Ясновидец Пятаков

Александр Сергеевич Бушковский

Ясновидец Пятаков

© Бушковский А.С., 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

1

Гаврик Пятаков, худощавый и невысокий мужчина средних лет в короткой болоньевой куртке с надписью «Миллениум», без шапки и перчаток, вышел утром из храма Царственных Мучеников на перекрёстке улиц Свердлова и Войковской. Стояла зима, и брёвна церкви промёрзли до звона. Выдыхая пар в мороз, Гаврик сбежал с крыльца и перекрестился. «Х-ху-у, слава те, допустили к Чаше, теперь полегчает!» – подумал он и скоренько зашагал к своему в прошлом яркому, как печёный желток, а теперь тусклому и потёртому рыжему автомобилю, оставленному за углом.

Полегчать должно было наверняка. Он точно знал это по собственному опыту. Три года назад Гаврик, пребывающий тогда в глубоком и мрачном запое, однажды белым днём вдруг обнаружил себя сидящим на корточках вместе с попрошайками на обочине дорожки, ведущей к церкви. Вспомнить, как тут оказался, он не мог, зато держал в руке пустую баночку из-под оливок, куда редкие прохожие могли, если б захотели, бросать монетки. Проходившая мимо незнакомая суровая тётка остановилась, оглядела его презрительно и спросила тоном старшины:

– Пятаков?

Гаврик тупо промолчал.

– Ты моей невестке дом рубил, – утвердила она и взяла его за рукав. – Вставай давай! Брось банку.

Гаврик поставил баночку на снег и с трудом поднялся.

– А ну-ка пойдём! – И она повела его к дверям церкви. – Сейчас «Неупиваемая Чаша» будет, постоишь и послушаешь. Что за народ вы такой, мужики? Руки хоть и оттуда растут, зато плюй в глаза – всё божья роса!

Весь молебен она стояла рядом и держала его за рукав, но Гаврик никуда и не собирался бежать. Наоборот, он едва не заснул под монотонный голос священника. С последним «аминь!» он проснулся, и ему внезапно стало легче, почти хорошо. Суровая тётка вывела его на крыльцо и спросила всё так же грозно:

– Жена, что ль, выгнала?

– Сам ушёл.

– Тогда ступай домой. Два дня не пей, не ку-ри! – Отряхивая от какой-то пыльной побелки его тощую куртку, она так гулко ударила Гаврика ладонью меж лопаток, что тот вздрогнул и поёжился. – В субботу вечером придёшь сюда, я тебя буду ждать. Звать-то как? Я запамятовала…

– Гавриилом.

– Ну-у дак! А ещё сомневаешься! – непонятно чему обрадовалась она. – Всё, шагай!

Гаврик, к тихому своему изумлению, пошёл домой и помирился с женой. Вечером в субботу ноги сами принесли его обратно, и тётка действительно встретила его на крыльце:

– Сейчас подойдёшь к батюшке, скажешь «каюсь, отче, пью, гуляю». Он тебя спросит, ты ответишь. Завтра утром снова придёшь, причастишься. А там иди на все четыре.

Ни о чём не задумываясь, Гаврик сделал всё так, как велела тётка, и даже не заметил, что священник, накрыв расшитым полотенцем, не спрашивая, назвал его полным именем. А воскресным утром после долгой службы и очереди к чаше за ложечкой вина с кусочком хлеба он внезапно и окончательно протрезвел. Мутная тоска куда-то уползла, впустив на своё насиженное место спокойную радость. Люди вокруг по-доброму улыбались, из-под тающего снега торчала зелёная бутылка от йогурта, а придорожная мазутная грязь переливалась радугой и утекала ручьём вместе с солнечными искрами. По пути домой Гаврик удивлённо разглядывал город. Рассвет прозрачно окутывал оранжевым сонные дома, резко вычерчивал их силуэты и странно пах благовонным дымом. Воздух хотелось глотать, как газировку…

