Путь с войны

Максим Касмалинский

Путь с войны

1.

Кремль. Сердце столицы, сердце страны. Перенесшее удар не так давно, оно чуть не умолкло навсегда. Теперь, в девятьсот сорок пятом, Кремль жив, здоров и торжественен, а столица, как Рим в период триумфов, радостна и многолюдна. Пестрит военная форма, фаворским огнем сияют на ней награды, сегодня Яблочный спас, он же Преображение Господне. Мелодичные престольные праздники исчезнувшие было во времена блаженного безбожия, после войны неспешно возрождались – как известно, нет в окопах атеистов.

Ырысту Бардин от христианства так же далек, как и от марксизма-ленинизма. В Горном Алтае, откуда он родом, издревле почитают духов природы, никаким иным учениям особо не внимая. Бардин смотрит на Кремль. Звездочка на пилотке, пентакль на башенном шпиле алеют напротив друг друга, словно Мицар и Алькор из небесной Большой Медведицы. Большой Каменный мост, сумерки, спертый воздух, бывалый солдат со счастливой улыбкой, на спине обвис вещмешок, замер у ног аккордеон в деревянном футляре. Азиатская внешность Ырысту не выделяется на улицах столицы, среди бойцов, вернувшихся с войны, есть люди разного разреза глаз, оттенка кожи и крутости скул. Десятки народов огромной страны уравняла солдатская гимнастерка.

Красивый город – Москва. Ырысту не успел рассмотреть его тогда, в сорок первом. Сибирские дивизии с вокзала пешим строем прошли по ночному городу до станции метро «Сокол», где погрузились на машины, и – на фронт. Шла битва за столицу. Нагловатое пополнение освежило изнуренную армию. «Рази это холод? – бахвалились вновь прибывшие. – Вот у нас мороз, так мороз. Харчок на лету застыват».

Под грохот и треск рыли траншеи, прятались в них, стреляли, снова прятались, грелись ночью у жидкого огня, спали урывками, дрожали, курили, пуская цигарку по кругу. Круг разрывался, сужался, обновлялся. В минуты перекура Ырысту посещали крамольные мысли, которые невозможно высказать вслух. А еще он прислушивался к себе, пытаясь отыскать в своем сердце страх. И не находил. А без нормального звериного страха на войне нельзя. Так говорил Эркин-аха, он часто рассказывал о первой германской, когда спускался из тайги с мешками соболиных шкурок. Ырысту восторгался дядей, да и тот выделял старшего племянника.

«Война – это обман», – говорил дядя Эркин со знанием дела. Когда его и многих земляков в шестнадцатом году призвали на фронт, зайсаны знатных родов обращались в уезд и к губернатору, напоминая о том, что по договору о принятии российского подданства не должны алтайцев брать в солдаты. Жалобы, понятно, остались без внимания. Шаманы предсказывали, что если местных погонят на войну, то дом Романовых падет, невозможно, чтобы цари так обманывали свой народ. Им вторили сказители -кайчи под бряцанье топшуура:

«Твой сын здоров и не болен.

Не пугайся, будь спокоен.

Жестока война против русского царя.

Скоро войне конец,

И царя не станет».

Ырысту все это знал с чужих слов – он только родился к началу германской, – но параллели с первой войной мысленно проводил. Есть тут простор для сравнений. Аналогии напрашиваются. Так он и думал про себя, такими именно словами. Ырысту безупречно говорил по-русски, да и думал на русском большую часть жизни. Однако, общаясь с незнакомыми людьми, попадая в непривычное окружение, он намеренно коверкал слова, примешивал в речь дикий тюркский акцент и вообще изображал недалекого чучмека, вчера спустившегося с гор. Из какой-то смутно ощущаемой осторожности он и на фронте продолжал играть эту роль, и в этом походил на красноармейца Тараса Хилюка. Тот, мужик хитрый, скрытный, строил из себя добряка, рубаху-парня с демонстративным украинским говором и душой, как говорится, нараспашку.

