Всё, чего я не помню

* * *

Я снова подал знак бармену, и вскоре перед нами стояли еще два пива. Казалось, Самуэль этого даже не заметил. Его поглотило описание изоподов-паразитов. Он рассказывал, как им живется в разной воде, а когда к ним приближается какая-то особая рыба, они проникают рыбе в рот и съедают ее язык.

– О’кей, – сказал я и посмотрел через плечо, чтобы удостовериться, что никто не слышит наш разговор. – Круто, да?

– Даже не знаю.

– Они съедают язык рыбы целиком.

– Ага.

– А потом – знаешь, что еще круче?

– Круче, чем съесть язык рыбы?

– Угу. Когда язык съеден, паразит разворачивается, и его тело занимает место языка. Рыба начинает использовать паразита как язык, чтобы пережевывать еду и все такое. Неслабо, да?

– Я даже не знал, что у рыб есть язык, – сказал я.

– Я тоже.

Мы сделали несколько глотков пива, бокалы запотели, алкаши механически нажимали на кнопки, и от этого символы на экранах игровых автоматов крутились без остановки. Байкеры смотрели соревнования по дартсу по телевизору и, кажется, возмущались.

– Ты часто здесь бываешь? – спросил Самуэль.

– Довольно-таки. Живу здесь на районе.

– Большая квартира?

– Двушка.

– Снимаешь или твоя?

– Снимаю.

– Вау. Круто.

– Спасибо.

* * *

Пантера сморкается и говорит, что после школы начала ходить на подготовительные курсы в школу искусств, а Самуэль поступил на политологию в университет. Несколько лет мы общались не так часто. Я зависала с художниками, а Самуэля окружали люди, которые хотели изучать международные отношения, попасть в МИД, работать в ООН и спасать мир, как и он сам в последних классах школы. Я думала, он будет в этой среде как рыба в воде. А он замкнулся в себе. Сдавал экзамены, ходил на обязательные семинары, но в свободное время только и говорил, что о скоротечности жизни, что нужно все время гнаться за новыми впечатлениями, чтобы не помереть несчастным. Он был похож на меня в пятнадцать лет. Однажды вечером он позвонил и позвал съездить с ним за город, посмотреть матч по флорболу.

– Флорбол? – переспросила я.

– Да! Это последний матч турнира, который называется «Капри-Сонне».

– Ты знаешь кого-то из игроков?

– Нет.

– А зачем тогда…

– Да ладно, будет весело. Мы запомним этот день!

Я отказалась. Точно так же, как когда он предлагал сходить в Музей полиции, поучаствовать в исследовании бессонницы в Каролинской больнице, поехать на ипподром смотеть скачки или заняться подледной рыбалкой.

– Я вегетарианка, – напомнила я.

– И что с того? Мы же можем отпустить рыбу обратно. Давай же! Будет здорово. Пора начать жить!

И сейчас, когда прошло столько времени, это может выглядеть спонтанным и забавным. Но все было наоборот. Было в этих идеях что-то судорожное. Самуэль только и делал, что искал новых впечатлений, но он был совершенно не способен наслаждаться чем-либо. Чем больше он говорил о том, что надо пополнять Банк впечатлений, тем более пустым внутри он казался. Помню, я жалела его. Думала, что ему одиноко. Особенно когда он прислал сообщение по дороге домой с того турнира по флорболу и написал, что два матча из трех были «охренительно-интересными». В каком-то отчаянии и страхе. Не знаю, чего он боялся. Прости, на меня снова накатило, я не специально. Можешь принести салфетки?

* * *

Потом мы сидели молча. Но эта тишина не была тяжелой, такой, когда хочется опрокинуть барную стойку и кинуться к выходу. Мы просто сидели, я думал о рыбных паразитах, Самуэль отвечал на сообщение от Пантеры – девушки, которая была с ним на вечеринке в Лильехольмене.

– Вы давно дружите? – спросил я.

Вопрос прозвучал совершенно естественно. Мне не надо было думать, чтобы сформулировать его. Просто стало интересно, и я спросил, а Самуэль ответил, что они знакомы класса с восьмого-девятого. Они играли в одной баскетбольной команде, но потом ее выперла из дома собственная семья, потому что она не хотела жить, как они, и тогда она где-то полгода жила у Самуэля.

– Где прошло твое детство?

