К последнему царству

Бой почти полностью стал рукопашным, что, в общем-то, не характерно для нашего времени, но в этом бою было что-то от вечности. Дрались люди, которые знали, за что они дерутся, они не были бессмысленным пушечным мясом, которое кто-то погнал на бойню неизвестно во имя чего. Такие же искаженные яростью лица могли быть у ангелов и демонов во время небесной войны. За яростью белых явственно проступала высшая правда, но и в ярости красных было что-то завораживающее. Как в демоне Врубеля.

Сопротивление красных начало постепенно ослабевать. В бой в первую очередь ринулись те, для кого этот бой значил больше всего, а их трупами уже были покрыты улицы города. Второй эшелон красных являли собой скорее романтики грабежей, они не рвались в рукопашную, отстреливались довольно вяло и отходили легко. За ними был третий эшелон, случайные люди, которые совершенно не хотели здесь находиться, не хотели быть ни какими красными, просто побоялись пойти против всех и даже позднее сбежать побоялись.

Красные вполне могли усилить натиск, потому что белых перед ними оставалось не больше двух рот, и они уже выдыхались, а у красных свежая сила всё ещё исчислялась тысячами. Но белые уже одержали моральную победу, а красные так явственно увидели перед собой смерть, что их воля к сопротивлению держалась на волоске.

И вдруг оказалось, что бой до сих пор вёл только первый марковский батальон. В ту часть города, куда сбегались все, кто не хотел воевать, неожиданно ударил свежий второй батальон. Тут рукопашной почти не было. Белые спокойно, хладнокровно продвигались вперед, поплевывая в красных короткими точными очередями из штурмовых винтовок. Красные отстреливались вяло и неохотно, предпочитая бежать. Некоторые, забыв о предупреждении, бросали оружие и поднимали руки. Их убивали на месте. Вскоре второй батальон соединился с обескровленным первым, и они ещё пару часов зачищали город, подавляя последние очаги сопротивления. Некоторые красные засели в домах и продолжали отстреливаться, но это длилось недолго.

На следующий день продолжали чистить город, вытаскивая попрятавшихся красных из квартир и подвалов, и по-прежнему убивая на месте. Потом согнали за город семьи тех, кто уже успел вселиться в дома повешенных коммерсантов, и приказали им копать большую яму, ни чего не объяснив. Те немножко поистерили, но под страшными взглядами марковцев начали копать, уже собираясь лечь в эту яму. Но когда яма была закончена, их заставили таскать сюда трупы красноармейцев. И они таскали до полного изнеможения, и даже очень охотно, радуясь, что их самих убивать не будут. Было несколько случаев, когда «труп» при попытке его перетащить начинал шевелиться, таких марковцы добивали выстрелами в грудь. Когда яму наполнили трупами, марковцы просто отпустили свою рабсилу, а это были женщины и подростки старше 12 лет.

Марковцы разместились в местной школе, благо было лето, и школа пустовала. Здесь же в нескольких классах устроили лазарет для раненых. Своих убитых сразу же отправили кого куда к ним на родину. По городу день и ночь ходили белогвардейские патрули. Местные жители смотрели на них с ужасом, но ни кого из местных белые не тронули пальцем, хотя поглядывали на них не слишком дружелюбно.

Белые понимали, что ни кто не будет их здесь встречать, как освободителей. Традиционный красный террор ещё не успел развернуться в полную меру, белые ворвались в город в самый разгар праздника непослушания, сильно испортив этот праздник, и благодарности за это не ждали. Местные и белые старались не смотреть друг другу в глаза. Первые всё ещё были перепуганы, вторые всё ещё были озлоблены.

Рядовые марковцы часто шептались меж собой о том, что этот город слишком радостно принял красных, и надо бы местных хорошенько встряхнуть, но офицеры их одергивали: «Мы – строевая часть, а не следственная бригада».

Время от времени местные приводили к белым связанных красноармейцев, как бы обеспечивая этими жертвоприношениями собственную безопасность. На третий день после боя красных уже не убивали, заталкивая в полицейский «обезьянник», причем – очень плотно, лечь здесь было невозможно. Пленных кормили, но очень просто, бросая в обезьянник пластиковые бутылки с водой и буханки хлеба. Через пару дней подтянулись следователи военной прокуратуры и пленных забрали. Потом они получили от 10 до 20 лет каторги.