Гаврик, он же Гавриил Петрович Пятаков, вообще-то немного стеснялся своего имени, казавшегося ему архаичным, и при знакомстве иногда представлялся Гариком. Нет-нет, просто Гарик, не Игорь, и не Георгий, и уж тем более не Гарри. В детстве он был обижен на родителей за такую несправедливость с именем. Однажды даже упрекнул отца, сказав, что тот мог бы назвать его как-нибудь проще, Андреем, например. О том, что он именно Гаврик, знали немногие, в их числе и бич Андрюха, который частенько побирался тут, возле церкви, а когда-то давным-давно служил вместе с ним в армии, в одной роте.

На прошлой неделе Гаврик, вместо того чтоб работать и кормить семью, снова пропьянствовал два дня на срубе с товарищами, весёлыми плотниками, закусывал салом, ругался матом и всю пьянку курил. С головой окунулся он в синий омут, завис между дном и покрышкой, но всё же относительно быстро вынырнул. Сутки мрачно отходил. После этого ещё два дня кое-как попостился, а вчера с трудом и со страхом заставил себя пойти на вечернюю службу. Однако обошлось. Выстоял и обтекаемо рассказал о своём поведении отцу Николаю. Посетовал на грязные и унылые мысли в голове. Отец Николай тяжело вздохнул и разрешил, а сегодня вот отпустил лекарство.

Раздавая по пути монеты от рубля до десяти гражданам и гражданкам, стоящим и сидящим со стаканчиками вдоль дорожки, Гаврик сообразил, что не видит бича Андрюху, которому вчера от радости после исповеди выдал целую сотню. Сотня эта была заначена для одной знакомой многодетной прихожанки, которую он встречал иногда на службе, но вчера отчего-то не встретил. Гаврик подумал ещё: ничего, не обеднею, зато Андрюха, должно быть, обрадуется! Вместо него стоял угрюмый подросток, лицом похожий на Андрюху, но не такой опухший.

– А где отец? – спросил Гаврик и опустил в его стаканчик пятак.

– Здоровья вам, – ответил подросток равнодушно. – Помер он.

Гаврик остановился.

– Как помер? Когда? Я вчера его тут видел.

– Вчера и помер. Замёрз пьяный. Немного не дошёл до нашей будки.

– …

– В морге он щас. – Подросток указал большим пальцем за плечо.

– А мама?

– Поминают. В будке. Говорит, без нас похоронят, – добавил он, упреждая последний вопрос.

– Подожди…

Гаврик добежал до машины, вытащил из кошелька одну из двух лежащих там пятисоток и поспешил обратно.

– Маме отдай…

– Здоровья вам, – глухо повторил подросток, убрал купюру в карман, высыпал туда же мелочь из стаканчика и зашагал прочь. На ходу он уронил стаканчик, оглянулся и вдруг побежал, согнувшись и вжимая голову в плечи.

Гаврик вернулся к машине, сел за руль и пару минут сидел, тупо глядя на приборную доску. Народ расходился из храма, прошла мимо и многодетная прихожанка Светлана с усталым лицом. Пятаков завёл машину и поехал домой. В дороге он дважды с силой ударил ладонями по рулевому колесу и беззвучно выматерился, а на повороте возле дома пережал педаль газа и въехал во двор юзом.

До́ма ещё спали. Несколько минут Гаврик бродил из прихожей в кухню и обратно по скрипучему полу, скрюченными пальцами расчёсывая кожу головы под волосами. Наконец тихонько зашёл в дочкину комнату, порылся в ящике стола и вытащил оттуда ручку и чистую тетрадь в линейку. Прикрыв за собой дверь, сел на кухне, подпёр ладонью лоб и начал писать: «Сегодня ночью человек один замёрз. Я его знал. Из-за меня замёрз, не иначе. Я ему вчера сотню дал. Не было бы сотни, так бы не напился. Или напился? Кто его знает? Да ну! Судьба это. От неё не уйдёшь. Я же хотел как лучше. Что же, выходит, теперь я убийца? Неумышленно ведь…»