И снова: вопрос просто вырвался. Не знаю, как или откуда, но я сидел там за барной стойкой и задавал вопросы, как какой-нибудь заправский журналист из ящика. Самуэль рассказывал о своем детстве, о том, что они с Пантерой жили по соседству, в спальном районе недалеко от центра.

– Хорошее было место. Совершенно разные люди. Бездельники и шведы, алкаши и пенсионеры. Нам там нравилось. А ты где вырос?

Я немного рассказал о своей жизни, переездах по Швеции, детстве в Хальмстаде[7], подростковом возрасте в Гётеборге.

– Теперь я понял, – сказал Самуэль.

– Что понял?

– Твой диалект. Никак не мог определить, откуда он.

Он ничего не спросил о моем брате. Не пытался узнать меня, выжимая из меня давние истории. Но именно этим мы и занимались – узнавали друг друга. Мы давали друг другу время. И пусть мы не трещали, не замолкая, но уже в первый вечер в «Спайси Хаузе» почувствовали, что близки. Вычеркни это. Просто напиши, что нам не надо было трепаться без умолку, чтобы понять, что мы станем лучшими друзьями.

* * *

Пантера собирается с духом, кивает и говорит, что Самуэль постоянно беспокоился за собственную память. Он заводил блокноты и делал короткие записи, чтобы запоминать все впечатления. Переживал, что никогда не помнит лиц. Иногда я задумывалась, а может, его память ухудшалась именно потому, что он так активно старался ее улучшить. Весной две тысячи седьмого года он запустил проект «Фаза памяти». Тебе о нем уже рассказывали? Совершенно безумная идея. План был такой: Самуэль решил разделить календарный год на фазы памяти. В начале января он выбрал себе пару джинсов, кепку и туалетную воду. И носил эти вещи каждый день целый месяц. Наступил февраль, он переоделся в другие брюки, надел берет, достал новую туалетную воду. К тому же он решил задействовать слух и весь февраль слушал только Тупака. Потом пришел март, и Самуэль носил чиносы, душился новым парфюмом, ходил без головного убора и слушал только Боба Марли. В апреле он проделал то же самое снова, новые брюки, новая туалетная вода, новая музыка и плоская кепка на голове. Он надеялся, что эти ассоциации помогут сохранить воспоминания, и жизнь почему-то будет казаться длиннее. Но, как с ним часто случалось, план оказался лучше в теории, чем на практике. К лету проект был закрыт. На мой вопрос почему, он ответил, что не добился нужного эффекта. Вместо того чтобы помнить впечатления, он помнил музыку, брюки и парфюмы. Но о самой жизни, буднях, проходивших мимо, он теперь помнил еще меньше. Он сказал это воскресным вечером, когда мы ждали поезд в метро на станции Мариаторгет. Мы ехали с баскетбола, пальцы болели от ударов по низким, специально для детей, корзинам, кожа на кончиках пальцев стала грубой и грязно-серой, Самуэль покачал головой и посмотрел в сторону, откуда скоро должен был прийти поезд, рельсы потрескивали, как костер.

– Не понимаю, как вам это удается, – произнес он.

Я догадалась, что он имеет в виду память, и объяснила, что моя тоже ни к черту:

– Я даже не помню, что делала на прошлой неделе.

Самуэль посмотрел на меня и расплылся в благодарной улыбке:

– Правда?

Может, и не совсем правда, но я сказала это, чтобы ему полегчало, мне было его жаль, ведь он изо всех сил старался понимать и контролировать то, что для других было совершенно естественно.

* * *

После трех заходов мы сделали последний заказ, а потом самый последний заказ и попросили счет. Я заплатил. Казалось, Самуэль этого даже не заметил. Но когда мы стояли на площади и собирались прощаться, он сказал:

– Спасибо за пиво. В следующий раз плачу я.

– Все нормально, – ответил я и протянул руку.

Он взял мою руку, поднес ее к своей груди и подался вперед, чтобы обнять меня. Я не сопротивлялся, не обнял его в ответ, но и не оттолкнул, не стукнулся с ним лбом, не думал о том, что придет в голову тем, кто крутит педали в круглосуточном фитнес-клубе. Можно было не волноваться, ведь, когда мы распрощались и я пошел домой, я заметил, что там пусто.

* * *

Пантера говорит, что, конечно, поделится своими воспоминаниями о последнем дне. Мы с Самуэлем разговаривали где-то без пятнадцати одиннадцать. Это я ему позвонила. Он взял трубку и сказал, что сидит в машине и скоро перезвонит. Я повесила трубку и подумала: сидит в машине? Чьей машине? Куда он едет? И почему такая странная фоновая музыка?

