Тайная жизнь пчел

– Я не успокоюсь, пока она не извинится!

Это был его последний выкрик, а потом мы вошли в здание участка, и у меня возникло почти непреодолимое желание упасть на колени и расцеловать тюремный пол.

Я представляла себе тюрьмы только по вестернам в кинотеатрах, и эта была совершенно на них не похожа. Прежде всего, стены в ней были выкрашены в розовый цвет, а на окне висели занавески в цветочек. Оказалось, мы вошли через квартиру, отведенную для тюремного надзирателя. Его жена выглянула на шум из кухни, не переставая смазывать маслом форму для кексов.

– Вот, привел тебе еще пару ртов на прокорм, – сказал ей мистер Гастон, и она вернулась к своим делам. Сочувственной улыбки нам не досталось.

Он провел нас в переднюю часть участка, где друг против друга в два ряда выстроились камеры, все как одна пустые. Мистер Гастон снял с Розалин наручники и протянул ей полотенце, которое захватил из ванной комнаты. Она прижимала его к голове, пока он, сидя за столом, заполнял бумаги, а потом долго искал ключи от ящика для документов.

В тюрьме пахло застарелым перегаром. Он завел нас в первую камеру в первом ряду, где кто-то нацарапал на скамье, прикрученной к одной из стен, слова «Дерьмовый трон». У всего происходящего был отчетливый привкус нереальности. Мы в тюрьме, думала я. Мы в тюрьме.

Когда Розалин убрала от головы полотенце, я увидела рану длиной в дюйм[11], уже начавшую опухать, высоко над бровью.

– Очень болит? – спросила я.

– Побаливает, – ответила она.

Розалин два или три раза обошла камеру по кругу, потом опустилась на скамью.

– Ти-Рэй нас отсюда вытащит, – неуверенно сказала я.

– Угу.

Она больше ни слова не проронила до тех пор, пока примерно через полчаса мистер Гастон не отворил дверь камеры.

– Выходи, – сказал он.

Лицо Розалин на миг озарилось надеждой. Она даже начала вставать. Он отрицательно покачал головой:

– Ты никуда не идешь. Только девочка.

У двери я вцепилась в решетку камеры, точно она была рукой Розалин.

– Я вернусь, обязательно! Договорились?.. Договорились, Розалин?

– Иди уже, я справлюсь.

И выражение ее лица было загнанным – настолько, что едва не добило меня.

Стрелка спидометра в грузовике Ти-Рэя скакала и металась так, что я не могла разобрать, показывает она семьдесят или восемьдесят миль[12] в час. Пригнувшись к рулю, он выжимал педаль газа, отпускал и выжимал снова. Бедный грузовик грохотал так, что казалось, крышка капота вот-вот оторвется и слетит, обезглавив в полете пару сосенок.

Как мне представлялось, Ти-Рэй так торопился домой, чтобы превратить его в пыточную камеру и насыпать пирамиды из крупы. А я буду переходить от одной кучи к другой, часы напролет простаивая на коленях с перерывами только на посещение туалета. Мне было все равно. Я не могла думать ни о чем, кроме Розалин, оставшейся в тюрьме.

Я покосилась на него:

– А как же Розалин? Ты должен ее вытащить…

– Радуйся, что я тебя оттуда вытащил! – рявкнул он.

– Но она не может там оставаться…

– Она облила табачной жижей троих белых мужчин! О чем она, черт возьми, только думала?! Да еще самого Франклина Пози, Христос помилуй! Она не могла кого понормальнее выбрать? Он же самый злобный негроненавистник во всем Сильване. Да он ее прикончит сразу, как только увидит!

– Да быть не может, – возразила я. – Ты же не имеешь в виду, что он прямо так возьмет и убьет ее!

– Что я имею в виду – что меня не удивит, если он взаправду ее кокнет.

Мои руки, засунутые в карманы, вмиг ослабели. Франклин Пози – мужчина с фонариком, и он непременно убьет Розалин. Но с другой стороны, разве в душе я не знала этого еще прежде, чем Ти-Рэй сказал это вслух?

Он поднялся вслед за мной по лестнице. Я шла намеренно неторопливо, внутри меня вдруг начал нарастать гнев. Как он мог так вот бросить Розалин в тюрьме?

Когда я вошла в комнату, он остановился на пороге.