В кухню пришлёпала босыми ногами сонная жена и несколько секунд удивлённо смотрела, как Гаврик лихорадочно карябает что-то на бумаге. Но скоро это ей надоело, и она ушла в туалет. Гаврик продолжал: «Пиши, Гавриил, пиши! Что тебе ещё делать? Опять запить? Не поможет, сам знаешь. На работу поехать? Выходной. Телик включить? Не верю. Книжку почитать? Так ведь гляжу в книгу, а вижу фигу. Да и нет у меня таких книг, чтоб…»

– Гаврик, поставь чайник, а? – попросила жена, переходя в ванную.

Он задумчиво встал, отложил ручку и включил газ. Подошёл к подоконнику, опёрся на него кулаками и поглядел в окно. За окном задул ветер, и параллельно земле полетел между деревьями мелкий и колючий снег, а небо стало тёмно-серым с чёрными прожилками, как свежий цементный раствор.

«Зачем я ему пятисотку дал? – мрачно думал Гаврик. – Всё равно он её матери не отдаст. А если отдаст, то упьются все вусмерть. Как бы ещё кто-нибудь не помер!» Он сморщился и прикрыл глаза. «Да не, баба так не должна напиться, всё же умнее мужика». Он снова сел за стол и продолжил: «Твоя вина, Гавриил. Почему хочешь как лучше, а выходит наоборот? Пятисотка ему пригодится. Что-то купит. Или пива наберёт. С виду лет четырнадцать. Или клею накупит нюхать. Эти такие. Почему что ни делай, всё через жопу?» Гаврик зачеркнул последнее слово, но замены ему не подобрал. Перечитал всё написанное и встал, чтобы снять чайник с огня.

– Что это ты? – Жена кивнула на тетрадь, завязывая пояс халата.

– Так, по работе, список материалов, – отмахнувшись, привычно соврал Гаврик, и тут его кольнуло: «Вру, не задумываюсь, как будто так и надо. Знаю же, что худо это. Всё равно вру на каждом шагу. А что скажешь? Рассказывать с самого начала?»

Жена осталась в кухне заваривать чай, а он ушёл в комнату и сел за стол.

«Андрюха нераскаянный помер. Зависнет теперь между небом и землёй», – написал Гаврик и отложил ручку. Он представил себе, как Андрюха засыпает пьяный в сугробе, лицо его цвета еловой коры заметает позёмкой, а сальные волосы примерзают к утренней корке наста. Гаврик хорошо знал, как это – уснуть сильно пьяным. Просто провалиться во мрак и гул, а потом в тишину и небытие. Но что потом? Какая она, смерть? Гаврик очень надеялся, что Андрюхе не было больно. Но душа-то вылетит! И ужаснётся!

Раньше Гаврик и сам не верил в душу, пока однажды с друзьями они не улетели с просёлочной дороги под откос. На скорости девяносто в синих «Жигулях». Трижды перевернулись через крышу, водитель убился, раздавив грудь об руль, штурман сломал спину, а Гаврик на заднем диванчике только изрезался об осколки стёкол и набил шишку на голове. Зато он прекрасно видел, словно в медленном кадре паря с правого боку от машины, как она тяжело кувыркается, рвёт дёрн, ломает осинки под насыпью, наконец бьётся лобовым стеклом о камень и застывает колёсами вверх. Видел своё тело летающим по салону, как кукла, видел и выпорхнувшего из окна изумлённого водителя Вовчика. Вовчик парил напротив, слева от крутящейся в воздухе машины. Потом он пропал (видны были только плечо и мёртвый затылок), а Гаврик обнаружил себя лежащим изнутри на крыше в брызгах стёкол и штурмана Валерку зажатым на правом сиденье вниз головой и визжащим от ужаса и боли.

– Иди чай пить, Гаврик! – позвала из кухни жена.