* * *

Во второй вечер ничего особенного не произошло, в третий и четвертый тоже. Мы встречались в разных местах (два раза в «Спайси Хаузе», один раз в Старом городе). Заказывали напитки, пили, трепались. О самых обычных вещах. Тех, которые люди обсуждают, чтобы не выглядеть полными безумцами. Но посреди совершенно рядовых разговоров возникало и что-то необычное. Как когда Самуэль вдруг спросил, пробовал ли я приправлять груши шафраном.

– Офигенно вкусно.

Или когда он рассказывал о байдарочном клубе, где можно брать напрокат лодки, не будучи членом клуба.

– Попробуем как-нибудь?

Или когда спросил, бывал ли я за полярным кругом. – Нет, – ответил я. – А ты?

– Несколько лет назад гонял в Юккасъярви[8], чтобы заценить северное сияние.

– Один?

– Угу. Но я там был всего одну ночь. Остановился в хостеле и несколько часов пробирался в снегу по пояс в поисках северного сияния. Небо было абсолютно черным. Тогда мне пришло в голову, что надо что-то сделать, чтобы северное сияние появилось. Я стал лепить снежки и подумал, что если попаду в одно и то же дерево три раза подряд, то увижу его. Оказалось сложнее, чем я думал. Пришлось потратить минут пятнадцать.

– И что, увидел сияние?

– Нет. Небо было таким же черным, как и раньше. Хотя по дороге назад в хостел я заблудился в лесу. Потом посмотрел на небо и увидел свет. Желтоватый круг посреди черноты. Как что-то инопланетное, гораздо круче, чем на фотографиях.

– Мощно.

– Но на следующий день девушка за кассой в хостеле сказала, что, скорее всего, я видел свет от стадиона неподалеку.

* * *

Пантера рассказывает, что Самуэль перезвонил в начале двенадцатого. Я ответила с немецкого телефона, мы договорились созваниваться по Скайпу, логинились и набирали друг друга. Самуэль извинился за то, что разраженно ответил на мой звонок, думал, это мама хочет поговорить о деньгах.

– Дом? – спросила я.

– Угу. Этот гребаный дом.

– Что происходит?

– Ничего особенного. Сижу в коридоре больницы в Худдинге[9].

– Все в порядке?

– В полном. Бабушку привез. Она хочет, чтобы ей вернули водительские права. Сейчас она у окулиста. А потом будет проходить тест в автосимуляторе.

– Насколько велики шансы, что она справится?

– По какой шкале?

– От одного до десяти.

– Минус двенадцать.

* * *

Однажды вечером мы разговорились об именах, и Самуэль рассказал, что его имя выбрал отец, потому что начал понимать, как работодатели и владельцы квартир реагируют на иностранные имена. Отец не хотел, чтобы сын тоже с этим столкнулся.

– А как тебя хотели назвать сначала? – спросил я.

Самуэль улыбнулся и стал перечислять имена. Чтобы произнести некоторые из них, надо было два раза откашляться, другие начинались со звука «х», сидящего глубоко в животе, третьи звучали как чихание или рифмовались с двумя оскорблениями. И, сидя там за барной стойкой с бокалом пива и обсуждая имена, я вдруг услышал собственный голос, который говорил, что мой брат ненавидел свое имя.

– Однажды он сказал, что больше всего хотел, чтобы его назвали Патриком, и я стал его дразнить, потому что считал, что Патрик звучит ужасно нелепо.

Самуэль кивнул, не задавая вопросов, и в этой тишине я начал рассказывать о брате. В том, что я говорил, не было логики, я просто рассказывал, что мой брат всегда хотел приставку, но пришлось довольствоваться «Геймбоем», что его любимой черепашкой-ниндзя сначала был Леонардо, а потом Рафаэль, что на его пижамных штанах бирюзового цвета была плохая резинка, и, поскольку он всегда их подтягивал с одной стороны, они всегда сидели криво, что однажды, когда мы ели курицу, он сказал, что было вкусно, но жаль, что милые маленькие цыплята ради этого должны умирать, и вся семья, уставившись в тарелки, отложила вилки, а брат довольно продолжал есть, что его волосы были не такими курчавыми, как мои, и в детстве он дразнил меня за мою прическу, но потом, когда подрос, спросил, как сделать волосы более курчавыми, и я, желая отомстить за то, что он меня дразнил, выдумал, что для этого надо есть бананы, и он ел бананы нон-стоп, а потом мама заметила, как увеличились расходы на фрукты, и рассказала, что я пошутил, что однажды на Новый год город грохотал от хлопушек, и брат проснулся и выбежал из своей комнаты в тех самых пижамных штанах с двумя игрушечными пистолетами в руках, крича, что надо отстреливаться. Я сидел и целый час рассказывал то, что помнил, но никому никогда не говорил. Самуэль слушал, кивал, заказывал еще пива. Он не спрашивал: «Так это твой брат умер?» Или: «Как это произошло?» Просто сидел и смотрел на меня. И поскольку он не задавал вопросов, мне было легче рассказывать дальше.

