Но выпустить перекладину и упасть нельзя, затопчет. Или велит встать и начнёт сначала. Ещё по спине. По рёбрам, снизу по груди, по животу, снова между ног, по пояснице. Сволочь, пусть бьёт, но если он его сейчас при всех дубинкой изнасилует – а спецвойска, наслышаны, такое любят – то тогда точно только в унитазе топиться. По хребту, снова по рёбрам…

В камере тишина, и слышны только чмокающие звуки ударов и тяжёлые на полустоне выдохи Гаора.

– А сколько ж тебе положено? – спросил надзиратель, и сам ответил: – Двадцать пять горячих. Считай, фронтовик.

– Раз, – тяжело выдохнул Гаор.

– Неправильно, это за ошибку и начинай снова.

– Один.

– Опять неправильно, два за ошибку. Так, снова считай.

– Первый.

– Быстро сообразил, это не в счёт. А теперь считай.

– Первый… второй… третий…

Уже вся спальня молча стоит на коленях у своих коек и смотрит.

По спине, по рёбрам, по груди, по ягодицам, по животу… из носа течёт прямо на пол кровь…

Девятый удар Гаор назвать не смог: пришлось между ног, и он просто вскрикнул.

– Сбился, – удовлетворённо сказал надзиратель. – Ты о бомбёжках, фронтовик, теперь мечтать будешь. Считай заново.

Губы выговаривали числа сами по себе, думать Гаор уже не мог.

– Двадцать пятый…

– Ты смотри, – удивился надзиратель, – досчитал всё-таки. Смирно!

И опять его тело помимо него выполнило команду.

– Кругом!

Гаор повернулся.

Надзиратель удовлетворённо оглядел его.

– Ну вот, фронтовик, теперь крепко спать будешь. Никакой бомбёжкой не разбудят. Можно ещё кое-что с тобой сделать, да ладно, добрый я сегодня. Благодари за науку, фронтовик.

– Спасибо за науку, господин надзиратель, – как со стороны услышал Гаор свой голос.

– А теперь за лечение.

– Спасибо за лечение, господин надзиратель.

– А теперь лезь на место, и если я тебя услышу, то, что было, игрушками будет. Понял?

– Да, господин надзиратель.

– Пошёл! И все пошли! Всем спать, и Огонь молить, чтоб я не рассердился.

Все молча шарахнулись по койкам.

Надзиратель не спеша прошёл к выходу, вышел и с лязгом задвинул дверь. Так же не спеша прошёлся по коридору вдоль спален и, наконец, далеко, еле слышно, стукнула, закрываясь, дверь надзирательской. И погас свет.

Как ему удалось подтянуться и лечь на койку, Гаор не понял тогда и не понимал потом. Тело онемело, он не чувствовал его, только мучительно болела голова, хотя по ней-то совсем мало пришлось. Он лёг и провалился в черноту.

В наступившей тишине всхлипнула девчонка.

– Цыц, – шёпотом сказал Старший, – услышит, вернётся.

– Дяденька, – тоненько заплакала она, – я боюсь, дяденька.

– Боишься, так и сидела бы у себя, – откликнулся женский голос.

С койки Старшего соскользнула женщина в мужской, еле прикрывающей ей бёдра рубашке.

– Айда, девка, – позвала она, – коли к мужикам лазишь, так бояться уж поздно.

– Валите, пока дверь закрыта, – сказал Старший.

Женщина что-то хотела ему сказать, он отмахнулся от неё. Из глубины спальни выбежала девчонка, тоже в мужской, но ей почти до колен, рубашке. На секунду две тени помедлили у решётки, прислушиваясь, ловко протиснулись между прутьями и исчезли.

Спальня прислушивалась, затаив дыхание. Но было тихо, видно, сволочь отвела душу и спать завалилась.

– Полоша, – позвал Старший, – посмотри, как он. Живой?