Лобастый, широкоплечий, с черной подковой усов, примерзшей к лицу, Тарас ободрял в минуты затишья понурых бойцов в блиндаже.

– Не журысь, хлопцы! – говорил Тарас. – Усе будет хорошо.

Никто ему не ответил. Тоскливый матерный выдох в сдавленном полумраке. Десяток угрюмых уставших солдат в подземном бревенчатом срубе, словно в курганном могильнике старинных времен. Какое уж тут веселье? Но Тарас все равно задорно вещал:

– А пополнение у нас, каково?! Ты глянь: сибирские охотники. Стрелки! Раз! И белку в глаз! Бардин, ты бьешь белку в глаз?

Ырысту утвердительно покашлял. Он, чтобы не видеть унылых лиц товарищей, читал обрывок недавнего номера армейской газеты как раз на словах «…приветствую войска 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремизовым, водрузившие над Ростовым славное советское знамя. И. Сталин». Вон оно как, подумалось Ырысту. Приветствует он.

– Как ты там буквы еще видишь? Темно же, – сказал Тарас.

– Ростов отбили, – сообщил Ырысту, разрывая газету на аккуратные прямоугольники.

– То известно. Ростов… Ты знаешь что? Ты скажи вон хлопцам про своё марево. А вы знаете, шо Бардин страшный чаклун, – обратился Тарас к бойцам. – Говорит тут мне… а не важно… Бардин настоящий ойротский шаман. Будущее видит.

– Чепуха, – сказал Коновалов, тщедушный остроносый ополченец с нервным тиком на оба глаза. – Антинаучный бред.

– Ага, – согласился Ырысту. – Антинаучный. Эта, как ее? Ересь.

– Скрываешься? – усмехнулся Тарас.

– Неа, – сказал Ырысту, протягивая ему газетные листочки для махорки.

Напрасно раскрылся Тарасу, рассказал об этой своей особенности. Хилюк и секрет – это как решето и вода. Ради красного словца он, как говорится, не пожалеет никого. Никаким шаманом Бардин Ырысту, конечно, не был. Бардин Чинат, дед его, он камлал. А у Ырысту просто случались прозрения, уволакивающие провалы в будущее. И чаще это происходило непроизвольно, без всякого его желания. Возникала вдруг размытая картинка в голове, не всегда понятная о чем, о ком, когда. Недели две назад увидел Ырысту воронку от снаряда в том месте, где устроился в окопчике Тарас. Предупредил – спас, получается.

– Точно говорю, колдун, – убежденно сказал Тарас. – Провидец.

– И чего он увидел? – заинтересовался один из бойцов.

– Я сразу понял, с Бардиным что-то не так, – сказал другой, отрывая льдинки с рукава.

– А еще комсомольцы! – злобно бросил Коновалов.

У печки – буржуйки лежали сосновые сучки, от которых медленно поднималась тонкая струйка сизого пара. Ырысту закрыл глаза, опустил лицо в воротник полушубка. Тарас оживленно болтал, и в блиндаже становилось как-то спокойнее, уютнее.

– Бардина я завсегда уважаю, як снайпера. Шо есть, то есть. Но такая штука: чаклунство – тут я не знаю. Он тогда на Ероху, посмотрел, говорит – нет его в завтрашнем дне. А Ероху через час убили.

– Случайность, – вставил Коновалов.