«А душа куда? Куда Вовчик полетел? Ведь он исчез! Не в свой же труп залез обратно?» Гаврик не знал ответа на эти вопросы, хотя теперь не сомневался, что видел этот кошмар своей собственной душой. Зато он слышал ответ отца Николая и боялся, что тот прав. Отец Николай, молодой и интеллигентный, похожий, как казалось Гаврику, на аспиранта и на хиппи одновременно, выслушав его на исповеди, внезапно сказал: «Вам, Гавриил, возможно, дан второй шанс. Задуматься и измениться. А водителя вашего, боюсь, бесы утащили. Ведь вы же сами сказали, что ехали нетрезвые. Хотя… никто не знает точно, что там будет и кто там ждёт».

Гаврик поплёлся на кухню.

«Рассказывать жене? Или нет? Вот тоже вопрос! Рассказать – значит, расстроить её, она такая впечатлительная. Если не рассказывать, увидит, что я на нервах, начнёт допытываться. Врать не хочется… Видно, придётся всё же рассказать».

2

Кмоему глубокому огорчению и даже некоторой досаде, мне на своём веку не довелось общаться с великими людьми. Все эти известные телеведущие или выдающиеся политики никогда обо мне не слышали. Не знают меня и злободневные журналисты с актуальными режиссёрами. Ни знаменитые спортсмены, ни заслуженные артисты, ни влиятельные продюсеры не пожимали при знакомстве мою руку. Прошедшую треть жизни я провёл среди обычных, среднестатистических, ничем не примечательных граждан, и, скажу больше, я не знаком даже с офисным планктоном…

Печальнее же всего – мне не везло на творцов! На поэтов, музыкантов и… Стоп! Вру. Есть у меня один знакомый, художник-баталист. Правда, не слишком уж широко известный, но это только потому, что он бывший полисмен, то ли участковый инспектор, то ли вовсе оперуполномоченный, приученный к конспирации и впитавший её с молоком матери. Зато теперь он ведёт вполне богемную жизнь и частенько пьян, а на полотнах ему особо удаются вспышки разрывов и атмосфера сражения. Немногочисленные знатоки его творчества в один голос уверяют, что это лучший живописец меж служителей закона и одновременно лучший сыскарь среди взявших в руки палитру и кисть…

Но вернусь к своей мысли.

На творцов мне хоть и не везло, однако жажда творчества, мысли о высоком искусстве и даже, чего греха таить, мечты о громкой славе не давали мне покоя с самого детства. Не дают и по сей день. Я пробовал себя в музыке, увлекался живописью и везде, особенно в поэзии, проявил способности. Одних способностей, к несчастью, оказалось недостаточно, для успеха было нужно что-то ещё, но что? Думая об этом, я пришёл к выводу: нужны гений, удача и блат. Неимоверным, титаническим усилием воли и напряжением всех сил, душевных и отчасти даже физических, я попытался обнаружить в себе гений, но, увы, не обнаружил. Отдышавшись и оглядевшись вокруг, я понял, что примерно так же обстоит дело и с блатом. Какая уж тут удача! На долгие годы пришлось мне тогда оставить искусство…

Река жизни вращала меня в водоворотах событий, несла по стремнинам желаний, окунала в омуты страстей… Вот видите, что я вам говорил? Готовая поэтическая строфа, ну просто начало стихотворения! Что-то среднее между дактилем, амфибрахием и анапестом. Только получается не очень ритмично – «вращала меня в водоворотах событий». Может быть, «вращала меня в поворотах событий»? Уже лучше, но ещё не то! Как это «вращала в поворотах»? Как детский волчок, что ли? Ерунда какая-то… Или тогда «крутила в заворотах»? Тоже нет, пожалуй. Это попахивает несварением желудка…

Да, так вот. С годами я набрался опыта и среди прочего услышал мнение, что человек хотя и немощен, и грешен, но с божьей помощью, видите ли, всё может. Ну, в смысле с богом может всё! Здесь я употребил бы ироничный смайлик. Уж нам-то с вами, людям образованным, совершенно понятно, что в мире нет ничего, кроме движущейся материи. И что-то я не видел ни одной горы, передвинутой силой молитвы. Даже поступить наоборот и хотя бы себя переместить поближе к горам редко кому удаётся. Я, к примеру, никогда не бывал в Швейцарских Альпах.