– Дышит, – после недолгой паузы ответил Полоша.

– Всё, мужики, всё завтра, – сказал Старший.

Кто-то в ответ вздохнул, кто-то шёпотом выругался. И вдруг звонким шёпотом заговорил Тукман.

– Зуда, а чего ты наврал, а?

– Цыц, – испуганно откликнулся Зуда, – заткнись, дурак.

– Сам дурак, – обиделся Тукман. – Говорил, у него гладко, ничего нет, а всё наврал. Я, пока его били, рассмотрел, всё у него как у всех, только волосьёв нету. А ты наврал всё, что у него как у лягушки везде гладко.

– Во дурак, – с мрачным удивлением сказал Мастак. – Так ты за этим к нему и полез?

– Ага, – согласился Тукман. – Я ж не поверил, а Зуда говорит, ты пощупай, как заснёт, а то он прикрывается всегда.

Спальня потрясённо молчала.

– Разглядел, значит? – спокойно спросил Старший.

– Ага.

– Ну, так спи теперь.

– Ага, – сонным голосом согласился Тукман.

Когда он засопел, подал голос Зуда.

– Братцы, я ж не хотел, я для смеха…

– С тобой отдельный разговор будет, – ответил Старший. – Всем спать.

Ничего этого Гаор не слышал. Где он, что с ним… ослепительные вспышки не впереди, не сзади, а где-то внутри головы, голова большая и лёгкая, она бы улетела, но её держит тяжёлое, налитое свинцом тело… мимо глаз трассирующие беззвучные пули… вставшая стеной и бьющая в лицо земля… белый круг хирургической лампы, боль в онемевшем теле и хруст разрезаемой кожи… «А вот и она, повезло тебе, сержант, на два ногтя правее и не довезли бы.»… гранитная крошка забивает глаза и рот… колышется чёрная густая вода… это Ущелье или Алзон? Вода в Алзоне, чёрные болота, заглатывающие машины целиком вместе с людьми… проломлена гать… прыгай… Куда?… Прыгай!

Его тело конвульсивно содрогнулось, выполняя ненужную команду. И новый приступ боли снова отбросил его в прошлое… грузовик трясётся на разбитой дороге, каждый толчок отзывается болью, «…тише, парни, тише, не кричите, потерпите, парни, проскочим…» по шоссе нельзя, там заслон, спецвойска, безнадёжных не вывозить, просёлок не перекрыли, проскочим… голова, как болит голова… и тошнит, сейчас вывернет… «…у тебя контузия, потерпи…»

И темнота, чёрная, сплошная и прозрачная сразу, он плывёт в ней, или его несёт, переворачивает, скручивает жгутом, это переправа, Валсская переправа, быстрая с водоворотами и опасными стремнинами Валса, его тянет ко дну, надо всплыть, оружие над головой, снесёт на мины, всплыть, пока не стреляют, с двух до полтретьего у айгринов перезарядка аккумуляторов, когда зарядят, включат прожектора, надо успеть… Валса, какая ты широкая, Валса… Кричат… далеко кричат… в атаку? Нет…

4 день

– Подъём, – наконец услышал он и со стоном открыл глаза.

Тело казалось по-прежнему онемевшим и плохо слушалось. И с каждым движением оживала и нарастала боль. Но… если не можешь ходить, будешь лежать в печке. Седой просил его выжить.

Преодолевая боль, Гаор сел, достал из тумбочки и натянул бельё, слез вниз и побрёл в уборную.

– Рыжий, жив? – спросил кто-то.

– А ты, паря, того… – сказал рядом ещё кто-то.

Конца фразы Гаор не расслышал. Больно, всё больно, всё болит. Не можешь ходить, будешь в печке лежать. Кто выжил, тот и победил…

Он вернулся из уборной, натянул комбинезон, обулся и пошёл в столовую. По-прежнему кружилась голова, и звенело в ушах от боли, иногда его пошатывало, и он налетал на идущих рядом, кажется, ему что-то говорили, он не слышал и не понимал. Но дошёл до своего места, сел, перед ним поставили миску с кашей, кружку с кофе и положили ломоть хлеба.