На четвертый день после боя прибыл третий марковский батальон. Ему придали две обстрелянных роты и послали против второго уездного центра, где окопались красные. Но там боевой работы почти не было, красные в большинстве своём разбежались, осознав, что праздник закончился и начались кровавые будни. И всё-таки во время прочесывания города по ним много раз открывали огонь из окон. Марковцы потеряли убитыми 7 человек, ранеными – 16. Непримиримых красноармейцев на месте положили около сотни. Город на всякий случай просеивали сквозь мелкое сито ещё неделю. Обнаружили и пристрелили ещё два десятка красных.

Потом марковцы погрузились в самолёты и отправились в Москву. На территорию, которая была охвачена красным мятежом, ввели усиленные полицейские подразделения.

***

Ставров и Боровский сидели за бутылкой водки, спокойные, но с тоской в глазах.

– Почему же в 90-е не было ни каких красных мятежей в армии? – спросил Ставров.

– Потому что тогда все объелись советской властью, её ни кто больше не хотел. Сейчас от неё отдохнули, а вот капитализмом объелись. Почему за демократию ни кто горой не встал? Да потому что демократия для подавляющего большинства простых русских людей – это власть воров. Какой дурак будет за неё сражаться? А советская власть подзабылась, мифологизировалась и вспоминается теперь, как народное счастье, хотя ни кто тогда себя счастливым не чувствовал. Но дело не только в этом. Красные появились именно сейчас, потому что появились белые. Мы, сами того не подозревая, запустили в душах людей механизмы, которые в бездействии ржавели сотню лет. Люди истосковались по героической романтике. Всё кредиты да ипотеки – надоело. А мы подарили им белогвардейскую романтику. «Старого мира последний сон, молодость, доблесть, Вандея, Дон». И вот, как естественная реакция на белогвардейскую романтику, появились красные, которым захотелось возродить романтику «комиссаров в пыльных шлемах». Именно белые вызвали к жизни красных. Иной паренек, который ещё вчера ни чем кроме девочек и выпивки не интересовался, увидел, как по Москве стройными шеренгами маршируют белогвардейцы, и в висках у него застучало, и он процедил сквозь зубы: «Сволочи». И понял, что не может жить в одной стране с «белогвардейской сволочью». И это была нормальная реакция, потому что красные и белые действительно не могут существовать одновременно в одной стране. Этому пареньку захотелось чего-нибудь такого, что возвышается над его убогими материальными запросами, а мы показали ему цель, точнее – мишень.

– Напрасно, получается, в предыдущее правление рапортовали о том, что гражданская война, наконец, закончилась всеобщим примирением.

– Совершенно напрасно. В 1991 году коммунистов как бы прогнали, но как бы и не прогнали, заявив: «Хватит делиться на белых и красных». Как будто речь шла о конфликте футбольных болельщиков, у которых нет реальных причин для взаимного ожесточения. Ну повздорили, ну подрались, а теперь пойдем вместе пиво пить. Это отрицание конфликта привело к тому, что конфликт оказался загнан глубоко вовнутрь, где ни кому не заметное напряжение только нарастало, вот ситуация в конечном итоге и взорвалась. И хорошо, что взорвалась. Противостояние белых и красных может быть снято только победой одной из сторон.

– Мне тоже хотелось бы верить, что это был последний бой гражданской войны, которая закончилась победой белых. Но не рано ли праздновать?

– У нас сейчас не меньше оснований праздновать победу, чем у красных в 1922 году. Только надо понимать, что в такой войне не может быть победы окончательной. Белые и красные – носители двух разных доминант русской души. Они непримиримы и неистребимы. Они не могут господствовать одновременно, как нельзя одновременно молиться Богу и дьяволу. Одна из этих доминант должна взять верх и подавить вторую. Но подавить – не значит истребить. Разинско-пугачевско-большевистское начало русской души так же неистребимо, как и человеческая склонность ко греху. Полагаю, мы ещё увидим и большевистское подполье, и комсомольцев с Че Геварой в башке и «коктейлем Молотова» в руке.

– И что будет делать?

– Давить коваными сапогами.

– Этому вы, похоже, уже научились. Говорят, твои парни были очень жестоки. Почему?