Однако бог есть, как считает довольно большая часть населения нашей голубой планеты, и мало того, он – главный творец. А человек способен лишь со-творить. Ну что ж, я согласен, что такое мнение имеет право на существование. Не зря же тысячи лет люди молятся разным богам, а потом создают шедевры! Всякие пирамиды и зиккураты, одиссеи и нефертити. Пишут книги мёртвых и чёрные квадраты.

Я потехи ради хорошенько помолился. Сперва Кришне, затем Иегове. Почему именно им? Просто сначала я встретил на улице бритых под ноль адептов в мандариновых простынях и босиком (хоть было холодно и дождик), а потом свидетелей с вдохновенными лицами, блеском в глазах и пачками журналов под мышкой, и стал ходить на собрания к тем и другим по очереди. Когда об этом узнал мой бригадир Алексей Алексеевич Темчинов по прозвищу Чингисхан, человек большой во всех отношениях, он ласково посмотрел на меня, потом, здороваясь, немного сильнее обычного пожал мне руку (у меня чуть глаза на лоб не вылезли) и мудро изрёк: «Бросьте вы это мракобесие, Миша, мы же не в дикой Индии бичуем и не в Америке башню с долларами сторожим, а живём на православной земле. Вы тогда уж лучше в церковь сходите, больше толку будет». Мне почему-то сразу стало ясно, что он прав, и я перестал ходить к адептам и свидетелям. Правда, и в церковь я пока тоже не пошёл.

Дело в том, что я, мечтая об искусстве и пытаясь его сотворить, ради хлеба насущного трудился тогда в бригаде грузчиков под руководством Чингисхана. Не подумайте ничего предосудительного, работать в такой бригаде престижнее, чем клерком в ином министерстве. Никто не пьёт, не курит, не опаздывает. Тем паче не прогуливает. Все в чистой и единообразной робе. Зарплата как у замминистра. У нас и профсоюз был. В театр билеты раздавали, на разные там выставки. В библиотеку записаны были. И вот тут-то я и познакомился с Гавриком. Нет, не на выставке, конечно, а в больнице, где лежал тогда наш бригадир и куда наша бригада ходила его навещать.

Пожалуй, пора представиться. Меня зовут Михаил Станиславович Медвежонок. Нет, вы только послушайте! Михаил Медвежонок! Папа мой – Медвежонок Стасик, а я Медвежонок Миша. Ну разве станешь тут поэтом? Я даже псевдонима никогда не мог себе придумать, разве что Винни-Пух, который сочинял на досуге сопелки и вопилки. И правда, когда в нашей бригаде появился Гаврик Пятаков, нас сразу же прозвали Винни-Пух и Пятачок. Но только у тех поросёнок тянулся за медвежонком, а у нас получилось наоборот.

Ребята в бригаде подобрались крепкие, весёлые и задиристые, и работа у грузчиков, сами понимаете, не с документами. Полагаю, несладко пришлось бы малорослому Гаврику, если бы в первый же день Алексей Алексеевич не сказал нам с серьёзным видом, что мы должны быть очень внимательны с ним, и вообще он, этот Гаврик, наш шанс. Все, кроме меня, удивились. Никто не понял, о чём идёт речь, но вопросы бригадиру задавать было не принято.

К общему нашему сожалению, Гаврик Пятаков недолго работал в бригаде. По странным обстоятельствам, о которых я расскажу позже, ему пришлось покинуть нас, хотя трудился он отлично, старался, и коллектив его принял. А Чингисхан и вовсе полюбил Гаврика как родного. Многие из нас были обязаны ему чем-то добрым, полезным или вовсе просто чудом, не побоюсь этого слова. Но всё же он ушёл, и стало нам не хватать… смешно сказать, будто бы какой-то радости.