– Э, нет, – не согласился Тарас. – Но главное тут не это, а знаете что? Увидел он, что война весной закончится! В мае. Так что ерунда осталась, полгода потерпеть, повоевать и будем мы в Берлине. Там немцев и докончим…

– Пока что они в Москве…

– Не в Москве. Ты это брось мне, Коновалов! Хоть и близко, но не в Москве! И не будет никогда! Шоб я больше этого не слышал. И главное, хлопцы, точные сведения – со дня на день наступление. Так что погоним мы Гитлера…

Ырысту подумал, что наступление будет со дня на день, тут провидцем быть не надо. И так понятно. А будущее что? Оно уже нарисовано. Может быть, есть несколько вариантов будущего, сотни и тысячи. Или нет ничего. Вымысел. Чистый лист. Может все мы – чей-то вымысел. А есть на самом деле сопливый мальчик Ырысту, который лежит на козьей шкуре под круглой крышей аила, который нафантазировал снежные вершины на краешке неба, бирюзовые реки в горных долинах, красный мох у корней таежного кедра. И поезд, винтовка, война – только выдумка. Все, что кажется реальным – лишь фантазия. На этом свете не разобраться, и мы не знаем истины, а кто узнает – гибнет. Подобное что-то сказал старый Чинат у черного камня, сжигая трехпалую ветку арчына. Еще он сказал, что юный Ырысту может стать сильным камом, но вряд ли им станет, хоть дар предвидения и сохранит. «В нашем роду у многих такие способности есть, – сообщил дядя Эркин, когда они спускались с безымянной горы, – У меня тоже случалось, что как бы третий глаз открывался где-то на лбу. Его потом батюшка в церкви выбил кадилом. Тогда было строго, всех в православные записывали. Ну, вроде теперешних колхозов».

Бардин смотрел на лица солдат, здесь большинство – не жильцы. Знать бы наверняка.

А Тарас веселился и веселил.

– Вот после войны, – мечтательно говорил он. – Вспомним мы, как сидели тут, еще и посмеёмся. Приедем сюдой, поссым на эту землянку. А потом пойдем мы с тобой, Коновалов, смотреть Москву, Кремль. Это обязательно! У меня на после войны сразу третьим пунктом – Кремль глянуть.

– Интересно, что в первых двух пунктах, – спросил молодой солдат.

– А вторым пунктом – научится играть на гармони, – весело ответил Тарас. – Такая штука, уж собирался-собирался. Вот, точно, ща начну. С первого числа. Потом закрутился. Вот, с понедельника начну. Так и не научился.

Тарас сокрушенно помотал головой, всем своим видом показывая, что это был главный промах всей его жизни.

– Незамысловатые у тебя планы. А первым пунктом что?

– Молодой ты еще, Володенька. Дурень, – вздохнул Тарас, сразу став серьезным. Надоело ему балагурить. – И первый пункт сделаю. Дело за малым: немца разбить.

Немца разбить. Для этого и собрались. Не быть тирольскому шпику хозяином России, так пишут газеты, а газеты бывает правы. А еще Ырысту почему-то вспомнил историю, как полста поколений назад в его краях правил жестокий жужаньский хан, который тоже направил войска против напавших врагов. Противник был разгромлен умело и быстро. Но только потом победившие всадники вдруг как-то друг друга зауважали, чего-то поверили в себя, вернулись, да свергли своего владыку и сюзерена. Последующие ханы, занимавшие престол, молниеносных побед избегали, отдавали такие приказы, чтобы конница побольше пообтрепалась на войне – так безопасней для правителя.

В блиндаж заглянул командир, простуженным голосом отдал команду. Бойцы зашевелились. Коновалов потянул Ырысту за рукав и шепотом задал вопрос, главный вопрос, если не единственный, интересующий солдата перед боем. Не смог Ырысту сказать так, как видел. Соврал: «Ранят, но ничего. Все у тебя хорошо». А Коновалов уже выглядел серым, и маленький смертёныш сидел на его плече.

И вновь зарывались в застывшую землю, звенели лопаты о мерзлоту. Не зря. Отбились, отстояли. Некоторые выжили. Вскоре началось наступление.

Теперь Ырысту смотрит на Кремль. Пилотка сдвинута к уху, у ног – аккордеон. Чем не гармонь? Два пункта из трех. Выполняется за того парня.

Ближе к ночи воздух посвежел, надменно пробили куранты.

Подошли двое, попросили закурить.

– А ну-ка давай-ка. Ого! Трофейные, – хриплым баритоном похвалил один. – «Камель».