Гаор взял ложку, набрал, поднёс ко рту и… не смог проглотить. Комок боли в груди не пропускал еду. Осторожно, боясь уронить, он взял кружку и стал пить маленькими глотками, проталкивая с кофе застрявшую в горле кашу. Нет, есть он не может, желудок сводит спазмами, вот-вот вывернет. Удалось нащипать и немного съесть вместе с кофе хлебного мякиша. Что-то сказал Зайча. Он не понял и не ответил, занятый одним: не закричать и не потерять сознания. Гаор допил кофе и встал со всеми из-за стола, оставив нетронутой кашу, шевельнул губами, благодаря Мать, встревожено глядевшую на него, и вышел со всеми в коридор.

Построение, надзиратель идёт вдоль строя, выдернет и снова будет бить, или это другой? Всё в тумане. Налево… марш… холодный воздух обжигает лицо, не отстать от Плешака и не упасть прямо на глазах у надзирателей, гулкий свод, двери складов… обыск… как больно, кричать нельзя… пронесло… быстрый шёпот Плешака.

– Ты не рвись, Рыжий, ты держись за него, я сам подвину. Ах ты, владычица земная, ты держись, Рыжий…

Да, надо держаться… больно… через боль… не можешь ходить, будешь лежать… нет, врёшь, не сдамся, нет… сволочи, обойду, найду проход, нет, этих вы не возьмёте… игра в кошки-мышки со спецвойсками – опасная игра, но добивать раненых он не даст… из Ущелья… нет, там не вывозили, кто мог выходил, кто не мог оставался лежать под гранитными обломками… нет… больно… сволочь, не возьмёшь… выживу… Седой велел выжить… Только ты… да, только я, значит… выживу… нет… больно…

– Рыжий, обед…

Снова идти, снова от каждого шага боль, туман не проходит, надо идти…

Гаор дошёл, не стал умываться, не пошёл в уборную, боясь, что этой боли точно не выдержит, и сразу сел к столу. Но смог съесть только несколько ложек жижи из супа, хотя налили ему густоты, кашу и хлеб не тронул и выпил того, что в обед наливали в кружки и называли киселём. Обычно кисель ему даже нравился, но сегодня ни до чего. Желудок сжимался, выталкивая наружу проглоченное.

– Рыжий, построение…

Он опёрся руками о стол, вставая, и это отозвалось такой болью в плечах и спине, что он застонал почти в голос.

Опять всё сначала. Построение, марш, работа. Прежнего тумана в глазах уже нет, но онемевшее тело отходило и болело всё сильнее. И всё труднее удерживать стоны. Гаор бездумно что-то таскал, катил, переносил с места на место, слышал Плешака, но ничего не понимал.

– Держись, Рыжий, ты полежи пока, я их сам подвину.

– Лягу… не… встану… – раздельно ответил он.

– Ох, владычица земная, спаси и сохрани…

Звонок. Вечерний обыск. Он стонет под руками надзирателя, почти не скрываясь.

– Кто его так? – тихо спрашивает надзиратель.

Ответа Плешака он не разобрал. Снова марш, построение. Ветер пробирает сквозь комбез, даже чуть легче стало, нет, это, пока стоишь, то терпимо. На обыск.

Гаор встаёт к стене и, содрогаясь, ждёт новой боли. Чьи-то руки, еле касаясь, скользят по его телу, и вдруг… голос Гархема.

– Говорят, ты ночью плохо спал?

И похлопывание по спине. Не дубинкой, рукой, мягкой ладонью, но Гаор ощущает их ударами и чувствует, как они разрывают ему внутренности.

– Больше не будешь шуметь по ночам? – и новое похлопывание.