Однако всё по порядку.

С каждой нашей встречей Гаврик удивлял меня всё больше, и вот спустя почти год, в один прекрасный зимний полдень, я решил снова взяться за перо (хотя уже и не перо поэта) и в прозе рассказать о нём то, что знаю. Иначе всё забудется, а этого мне не хотелось бы. Напоследок должен не без удовольствия признаться, что и бывший бригадир наш, Алексей Алексеевич Темчинов, настоятельно просил меня подробно рассказать о Гаврике, полагая, что лишь у меня из всей бригады это получится в должной мере. «Михаил, пожалуйста, никакого художества! – велел он. – Только голая правда!»

И пусть некоторые находят, что слишком часто я использую клише и штампы или, наоборот, поэтические гиперболы и метафоры, не имеющие отношения к делу, мне всё изложенное ни-же представляется весьма похожим на правду, а главное, не слишком уж косноязычно рассказанным…

3

Татьяна, жена Гаврика, была сильно моложе его, зато крупнее и выше. При этом в начале знакомства она стеснялась своего роста и пышных форм, но именно сочетанием габаритов и стеснительности покорила Гаврика, едва они только встретились.

Это случилось летом в общежитии, куда он зашёл к товарищам попить пивка, а она приехала из деревни к старшей сестре поступать после школы в техникум. Они столкнулись на лестничной площадке. Таня бежала на экзамен и, мощно толкнув двери, чуть не сбила Гаврика с ног. Гаврик тайно восхитился туго упакованной развитой грудью, размером босоножек и розовым смущённым румянцем незнакомки. Неожиданно для самого себя он предложил подвезти спешащую девушку, поскольку подъехал к общаге пусть и на древнем, зато на собственном автомобиле. А ко-гда она, совершенно покраснев, согласилась, у него от волнения пересохло во рту.

Гаврик тогда работал на стройке, неплохо зарабатывал и снимал квартиру на растущей окраине. О будущем не парился. Просыпаясь, первым делом закуривал и включал рок-радио. Варил ко-фе. Выходные частенько начинал с баночки пива. Эта жизнь давно устраивала его и затягивала всё сильнее, но пришедшая в гости Танюша резко всё изменила: выкинула окурки и пивные банки, для свежести открыла окно и в итоге сварила куриный суп. В техникум она не поступила, но огорчиться из-за этого не успела, потому что вскоре, после нескольких ночей в гостях у Гаврика, призналась, что беременна, и получила от него предложение руки и сердца. Деваться ей было некуда – скромно расписались.

Родив девочку и быстро восстановившись, Таня расцвела. Вместо того чтобы располнеть, как это часто случается с крупными барышнями, она похудела и стала стройнее. Фигура её из налитой девичьей плавно преобразилась в женскую. А на лице мягко засияла уверенность женщины, решившей главную задачу природы и продолжающей интересовать окружающих мужчин. Она убедилась в этом во время прогулок с коляской по пешеходным дорожкам строящегося микрорайона. Рабочие южных национальностей с головы до ног обжигали её пламенными взглядами, а иногда позволяли себе и восторженные возгласы.

Жизнь текла, дочка подросла. Тане стало скучно сидеть дома, и она легко устроилась на работу. Окончив маникюрные курсы, быстро доросла до администратора салона красоты. От стеснительности, которая на первых порах располагала к ней людей, мало что осталось. Ну разве что умение слегка смутиться и порозоветь в нужный момент. Зато появился опыт в общении с клиентками салона и с их мужьями. Хозяйка была довольна – администратор Танечка натолкнула её на мысль открыть в салоне мужской кабинет. Он пользовался популярностью и приносил доход.