– Да нет, это союзнические, – поправил второй. – Слушай, – тепло обратился он к Ырысту. – Может тебе ночевать негде? Пойдем ко мне.

Ырысту отказался:

– Одни сутки в Москве, понимаешь, посмотреть хочу. Берлин видел, Варшаву видел. Москву еще не видел.

– Нравится Москва?

– Хороший город…

***

Хороший город, хорошие люди, после победы в них оттаяла доброта. Нет, многие, конечно, остались озверевшими, но и милосердия присутствовало вдоволь.

Свое подобие сострадания Ырысту испытал в апрельском Берлине. Вернее в пригороде. Небольшой староевропейский поселок, здесь было относительно тихо. Дымящийся Берлин гудел и громыхал вдали, а тут у онемевших баррикад оживали ветки на деревьях. Снайпер Бардин смотрел в оптический прицел на покореженные вывески, дыры в стенах, дороги со следами бомбежки. Пахло горелой весной. С руки под воротник проползла многоногая букашка.

И тут появился на улице мятый молодой фашист с потеками крови под носом, автомат повис на плече, надорванный черный погон – «Гитлерюгенд», младшая группа. Немчик сел за груду кирпичей, снял сапоги, поджал ноги, тонкие руки положил на колени, замер в позе уренгойского Будды.

Побелел на курке палец снайпера (самая надежная деталь винтовки) и через мгновение все бы было кончено, но… не выстрелил Ырысту в этот раз. Четыре года не знал никаких колебаний, враг на прицеле, щелк-щелк, очередная зарубка на прикладе, а сейчас стрелять не хотелось. Последние дни преследовали его некие слова, всплывшие из иной ли плоскости сознания или из смутной плотности времени – да, сквозь нарезанное толстыми пластами время доносилось: «Я никому не хочу ставить ногу на грудь…».

Ырысту Бардин не хотел ставить ногу на грудь поверженному врагу. В том числе валить этого прыщавого задрота. Или? Последнего, и всё. Так горький пьяница, бросая пить, смачно опрокидывает будто бы последнюю рюмку. Стрелять? А ведь, судя по всему, этот фашистский юнец провел при Гитлере всю свою сознательную жизнь. Он и не знает, не представляет, что может быть по-другому – без имперской страны, без вождей, без войны.

Погнали детей на верную смерть, подумалось Ырысту, зачем? Уже нет никакого смысла, никаких шансов. А к чему вообще все это было? Как они позволили себя обдурить? Зачем послушались, полезли в «Дранг нах остен»? Зачем? Ведь неглупые люди в массе своей: немцы, бросившие свои готические соборы, итальянцы, не сумевшие быть счастливыми над знаменитым заливом, русские, которые не стали советскими, венгры какие-то, румыны, которые… румыны, одним словом. Кому это было надо? Очень немногим. А большинству зачем?

Сам Ырысту в начале войны, кроша лопаткой колючую почву у сгоревшей подмосковной деревни, чувствовал, что эта земля – неродная. Тот самый крамольный вопрос: отчизну ли он защищает? Какое отношение имеют эти земли к горам Алтая? Родина для Ырысту где-то между Катунью и Чулышманом, распространяясь немного вверх по Оби. Готов без сомнений жизнь отдать за Чуйский тракт, но Волоколамское шоссе на подвиги не вдохновляет. Стрелял по немцам почти равнодушно, их, кстати, не убавлялось, фашисты ползли стремительной селью. Эркин-аха рассказывал о братаниях на фронте во время первой мировой, так бы и теперь, хотелось Ырысту. Зачем вам, шарфюрер, чужая земля? Можно же вернуться по домам, утопить в болоте сумасшедших фюреров. Выпить шнапсу, заняться делом. Вот только у врага таких желаний явно не просматривалось. Уже потом красноармеец Бардин понял, что он защищает не землю и не страну – земля извечна, страны временны – воюет он за людей и вместе с людьми, которые, как ни крути, свои. Свои! Уже потом, после всего увиденного на освобожденной территории, закономерно появилась ненависть к фашистской нечисти. Звери же, не люди! Свои, правда, тоже бывают – звери. Но – люди. Свой своему поневоле брат, так царь говорил из книжки. А немцы хуже опричников, хуже казенных палачей.