– Да потому что они увидели перед собой не просто вчерашних одноклассников, таких же мальчишек, как они. Они увидели перед собой красных, то есть людей, повинных во всех запредельных зверствах красного террора. И это правильно, потому что, если люди встали под красное знамя, значит, они приняли на себя ответственность за всё, что когда-то совершили люди, впервые поднявшие это знамя. Да и ни какой особой жестокости со стороны марковцев не было, кроме расстрелов безоружных пленных. Это полностью принимаю на себя, я их не останавливал. Только прошу учесть, что марковцы убивали на месте не жалких мальчишек с невинными глазами, которые случайно выбрали романтику не того цвета, они убивали красную сволочь, которая не должна ходить по русской земле.

– Успокойся. Мне это не надо доказывать. В любом случае вся кровь моего правления на мне.

– Спасибо, командир. Я так и скажу на страшном суде: за ту кровь с него спрашивайте, он её на себя принял.

– Ладно. Мы друг друга поняли. Как верховный главнокомандующий, я одобряю все твои действия, а перед Богом отвечать каждый будет за своё. Приказываю весь первый батальон наградить георгиевскими крестами. Второй – выборочно. Посмотри, может быть, и в третьем кто-нибудь «георгия» заслужил.

– Нарушение традиций. Деникин георгиевскими крестами не награждал.

– Потому что добрейший Антон Иванович понимал гражданскую войну, как братоубийственную бойню. Мы же отнюдь не считаем, что воевали с «братьями», мы убивали красную сволочь, то есть врагов рода человеческого. Тогда «георгиями» награждали за истребление немцев, которые по определению ни в чем не были виноваты, потому что выполняли свой долг перед своим государством. За истребление негодяев, запятнавших себя тягчайшими преступлениями, «георгиями» награждать стеснялись, потому что эти негодяи говорили по-русски. Такая была традиция. Теперь будет другая.

– Согласен.

– Введите так же что-то вроде знака первопоходника, может быть, такой же, какой и был. Этим знаком наградите весь личный состав трех батальонов. Через некоторое время этот знак будет цениться дороже «георгия», потому что «георгия» ещё можно будет получить, а знак первопоходника уже ни когда. Как у тебя с набором в Белую Гвардию?

– Возникла обратная проблема. Слишком много желающих. Отбираем только настоящих православных, то есть церковных ребят, причем, с выраженными способностями к военной службе. И офицеров принимаем только церковных и только лучших. Четыре батальона у нас уже есть. Полк.

– Поздравляю. Может, пора дроздовцев возрождать?

– Вы не поверите, командир… Мы тут связались в сети с заграничным обществом памяти Марковского полка, в основном это потомки настоящих марковцев. Они обещают к нам приехать, реликвии полка привезти. Из молодежи, может быть, кто-нибудь и на службу к нам пойдёт. Так вот они познакомили нас с аналогичным обществом дроздовцев. Там есть один интересный человек. Как, вы думаете, его зовут? Василий Антонович Туркул. От перспективы возрождения Дроздовской дивизии вспыхнул, как порох. Просится к нам рядовым. Хотя он служил в бундесвере, имеет звание обер-лейтенанта.

– Примем в «сущем сане», то есть поручиком. Мы же не Иностранный легион, чтобы офицеров рядовыми принимать.

– А куда принять?

– Да в учебку пока. Пусть сразу надевает малиновые погоны, раз уж он такой дроздовец. Ты присмотрись к этому человеку, постарайся его понять, почувствовать. Пусть контрразведка его пробьёт. Если этот Туркул действительно пошёл в своего предка, поручи ему для начала создать роту дроздовцев. Предложит подтянуть знакомых ему ребят из Германиии, Франции – не отказывай, но каждый случай рассматривай отдельно и очень внимательно. Тут может открыться интересная перспектива, но уже сейчас чувствую, сколько будет подводных камней.

– А корниловцы?

– Я это обдумал и принял окончательное решение: Корниловского полка в Белой Гвардии не будет. Мы не можем на одном из своих знамен начертать имя убежденного республиканца, лично арестовавшего царскую семью. Имя Лавра Георгиевича гремело громко, но его боевая слава весьма сомнительна. Нет смысла реанимировать корниловский миф.

– Может быть, создать Деникинский, Колчаковский полки? Таковых не было, но пусть будут.