Я сказал, что ему было двенадцать, когда это произошло. Мы недавно переехали в Стокгольм.

– Мама устроилась менеджером на предприятие, которое производило кухонные вытяжки, брат был с двумя приятелями и старшей сестрой одного из них, они шли играть в боулинг и переходили парковку около торгового центра, было много снега, их сбоку сбила автоцистерна, приятели выжили, сестра одного из них тоже, а мой брат умер.

Самуэль посмотрел на меня. Он не наклонил голову. Не выглядел так, будто жалеет меня.

– Его поймали?

– Водителя? Угу. Были свидетели и все такое. Но потом отпустили. Он сказал, что не заметил, что сбил их. Думал, что наехал на тележку.

Я подумал, что сейчас последует вопрос, сейчас он спросит, что я чувствовал и что происходило в семье, имел ли развод родителей отношение к смерти брата, поэтому ли мама решила уволиться и вернуться на родину. Но нет. Вместо этого он сказал:

– Тебе повезло, что у тебя такая отличная память.

– В смысле?

– Он всегда будет с тобой. Он не умер. Он продолжает жить. Благодаря тебе.

Мы сидели молча. Когда приносили счет, мы никогда не делили его пополам. Кто-то оплачивал все целиком. Иногда – он. Довольно часто – я.

* * *

Пантера говорит, что Самуэль упорно называл бабушкину деменцию «растерянностью». Он рассказывал о том, сколько всего семья сделала для того, чтобы ей не пришлось уезжать из дома. Они распечатывали четкие инструкции, как включить и отключить сигнализацию. Приклеивали яркие бумажки на пульт дистанционного управления, чтобы она не забыла, как переключать каналы. Купили стационарный телефон с кнопками размером с куски сахара, потому что она всегда забывала класть на базу беспроводные телефоны, и когда у нее было занято больше двух часов, все начинали нервничать, и кому-то приходилось прыгать в такси и ехать к ней домой только затем, чтобы обнаружить, что она спит перед телевизором. Однажды Самуэль рассказал, что позвонил ей на домашний телефон, и когда она ответила, телевизор орал так, что она сказала «подожди немного». Потом телевизор затих, а бабушка пыталась продолжить разговор с Самуэлем по пульту дистанционного управления. Я смеялась, когда он это рассказывал, Самуэль и сам смеялся, но потом добавил:

– Все это было бы смешно, если бы не было так печально.

Я так и не поняла, почему его так задела бабушкина болезнь. Для меня старение – естественная часть жизни, люди стареют, становятся забывчивыми, вынуждены принимать помощь других. Но Самуэлю как будто было трудно с этим смириться.

* * *

Однажды вечером к нам в бар заглянула Пантера. Вернее так. Сначала вошла Пантера. Потом ее прическа. И под конец ее духи слеш запах сигарет.

– Ух ты, а у вас тут весело, – сказала она, увидев, что мы сидим молча.

На ней были брюки в стиле милитари и куртка с фиолетовым павлиньим узором, в которой она была похожа на промокший помпон (на улице шел дождь – и с ее куртки на пол стекали темные ручейки). В этот раз мы поздоровались. Я подумал: Пантера? Почему Пантера? Если она и не похожа на какое-то животное, то как раз на пантеру. Утопленный турецкий хомяк – возможно. Курдский сурок – вполне. Гигантский сирийский сурикат – вероятно. Нализавшийся персидский павлин – да, но только из-за куртки. Вместо того чтобы спросить, почему ее называют Пантерой, я спросил, что она будет пить, и пошел в бар сделать заказ.