Теперь Германия получает сполна. Прыщавое будущее Германии у Ырысту на прицеле. Leben lassen или как?

***

Ырысту неспешно ушел с чердака, спустился в квартиру на втором этаже. В богатой некогда комнате по обломкам мебели косолапо расхаживал похожий на седого медвежонка Кириллов. Он был коренастый, медлительный, по-деревенски основательный, запасливый как истинный кержак. Бардин и Кириллов подружились еще под Варшавой по инициативе последнего: «Ты, Ирис, с Телецкого озера, я – с моря Байкальского. Считай, земляки». Ну да, по сибирским меркам полторы тысячи верст это рядом.

Кириллов поднял маленькое зеркальце, дунул на него, полюбовался на свое круглолицее отражение.

– Что, Ириска, шлепнул кого? – спросил он, пряча зеркало в мешок, – Заходи, помародерствуем. Тут, правда, уже кто-то прошелся.

– Весной пахнет. Похоже на когда осенью огороды убирают и жгут, – сказал Ырысту, перевернул опрокинутое кресло, расслаблено уселся, положив винтовку на колени.

– И я-то про тож. Всех кончать, мертвяков жечь, – невпопад пробормотал Кириллов. – Прах развеять. Баб не трогать.

– Ничего неохота, – зевнул Ырысту.

– А исть-то? Коемуждо исть надо. Где нашему брату нормально пожрать, если не на войне?

– Приезжай в следующий год ко мне. Барана зарежем, пожрем от души, сделаем дёргём, кёчё, – сказал Ырысту, раскачиваясь в кресле. – Лагман можно, шурпу.

– Лучше ты ко мне. Омуль, пельмени.

– Я по прямой приду, по горным тропкам. – Он вздохнул, прикрыл глаза. – Через тывалар. Теперь они не заграница. А как мы лошадей у них угоняли! Ух! Они, кстати, тоже.

– Лошадей он угонял, тьфу ты… образованный человек, куды там многим. А в пастухи подался.

– Моя твоя не понимай, – пожал плечами Ырысту.

В комнату вкрутился салажонок Жорка – угловатый, худой, с цыплячим пухом на щеках. Внебрачный сын полка, никто не помнил, откуда он взялся. По его противоречивым рассказам был Жорка то минчанин, то мурманчанин, иногда намекал на знакомство с дальневосточными тиграми. Один раз по секрету признался в близком родстве с офицером подводного флота Моисеевым, который, кстати говоря, дружил когда-то с преемником фюрера Карлом Деницом.

Жорка просквозил из угла в угол и обратно, остановился возле Ырысту, с загадочным видом достал из-за спины солнцезащитные очки, которые бережно прицепил себе на лицо. Ырысту одобрительно улыбнулся, показал большой палец. Жорка подошел к Кириллову, тот потянулся к очкам.

– Путёвая вещь,– проговорил Кириллов, крутя очки в руках. – Пригодится, – заключил он и убрал жоркин трофей к себе в нагрудный карман.

– Ты чего?! Отдай, – возмутился Жорка

– Каво? Че орешь-то? Мне нужно. Это же, что если, к примеру, я иду, а впереди солнце, и тогда, раз и одел, – невозмутимо объяснил Кириллов. – Понял? Во-от! – Жорка помотал головой и отошел. – Ты там не мельтеши. Подстрелят еще.

– Кто тут подстрелит теперь, товарищ шаман всех фрицев ликвидировал – проворчал Жорка, но от окна все-таки отстранился.

– Ну, всех не всех.., но прилично, – прокряхтел Ырысту не без гордости, гладя приклад верной винтовки.