– Может быть… Хорошо, что далеко глядишь. Вижу будущего командира корпуса. Но пока нам до корпуса, как до звезд. Займись текучкой.

***

Корни красноармейского мятежа уходили в генеральские берлоги. Именно генералы подготовили и спровоцировали мятеж, да так хорошо вооружили красных, что те сами удивились. Всем ополченцам сразу выдали новенькие «калаши» в смазке. И патронов они не жалели, получив их немереное количество. Особый шарм ситуации придавало то, что организаторы «восстания за права простых тружеников» были махровыми ворюгами, людьми очень богатыми и «красное знамя труда» им потребовалось именно для того, чтобы сохранить свои капиталы. Ни кому тут советская власть на самом деле не была нужна, а вот советскую демагогию они надеялись использовать весьма эффективно.

Трех генералов, которые были непосредственными организаторами мятежа, когда их вина была полностью доказана, без лишних разговоров расстреляли. Надеялись, что на остальных это произведет должное впечатление, и ради сохранения жизни они легко расстанутся с наворованным, радуясь, что им не шьют участие в мятеже, хотя некоторое косвенное отношение они к нему имели. Но ни чуть не бывало, многозвездные жирдяи оказались людьми на удивление крепкими. Не то чтобы сильными, но настолько наглыми, настолько уверенными в своей правоте, что всё происходящее они воспринимали, как попытку их ограбить, которая не даст ни каких результатов. Кажется, они совершенно искренне считали себя честными служаками, жизни не щадившими ради страны и ни в чем не виноватыми. И ворами они себя не считали, потому что хапали всегда только по правилам. Правила эти были негласными, так что с того? Если же им доводилось вступать в конфликт с уголовным кодексом, так ведь не для элиты же он написан, а им в своё время пришлось очень дорого заплатить за возможность стать элитой. Всё происходящее генералы воспринимали, как дикую, чудовищную несправедливость, к тому же были уверены, что таких, как они, ни кто и никогда наказать не сможет.

Ставров не стал слишком упорствовать, вышибая из звездатых деньги. Всё имущество генералов, включая оформленное на ближайших родственников, конфисковали, так же и счета, спрятанные без большого усердия, и этим ограничились. Конечно, у каждого из них оставались ещё кубышки, зарытые у кого в саду, у кого в швейцарском банке, но на это плюнули. И срока генералам дали не слишком большие, в среднем лет по 10. Но дальше начинались подробности.

Во-первых, отбывать наказание им предстояло только в Сибири. Во-вторых, вышеозначенную Сибирь им запрещено было покидать до конца их безрадостных дней, оставшись там на вечное поселение, без права эмиграции. А в-третьих, в Сибирь им предстояло идти пешим этапом, в кандалах. Когда об этом объявили, не только осужденные, но и все вообще решили, что это просто черный юмор, но всё было исполнено с шокирующей буквальностью. Вскоре горемыки уже примеряли новенькие кандалы, как ручные, так и ножные. Кандалы были не слишком тяжелые, с удобными подкладками для рук и ног, чтобы кожу не натирали. Достоевский искренне позавидовал бы таким удобным, необременительным и в некотором смысле даже изящным кандалам. А как нежно они звенели при ходьбе – заслушаешься.

Генеральский этап получился жидковат, поэтому его усилили высокопоставленным сановным ворьем, рангом не ниже замминистра и довели до ста человек. Потом одели в арестантскую робу и этап тронулся. Действительно пешком.

Дней за 10 до этого в сети появился сайт «Этап-1». Здесь были подробно расписаны все криминальные подвиги арестантской сотни. Сколько было украдено, каким способом и так далее. Было так же много фоток впечатляющей генеральской недвижимости, великолепных снимков с шикарного отдыха и видео с разнузданным, хотя и примитивным генеральским развратом.

Арестантов, страдальцев у нас принято жалеть, но после такой информационной подготовки вслед этим «страдальцам» летели только проклятья, оскорбления, тухлые яйца и гнилые помидоры. Бросаться всякой гадостью конвой вскоре запретил, потому что иногда попадали в них, но оскорблять арестантов по-прежнему не возбранялось.