– Не буду, господин управляющий.

– Правильно, – хлопок, – иди, – хлопок.

Последний выбивает из Гаора полувсхлип-полустон. Пошатываясь, Гаор идёт к входу, ничего не видя и не слыша вокруг.

Удивленно приподняв брови, Гархем смотрел ему вслед.

– Говорите, хвастал, что слегка поучил? Один раз и на всю жизнь? Пригласите ко мне начальника ночной смены. Это уже интересно.

Гаор смог спуститься, пройти в спальню, снять комбез, повесить его, разуться. Вокруг обычная вечерняя суета. Но ему… ему ни до чего… Он постоял, держась за стояк.

– Эй, Рыжий, чего ждёшь, айда лопать…

– Паря, поесть надо, свалишься…

Голоса доходили до него глухо, понимать сказанное мешала боль. Он оттолкнулся от стояка и пошёл в уборную. Неужели, эта сволочь отбила ему почки. Тогда конец.

Крови не было, но боль такая, что он заткнул себе рот кулаком и так постоял, пережидая, пересиливая её. А когда вернулся в спальню, там никого не было, все ушли на ужин. Нет, не пойдёт, есть он всё равно не может, съеденное за обедом вот-вот наружу попросится. Надо лечь. Полежать и отлежаться. Гаор подошёл к своей койке, взялся за край и попробовал подтянуться. И вскрикнув от боли, сорвался и полетел в темноту…

Мать уже начала раздавать кашу, а Рыжего всё не было. К столу не опаздывали. Плохо парню, конечно, но чтоб на еду не пришёл… И остальные не начинали есть, поглядывая на миску с воткнутой в кашу ложкой перед пустотой.

– Ой, – сказал кто-то, – как покойнику на помин поставили.

Бледный Зуда – с ним весь день никто не разговаривал – совсем съёжился, не решаясь поднять глаза. Одна из девчонок вдруг сорвалась с места, схватила миску Рыжего и бросила её перед Зудой.

– На! Жри! Чтоб его кусок тебе поперёк глотки твоей поганой стал! – выкрикнула она и выбежала из столовой.

– А чего она? – удивлённо спросил Тукман.

– Ешь давай, – ответил Старший, – какой с тебя спрос.

Зуда сидел неподвижно, не смея взять ложку, да и остальные ели как-то неуверенно. Не было слышно обычной трескотни и смеха за женским столом. Только Тукман радостно молотил кашу, поглядывая на стоящие перед Зудой миски.

– Ой, – вдруг влетела в столовую та самая девчонка, – ой, Мамушка, он лежит и не кричит даже. Я его тронуть побоялась…

– Цыц, – встала Мать. – Садись и ешь, стрекотуха. Старший, Матуха, пошли.

Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.

– Все ешьте, – бросила Мать через плечо, выходя из столовой.

Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:

– Напарник он мой.

За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи. И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.

И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.

– Рыжий, очнись, Рыжий.

Он словно не услышал её.

– Никак оммороком вдарило? – неуверенно предположил Плешак.

– Да как бы не хуже, – ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.

Она осторожно положила руку ему на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.

– Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?

– Да как это пускай?! – даже взвизгнул Плешак. – Парень за всех можно сказать, да за чужую глупость…

– Заткнись, Плешак, – остановила его Матуха. – Не Тукман же ты. Решай, Мать.

– Воду просить будем? – задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.

– Больше здесь некого. А парня жалко. Ни зá что попал.

– Давай, – кивнула Мать и повернулась к мужчинам. – Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.

Мужчины кивнули.

– Сейчас разденем его, – встала Матуха, – и на койку пока положим. Где его?

– Вона, верхняя, – показал Полоша. – Видно лечь хотел и упал.

– Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.

Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.

– Разденем мы его сами, – командовала Матуха, – Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.

– И есть идите, – строго сказала Мать. – Старший, скажешь там.

Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он, не сопротивляясь, тихо стонал.

– Уж не знаю, за что и тронуть его, – вздохнула Мать, – смотри, Матуха, кудри развились.

– Одеяло его возьми, – ответила Матуха, – прикроем его пока, – и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. – Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!

– Как скажешь, – ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, – тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.

– Внутри они у него, – ответила Матуха, – изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.

Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.

– Всем есть и быстро выметаться, – скомандовала Мать. – Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.

– Я пригляжу, – сказал Тарпан.

– Раньше приглядывать надо было, – отрезала Мать. – Ну, да что теперь.

Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.

В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.

Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.

– Не смотри, нельзя, – шепнул он.

Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.

Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.

Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.

– Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.

– Знаем, – откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. – Давай в чёт-нечет играть.

– Давай, – согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.

Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего… Умирать не больно… пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного… надо потерпеть, немного потерпеть…

Над ним зазвучали голоса.

– Потерпи, парень…

–  Кладём его…

–  Ох, сволочь какая, что сделал…

–  Руки клади…

Жарко, как же жарко, нечем дышать…

Широко раскрытым ртом Гаор хватал влажный горячий воздух, и не мог вдохнуть, протолкнуть застрявший в даже не в горле, а в груди комок.

Чья-то ладонь мягко касается его лица и волос. Это было, когда-то было… Он со стоном открывает глаза. Горячий белый туман, и в этом тумане странные белые фигуры. Женщины? Но почему они… такие?

– Как звать тебя?

– Рыжий, – стоном вырывается из сразу пересохшего горящего рта.

– А раньше как звали?

Раньше это до рабства? Зачем это?

– Гаор… Гаор Юрд…

– Нет, нельзя, не придет Мать-Вода на такое.

–  Да уж, не имя, карканье воронье.

Звучат странные непонятные слова, чьи-то руки гладят, растирают ему ступни и кисти, почему-то становится легче дышать.

– Мáтерино имя назови, как мать звала?

Женское лицо склоняется над ним, светлые прозрачно-серые, как тучи на осеннем небе, большие глаза глядят строго и ласково.

– Не помню… – отвечает он этим глазам, – ничего не помню.

– Неужто матерь рóдную забыл?

– Мне запретили помнить…

– Сколько ж было тебе, как забрали?

– Пять…

– Сиротинушка значит,

–  Ни матери, ни отца…

–  На Рыжего звать будем.

–  Не на карканье же это.

И протяжное монотонное пение, непонятные слова…

– Мать-Вода, Рыжего мимо бед пронеси, ты льдом крепка, ты паром легка, приди, Мать-Вода, пронеси мимо бед, не виноватый он в бедах своих…

Руки, гладящие, растирающие ему грудь… Вдруг комок исчезает, и он с всхлипом втягивает в себя воздух.

–  Пришла, Мать-Вода

–  Вижу, поворачивайте, там вся боль…

Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.

– Матуня, холодянки ему под лицо поставь.

–  И виски смочи.

Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.

–  Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.

–  Пить ему не давай, сердце зайдётся.

–  Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.

Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.

– Рыжий, Рыжий, – зовут его.

Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но… но что не так?

– Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

– Матуня, ему сильнее надо, – говорит над ним голос Матери.

– Рано ему Мать-Воду звать, – строго отвечает Матуня, – это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня…

Он послушно шевелит губами, выговаривая непонятные слова, и не сразу замечает, что его шёпот уже не отзывается болью в теле, что руки на его спине и ягодицах все сильнее разминают, месят его тело, а боли нет, что он уже почти свободно дышит. Он вдруг осознаёт, что это душевая, он лежит на скамейке, а жарко от горячей воды, что бьёт из всех открытых до отказа кранов, а перед ним Матуня держит маленький пластиковый тазик с холодной водой. Он пытается высвободить руку – они почему-то как-то странно подвернуты у него под тело – и дотянуться до воды.