Кириллов тем временем достал тусклый нож и начал ковырять пол, покрытый эластичной кожей, подбитой золотистыми сапожными гвоздями.

– Не могу понять. Ковер – не ковер, клеёнка – не клеёнка, – Кириллов отрезал кусочек покрытия, тщательно ощупал, даже обнюхал. – Что за матерьял?

– Это линомуль, – пояснил Жорка.

– Куёмуль, – сказал Кириллов, подошел к стене и начал вырезать полоску линолеума. – Как его взять-то? А это… кипюры опять? – присвистнул он, доставая из-под покрытия плотный бумажный конверт.

Кириллов медленно надорвал конверт, вынул тонкую стопку бумаги. Сморщив лоб, он вгляделся в исписанные листы.

– Что-то написано… ну мы по-немецкому не знам. Любовные письма, наверное. Ох-хо-хо… Жорка! Сгоняй до лейтенанта! Какие указания спроси.

Жорка выбежал было из комнаты, но тут же вернулся, взял со стола автомат и опять ускакал. Ырысту вытянул шею, пытаясь рассмотреть находку Кириллова, но с кресла вставать было лень.

– Карточки, – Кириллов сунул пустой конверт в сапог, письмо бросил на стол, оставив в руке две фотографии, на которых запечатлена светловолосая девушка на фоне стены, украшенной диковинным орнаментом.

– Девка, – констатировал Кириллов. – Годная девка!

После этого он запихал один снимок в карман, проковылял к Ырысту и отдал ему вторую фотографию. Кириллову было все-таки неловко оттого, как он скопидомно собирает мелкие трофеи, а для успокоения совести такие сквалыги склонны делиться какой-нибудь мелочью.

– На, бери. Выебнешься дома, какие бабы в Германии.

– Может это важная карточка. Показать бы кому, – сказал Ырысту. – Тут с оборота написано что-то.

– Да что там написано? – Кириллов перевернул снимок. – Либер-мибер, абзац цузамен и цифры с кружочком. Температура. Девка болезная была. Да бери, тут еще одна осталась.

Прикоснувшись к фотографии, Бардин вдруг замер. Предвидение, предчувствие, предвестие, пред… пред… На долю секунды ему привиделся длинный коридор с вереницей звенящих зеркал, повернутых под углом. Миллиард отражений стремящихся в бесконечность. Увидеть такой коридор означало, что обнаружение фотокарточки создает цепочку ситуаций, ведущую к закономерной цели. К невидимой цели, но понятно одно: фотография извлечена, будущее сгрудилось в непредсказуемый лабиринт. Притом, значимый для многих людей. Ничего конкретного Ырысту не почувствовал, лишь переплетение путей, трогательный лабиринт предстоящих событий. Можно бродить во всех направлениях, делать настойчивый выбор, вовремя стоять или идти вдоль стенки, но наружу уже не выбраться.

Поколебавшись, Ырысту все-таки карточку взял; мельком взглянув, сунул в карман. Через окно в комнату заглянул белый кот. Он кивнул Ырысту, прошел по карнизу, из виду исчез, потом вновь появился. Кириллов рявкнул: «Брысь!». Кот то ли не услышал, то ли наплевал, он уперся носом в стекло и пренебрежительно наблюдал за Кирилловым, который продолжил обыск. Ничего ценного в комнате более не было. Напольные часы замерли на полшестого, они высотой в человеческий рост – не унести. Кириллову пришлось выломать механическую кукушку.

– В давние времена-а-у, – зевая, сказал Ырысту. – Жило одно дикое племя…

– Опять бардинские байки. Послухаем, – Кириллов всегда с интересом слушал народные легенды и самопальные сказки, которые нередко рассказывал Бардин.