Конвой был заранее проинструктирован: «Обращаться с осужденными сурово, но без ненужной жестокости». Так конвоиры и поступали, резкими окриками приводя в чувство бывших генералов, продолжавших смотреть на конвой, как на прислугу, иногда раздавая жесткие тычки прикладами, но от побоев воздерживались.

Ночевали осужденные в палатках, их везли в автобусе конвоя, который тащился за ними со скоростью пешехода. За день проходили сначала километров 30, потом всё меньше и меньше. Потом последовал первый инфаркт. Остальные тоже не могли идти дальше, почти у всех ноги были в кровь сбиты модельными туфлями, в которых они оказались в момент ареста. Этап встал в ожидании дальнейших инструкций.

Вскоре появилась молоденькая дочка одного из генералов с огромным рюкзаком за плечами. Первым делом она подарила всему взводу конвоя по пачке дорогих сигарет, предварительно спросив у поручика: «Можно?» Поручик сухо ответил: «Можно, но если попытаетесь дать солдатам деньги, продолжите путь вместе с нами уже в кандалах». Девушка вздрогнула от неожиданной суровости симпатичного поручика и виновато сказала: «Я только папе хотела кое-что передать». Она достала из рюкзака дорогие удобные кроссовки, и несколько блоков сигарет (сигареты осужденным выдавали, но только «Приму», так что все мучились от непривычно грубого табака). Поручик, увидев эти сокровища, кивнул: «Не запрещено».

Папа с дочкой порыдали друг у друга на груди, ни слова не сказав. Потом заметно подобревший генерал обошёл весь этап, раздав всем курильщикам по пачке сигарет. Хватило только половине, генерал сказал: «Поделитесь с другими».

– Где интересно сейчас наши дети? – задумчиво сказал один арестант.

– А разве они у нас есть? Разве мы их не сто лет назад потеряли? – с дрожью в голосе сказал другой.

– Ну не все ведь такие… потерянные.

– Которые не потерялись – все здесь. Один ребенок на сто отцов.

– Они просто не знают, что к вам можно подойти, что-то передать, – горячо заявила девушка. – Я всех ваших родственников обзвоню, они тоже к вам приедут.

Арестанты закивали, грустно улыбаясь. Большинство из них понимали, что ни кто к ним не приедет, но на добрую девушку было отрадно смотреть.

Этап, подлечившись, очень медленно двинулся дальше. Через неделю действительно появились две арестантских жены на джипах, набитых всякой всячиной, и ещё две дочки, кроме той, которая уже здесь была. Почему-то ни одного сына. Видимо, сыновья у генеральского ворья получались особенно неудачными.

Девушка подошла к поручику, как к старому знакомому, улыбаясь, протянула ему пачку сигарет, тот сухо поблагодарил и закурил.

– Мой папа очень хороший, вы просто не знаете, – сказала девушка.

– Это для вас он был хороший, сквозь зубы процедил поручик. – А солдат, ваших ровесников, обворовывал. И на деньги, украденные у солдат, содержал вас. Если бы ваш папа подержал вас на солдатской перловке с месяцок, не знаю, как бы вы запели.

– Да, я читала на сайте. Сначала думала, что это неправда, а потом поняла, что правда. Но всё равно он мой отец. Я, наверное, поселюсь в Сибири недалеко от папиного лагеря.

– Что вы будете делать в Сибири?

– Может быть, я выйду замуж за какого-нибудь симпатичного поручика,– немного игриво сказала девушка.

– Тот поручик станет генералом и наворует для вас ещё больше, чем ваш папа, – задумчиво и немного сентиментально сказал молодой офицер.

– Вы очень жестоки, – насупилась девушка. – И ваш Ставров очень жестокий.

Но Ставров проявил неожиданное милосердие. Вскоре этап на дороге встретили крестьянские подводы, запряженные лошадьми. Дальше арестанты продолжили свой путь на подводах, которые к тому же привезли теплые вещи. Начинался октябрь, заметно похолодало.

Вслед за первым этапом в Сибирь пошёл второй, третий, четвертый. На кандальных, бредущих проселочными дорогами русской глубинки, перестали обращать внимание.

***

Ставров не давал стране опомниться, устраивая катаклизм за катаклизмом. Вскоре вышел его указ, возвестивший, что Россия теперь унитарное государство, её федеративное устройство отменяется, вся страна отныне делится на совершенно равноправные губернии и ни каких автономных республик больше не будет.