* * *

Пантера говорит, что, сидя в больничном коридоре, Самуэль рассказывал, что забрал из бабушкиного дома кучу памятных вещей. Фотоальбомы и компакт-диски, духи и рождественские открытки, старую дедушкину одежду. И все это для того, чтобы попытаться вдохнуть жизнь в бабушкины воспоминания.

– И как, сработало? – спросила я.

– Не знаю. Бывает по-разному. Иногда у нее очень ясная голова. В машине она подпевала песне и спросила, как дела у Вандада. А через три минуты решила, что я ее похитил. Просто безумие какое-то.

Он произнес это хриплым голосом. Потом откашлялся.

– Когда она меня не узнает, я надеваю старую меховую шапку деда. Тогда она становится сговорчивее. Но нужно держаться на небольшом расстоянии, потому что иногда она лезет целоваться.

Пока мы разговаривали, он встал и стал бродить по коридорам, два раза я слышала, как он спрашивал, где находится автомат с кофе, потом какая-то медсестра сказала, что можно взять кофе «вон там», и Самуэль пошел и налил себе чашку кофе. Когда я спросила, как дела у Вандада, он несколько секунд молчал, а потом ответил.

– У Вандада все хорошо. Наверное.

– В смысле? Что-то случилось?

– Не, ничего такого. У него все хорошо. У меня все хорошо. У всех все хорошо.

– О’кей.

В тот раз Самуэль врал так же плохо, как и всегда. Все, что требовалось для выяснения правды, – это сидеть молча (подносит ладонь к уху, как бы прислушиваясь).

– Ну, мы не общались некоторое время.

Короткая пауза.

– И мы больше не живем в одной квартире.

Пауза.

– Я опять снимаю. Рядом с метро Гулльмарсплан.

Длинная пауза.

– Все нормально, правда, я доволен. Подумываю в ближайшее время купить собственное жилье.

Я точно не знаю, что произошло между Самуэлем и Вандадом. А ты знаешь? Это как-то связано с Лайде? Это из-за бабушкиного дома? Придется тебе спросить Лайде, если встретишься с ней, потому что я не имею ни малейшего понятия.

* * *

Как только Пантера вошла в бар, Самуэль как будто преобразился. Я подумал, что рядом с ней Самуэль переставал быть собой, потому что не говорил, а кивал, смотрел на Пантеру как на кумира и задавал встречные вопросы, но толку от них не было, их будто задавала теннисная пушка. Пантера тараторила с бешеной скоростью. Рассказывала о каких-то одноклассниках, которые замутили проект о «расширенном найме на работу», и я так и не понял, считала она это хорошей идеей или нет, потому что сначала она разобрала проект по косточкам, обосрала всех его участников, а потом сказала:

– Но все равно хорошо, что такие вещи делаются, потому что художки – наша в том числе – жутко сегрегированы. Не то что в Берлине.

Потом она сообщила, как удачно затоварилась в специализированном книжном, который вот-вот обанкротится и закроется.

– Вышло реально дешево – прямо берлинские цены.

Затем рассказала о норвежском кураторе выставок, который названивал ей день и ночь и хотел организовать ее выставку в Осло.

– Супер круто, – сказала она. – Хотя до Берлина Осло далеко.

Я чувствовал, что надо что-то сказать, я слишком долго молчал, пришел мой черед.

– Мутно это все, – произнес я.

– Что?

– С чего куратору хотеть делать выставку?

– Может, потому что это его работа?

Мы взглянули друг на друга. На ее лице промелькнула быстрая улыбка. Я что-то не так понял. Но не догонял, что именно. Приготовился к издевкам и сиплым смешкам, ждал, что меня обзовут идиотом. Перед глазами уже стояла картина, как Самуэль и Пантера дают друг другу пять, щиплют меня за бок и называют «мистером куратором» весь остаток вечера. Но ничего такого не случилось. Вместо этого Самуэль спросил, какова тема выставки, о которой идет речь, Time pieces[10] или Notre Dame, а Пантера, казалось, была благодарна за то, что все внимание наконец вернулось к ней. Тем вечером я больше почти ничего не говорил. И Самуэль тоже. Но помню, что я думал об этом после, что Самуэль перед подругой, которую знал больше десяти лет, занял мою сторону. Вместо того чтобы насмехаться и унижать, он все сгладил и поддержал меня. Это был признак того, что наши отношения. Вычеркни это. Признак того, что наша дружба была настоящей.