Со временем Таня перестала материально зависеть от Гаврика и осознала своё равноправие. Гаврик же был в свою очередь рад, что его Танюша хорошо одевается, прекрасно выглядит и здраво рассуждает. К тому, что иногда по утрам и вечерам он ходит в церковь, Таня относилась снисходительно. Может же быть у мужчины хобби? Подумаешь, в церковь. Не на футбол ведь, не в баню же с друзьями! Зато почти не пьёт, не курит. За все годы в браке только дважды и срывался с тормозов, и то ненадолго. А вот, к примеру, у соседки Ларочки супруг рыбак, так там с пятницы по понедельник то нерест, то путина. Сети, запах, чешуя, пустая тара. У Эльвиры и вовсе музыкант, там всё время то карнавал, то… как это… сейшн. Свистопляска, одним словом. Какие-то волосатые бомжи с гитарами и вульгарные девицы с сигаретами в красных губах.

А тут тишь да покой, скучновато только. Уставится на свои иконки с книжечкой в руках, бормочет что-то, шевелит губами, и взгляд отсутствующий. Ни в театр его не вытащить, ни в кино. Ни тем более на корпоратив или день рождения к знакомым. Друзей общих у Танюши с Гавриком не образовалось, у него, кажется, и вовсе их нет. Она, по крайней мере, таковых не знала. Да, ездили недавно к её маме на юбилей, так он сидел там молча и улыбался, как пришибленный.

Неплохо зарабатывает, надо признать, не ху-же других. К тому же всё ей отдаёт. Честный, даже заначек нет, бедный ягнёночек (так соседка Эльвира называет подобных мужчин, она в театре гримёршей служит). Но, с другой стороны, сколько можно топором махать и по́том вонять? Вот у её хозяйки, Марины Леонидовны, муж каж-дую неделю маникюр делает и пахнет «Ланвином», а у приятеля его, Игоря Борисовича, пальто мягкого велюра на мощных (и загорелых) плечах плюс «Кадиллак Эскалэйд» как самолёт президента. И у этого самолёта на заднем диване из бежевой кожи ме́ста куда больше, чем у них с Гавриком на кухне. Да что там на кухне! Когда диван этот нажатием кнопочки разложен, то их с Гавриком супружеская постель рядом с ним просто койка больничная…

Нет, всё-таки что-то не так с её Гавриком! Очень даже не так! Ну для чего живёт человек? Чего добился? Чего хочет достичь? Непонятно. Дома загородного себе не построил. Хоть и рубит их чуть не по десятку в год, а всё для других, для заказчиков. Сына не родил. Посадил ли дерево – неизвестно, но по миру не поездил, не видел его и жизни не знает. Бесцельно как-то существует… Сейчас, гляньте-ка, из угла в угол ходит и никак не решится ей что-то сказать.

4

Ярче всего из разноцветного детства Гаврик запомнил похороны деда.

Дед любил Гаврика больше других внуков, и Гаврик чувствовал это. Замечал, что дед всегда разговаривал с ним как со взрослым. Всегда, сколько Гаврик помнил, даже лет с шести. В свои теперешние тринадцать он вспоминал, как ещё дошкольником, сидя рядом на завалине, беседовал с дедом о звёздах на небе, которые отражались вечером в притихшем июльском озере, о жизни и смерти. Удивительно, почему Гаврик так отчётливо помнил эти разговоры?

– Как это «мы умрём»? – настойчиво спрашивал он деда. – Нас совсем не будет? Совсем-совсем?

– Ну… – Дед подыскивал слова. – Тут, на этом свете, не будет. – Жестом полководца он указывал рукой на озеро и деревню. – На том будем! – Он тыкал пальцем в небо. – Если повезёт. Тут в землю закопают, а там отвечать придётся.

Палец у деда был тёмный от машинного масла и немного кривой. Ещё в молодости раздробил его молотом в кузнице.

– На небе? – Гаврик силился представить. – Мы, что ли, летать будем?