От этого шага Ставрова усиленно пытались удержать даже ближайшие соратники. Мозгов не мог успокоиться:

– Ты пойми, что большевики не от хорошей жизни федерализировали Россию. Надо было удерживать окраины, надо было привлечь на свою сторону национальные элиты.

– Ну и как, помогло им это? В 1991 году Советский Союз развалился именно благодаря федеративному устройству. Сами же прочертили на карте линии распада.

– А иначе СССР мог вообще не появиться.

– Неправда. У нас плохо представляют себе историю вопроса. Ни каких секретных документов на тему о том, почему Россию решили сделать федерацией, до сих пор не обнаружили, но давай просто включим мозги. Большевики заявили, что принесли свободу и широчайшую автономию национальным меньшинствам, томившимся в тюрьме народов – Российской империи. Понятно, что это была демагогия. Большевики ни кому свободы давать не собирались, а уж нацменам и тем более. Но какая же правда скрывалась за этой демагогией? У нас как-то очень легко успокоились на том, что большевики не могли иначе сохранить целостность страны, как только задобрив нацменов и соблазнив их химерой федерализма. Признаться, мне это объяснение ни когда не нравилось. Кого-то задабривать, умасливать – это как-то совсем не по-большевистски. В стране были огромные и очень влиятельные силы – дворянство, духовенство, да, наконец, и сам русский народ. Их кто-то задабривал, им кто-то печеньки предлагал? Нет, их просто уничтожали, и сил на это у большевиков в конечном итоге хватало. Теперь оцени юмор: огромный народ бесстрашно втоптали в грязь, а горстку маленьких народов побоялись обидеть, потому что иначе страна развалилась бы. А с чего бы нацменам обижаться на сохранение существующего порядка? Они ведь в Российской империи вольготно жили, ни кто там не «стонал под гнетом». Или вот представь себе косматого абрека, который решил жизнь свою положить, добиваясь федерации и автономии. Абрек и слов таких не знал. Что эти слова значат, ему ни кто не смог бы и за год объяснить. Предлагать абреку федерацию, чтобы его задобрить и чтобы он не захотел от России отрываться – это же просто анекдот. И ты до сих пор в это веришь?

– Не всё так примитивно. Речь шла не о том, чтобы задобрить народы, в большинстве своём в политике ни чего не понимающие. Речь шла о том, чтобы привлечь на свою сторону национальные элиты, которые могли мутить свои народы, либо этого не делать.

– Вот как? А много у нас тогда было политизированных национальных элит? Несколько ничтожных горсток, к тому же обладающих минимальным влиянием на свои народы. Кого, думаешь, стали бы слушать в Тартарии – местных улемов или местных интеллигентов, борющихся за автономию? Но улемов решили пустить под нож, а интеллигентов намазать медом из страха перед ними? Сотни тысяч русских офицеров, миллионы русских священников сразу решили уничтожить, не скрывая этого, а несколько сотен нерусских интеллигентов пришлось задабривать, иначе страна развалилась бы? Если бы национальные элиты, жаждущие автономии, угрожали целостности страны, их бы вырезали под корень за неделю безо всяких сложных размышлений.

– Пожалуй, ты прав. Но тогда я, вообще, ни чего не понимаю. Как вообще большевиков могла посетить мысль о федерации? В мире есть страны, которые сформировались, как федерации, например, Германия, США. Федеративное устройство для них органично. Но Россия тысячу лет формировалась, как государство унитарное, федерализм совершенно чужд нашей стране. Зачем было делать из неё федерацию? Готов поверить даже в то, что Ленин принимал всерьёз собственную демагогию, то есть действительно считал Российскую империю тюрьмой народов, а свою миссию видел в том, чтобы освободить народы из тюрьмы. Но зачем было создавать федерацию? Не хочешь угнетать малые народы, так не угнетай их, унитарное государство тебя вовсе к этому не вынуждает. В большинстве государств есть малые народы, при этом большинство государств унитарные. Это ведь не значит, что малые народы живут там, как в тюрьме. Если Франция – унитарное государство, так ни кто ж её на этом основании «тюрьмой народов» не называет. Хотя исторически Франция складывалась так, что у неё гораздо больше оснований стать федерацией, чем у России. Так зачем же федерация понадобилась большевикам?