– Долго, сотни, может, лет селились они по берегам гниющих озер, носили черные накидки, похожие, знаешь, на наши плащ-палатки. Себя, при этом, считали людьми, а других уже нет. Других они ставили в один ряд со зверями дикими, охотились на людей соседних племен, как на оленей. Человеческим мясом, понятно, питались. И ужасались все нравам этого племени, боялись набегов ихних, потому что воины они были бесстрашные и никого в живых не оставляли после себя. На середине гнилого озера жило божество этого племени в образе металлической бабы, которой приносили и возлагали дары: скарб награбленный, украшения, головы пустые, когда мозг уже выели. Ни один народ, живущий в этих землях, не мог дать отпор полночному племени. Тогда старейшины тех мест обратились к кочевникам, чтобы они помогли им сломить озерную нечисть. Кочевые сколоты были в это время молодым и храбрым народом, кибитки их объехали все степи и предгорья, имелись у них искусные оружейные мастера, ковавшие непревзойденные клинки. Откликнулись кочевники на зов старейшин. Наверное, и плату какую-то взяли. Одним словом, налетели со свистом и гиканьем, посекли озерных, разграбили капище. Мудрец сколотский говорил, что не надо брать ничего от людоедского идола, но его не послушали. Бабу переплавили, а то, что в хижинах нашли – утварь, ножи, ткани – тоже сгодилось кочевникам. Мудрец предупреждал, что можно заразиться, стать такими же. А вождь, возглавлявший налет, ответил, что он не может запретить брать добычу, да и как можно перенять людоедство? Стада наши бесчисленны, земля наша обильна, ведет нас на запад небесная кобылица. Так что унесли кочевники людоедское добро с собой.

– Ты это на что намекаешь? – Кириллов присел на край стола и, звонко щелкнув спичкой, закурил.

– И не сразу, а через поколение, наверное, но веселые всадники стали превращаться в мрачных грабителей. А внуки тех, кто был в отряде, разграбившем капище, взяли в обычай снимать скальпы с убитых врагов. И стали они себя считать самым великим на этой земле народом, самым непобедимым и избранным. Будто уже и не потомки богов, а сами как боги. И тогда разгневались небеса…

– Нет, ты на что намекаешь? На это? – Кириллов кивнул на тяжелый мешок, лежащий у ног. – Ты меня попрекаешь?! А то, что я на войне этой проклятущей!.. Они, суки, вишь!.. – тихо, но яростно шипел он. – Линомуль! Кофе горькое, пианины. А мы когда будем жить по-людски? Ты, Ирис, сам дикий кочевник!

– Просто история, – примирительно сказал Ырысту.

– Не-ет! Ты меня говоришь в людоеды. Как бы я и не лучше немцев. Не лучше? Я к ним пришел? А ты знаешь, что я в гражданскую… Да что я? Я-то тогда уже отщепился. А тятька мой, – Кириллов резко перекрестился двумя пальцами. – Он в жизни не матюгнулся, не ударил никого. Оружия в руки нельзя даже. Охотничье только. У меня до седьмого колена все староверы-беспоповцы! Что, людоеды?

– Не кипятись ты. И не в упрек. И не тебе. Я знаю, какие староверы. Или у нас кержаков нету? Полная долина кержаков-то.

– А ты веру не трогай, – уже спокойно сказал Кириллов. – Это надо смотреть у кого железная баба бог. Уж у кого идолы, так у нас не идолы.

Замолчали. Ырысту достал папиросу, Кириллов бросил ему коробок. Бардин, прикурив, бросил обратно.

– Давят ваших? – спросил Ырысту.

Кириллов вздохнул, поднял мешок с пола на стол, выбросил в угол кукушку из часов.

– Я-то изгой с девятнадцатого года. Религиозный дезертир, так один умник назвал. Бес попутал с этим коммунизьмом. А община… В тайге они. Был я в том скиту, да не пустили. Эх, язви вас в душу! – тряхнул седой головой солдат. – Давят, говоришь? Я так думаю, тех, кто верует в Бога Христа, что даже оружия не признает, их и советская власть давит, и при царе гоняли. И будут. Всегдашнее дело, Россия. А потому что Родину, бля, надо защищать. Надо!