Потом мы пошли в клуб, и один из нас порвал танцпол (Самуэль), другая купила кокаин (Пантера), а третий сидел в углу и сторожил бокалы (я). По дороге домой, когда мы попрощались с Пантерой и остались в такси вдвоем с Самуэлем, я рассказал такое, чего раньше никому не говорил. О ночных кошмарах, какой была подушка, когда я просыпался, о звуке крика, который будто все еще висел в комнате по утрам, словно с молекулами воздуха что-то происходило и они продолжали вибрировать, когда я открывал глаза. Все это я рассказал в такси несмотря на то, что впереди сидел водитель, и я даже не волновался, что Самуэль засмеется и использует это против меня. Вместо этого он сказал:

– Мне знакомо это чувство.

И хотя он больше ничего не объяснил и хотя у него не было мертвого брата, я поверил его словам.

* * *

Пантера говорит, что в конце они немного поболтали о ней. Самуэль задал несколько вопросов, я ответила. Коротко рассказала, что произошло за последнее время, но поскольку случилось много всего, рассказ вышел довольно долгим. Мне важно, чтобы было ясно: наш последний разговор не сводился к обсуждению меня. Нас прервала медсестра. Женский голос на заднем фоне что-то сказал.

– Хорошо, – ответил Самуэль. – Она закончила. Мне надо идти.

Мы попрощались. Наш последний разговор подошел к концу. Он продолжался сорок пять минут. Было почти двенадцать. Я подумала, что время пролетело быстро. Слишком быстро. Прости, вот начинается снова, не знаю, что с этим делать, сколько слез помещается в человеческом теле? Сейчас мне даже не особо грустно, сам видишь, это просто физическая реакция (тянется за салфетками).

* * *

Мы общались уже несколько месяцев, когда Самуэль рассказал, что Пантера переезжает в Берлин.

– И когда же? – спросил я и почувствовал, что обрадовался.

– Через несколько недель. Она просто свалит. Бросит меня здесь.

Несколько секунд мы молчали. Я не очень понимал, почему ему так грустно. Он осушил бокал, знаком дал понять, чтобы принесли следующий, и спросил, хочу ли я продолжить вечер.

– У нее в художке сегодня прощальная вечеринка. Я собирался пойти. Хочешь присоединиться?

Я сомневался, мне было комфортнее в «Спайси Хаузе».

– Давай же! Будет круто. Не забывай о Банке впечатлений!

– О чем?

– Как бы там ни было скучно, мы запомним этот вечер. А значит, оно того стоит, правда?

Через час мы стояли перед старым домом, похожим на лодочную фабрику. Охранники сверяли имена со списком, Самуэль сказал, что с ним «плюс один». Но охранники были необычные. Они здоровались с улыбкой, и вместо черных бронежилетов и наушников они были одеты во фланелевые ползунки, ну, как у детей, только взрослого размера, и у одного из них в переднем кармане лежал гигантский леденец.

– Это что за хрень была? – прошептал я Самуэлю по дороге внутрь.

– Забей, это наверняка часть перформанса.

Но уверен он не был, да и я тоже, потому что искусством на этой вечеринке могло быть что угодно. Мы переходили из одного зала в другой, и Самуэль кивал парням, выглядевшим как девушки, и девушкам, похожим на маленьких мальчиков. Все были одеты или во что-то очень яркое или в черное. Некоторые косо смотрели на меня, они заметили, что я сюда не вписываюсь: кожа недостаточно светлая, мускулы слишком накачанные, кожаная куртка слишком черная, и от меня пахнет туалетной водой, а не пóтом и табаком для самокруток.

* * *

Прежде чем ответить, Пантера долго думает. Жалею ли я о чем-то? Конечно. Все жалеют. Если кто-то говорит, что ни о чем на жалеет, он врет. Все носят внутри чувства потери, горя и стыда. Это совершенно естественно. И я понимаю, что его семья пытается убедить себя, что произошел несчастный случай. Ведь именно они в последнее время гонялись за ним как ищейки со своими разговорами об условиях страхования, деньгах на ремонт, требованиях к выдаче кредита и разделе наследства. В конце концов у него не осталось сил. Он сделал выбор. Был готов. Принял решение. А нам придется жить с этим дальше.

* * *

В помещении Пантеры было полно народа, на стенах висели экспонаты – зеркала, покрытые текстами и заголовками. На самой Пантере простыней висел американский флаг, завязанный узлом на одном плече, она обняла Самуэля и меня, сказала, что ждала нас весь вечер, а потом ушла здороваться с другими.