– Я должен пойти разобраться с выплатой сборщикам, – сказал он. – Не смей выходить из комнаты. Ты меня поняла? Сиди здесь и думай о том, что я вернусь и разберусь с тобой. Подумай об этом хорошенько.

– А ты меня не пугай, – пробормотала я, в основном себе под нос.

Он уже повернулся, собираясь уйти, но при этих словах резко крутанулся ко мне:

– Что ты там вякнула?

– А ты меня не пугай, – повторила я, на этот раз громче.

Изнутри меня рвалось на свободу смелое чувство, дерзкое нечто, прежде запертое в груди.

Он шагнул ко мне, занося руку, словно намереваясь дать мне пощечину.

– Ты за языком бы своим последила!

– Ну, давай ударь меня! – завопила я.

Когда он размахнулся, я отдернула голову. Он промахнулся.

Я бросилась к кровати и забралась на самую ее середину, тяжело дыша.

– Моя мать больше никогда не позволит тебе меня коснуться! – выкрикнула я.

– Твоя мать? – Его лицо побагровело. – Ты думаешь, этой чертовке было не насрать на тебя?

– Мама любила меня! – крикнула я.

Он запрокинул голову и издал натужный, злой смешок.

– Это… Это не смешно, – бросила я.

Тогда он бросился к кровати, уперся кулаками в матрац, приблизив свое лицо к моему настолько, что я разглядела крохотные поры, из которых росли волоски у него на коже. Я отшатнулась назад, к подушкам, вжалась спиной в изголовье.

– Не смешно?! – заорал он. – Не смешно? Почему же, я смешнее в жизни ничего не слыхивал! Ты думаешь, что мать – твой ангел-хранитель! – Он снова рассмеялся. – Да этой женщине было наплевать на тебя!

– Это неправда, – возразила я. – Неправда.

– А тебе-то откуда знать? – бросил он, по-прежнему нависая надо мной. Остатки ухмылки кривили уголки его рта.

– Я тебя ненавижу! – крикнула я.

Это стерло улыбку с его лица в один миг. Он заледенел.

– Так, значит, маленькая сучка, – выговорил он. Губы его побелели.

Внезапно по мне скользнул ледяной холод, словно что-то опасное проникло в комнату. Я бросила взгляд на окно и почувствовала, как дрожь пробежала вдоль позвоночника.

– А теперь послушай меня, – сказал он убийственно спокойным голосом. – Правда в том, что твоя жалкая мамаша сбежала и бросила тебя. В тот день, когда она умерла, она вернулась, чтобы забрать свои вещи, вот и все. Можешь ненавидеть меня сколько хочешь, но это она тебя бросила.

В комнате стало абсолютно тихо.

Он стряхнул что-то с полочки рубашки и пошел к двери.

Даже после его ухода я не шевелилась – только поглаживала пальцем полосы света на кровати. Звук его шагов, прогрохотавших вниз по лестнице, замер. Я вытащила подушки из-под покрывала и обложилась ими, словно автомобильной камерой, которая могла поддержать меня на плаву. Я была способна понять, почему она ушла от него. Но уйти от меня? Эта мысль пустила бы меня на дно навеки.

Банка, в которой были пчелы, теперь стояла опустевшая на тумбочке. Видно, с утра пчелы наконец оправились настолько, что смогли улететь. Я потянулась и взяла банку в руки, из глаз у меня хлынули слезы, которые я сдерживала, наверное, не один год.

Твоя жалкая мамаша сбежала и бросила тебя. В день своей смерти она вернулась, чтобы забрать вещи, вот и все.

Господь Бог и Иисус, заставьте его забрать эти слова обратно.

Воспоминание навалилось на меня. Чемодан на полу. Их ссора. Мои плечи начали сотрясаться – странно, неудержимо. Я вжимала банку в себя, в ложбинку между грудями, надеясь, что она поможет мне успокоиться, но не могла перестать трястись, не могла перестать плакать, и это пугало. Словно меня сбила машина, приближения которой я не заметила, и теперь я лежала на обочине дороги, пытаясь понять, что случилось.

Я села на край постели, снова и снова воспроизводя в памяти его слова. И каждый раз щемящая тоска скручивала меня в том месте, где положено быть сердцу.

Не знаю, сколько я так просидела, чувствуя себя разбитой на куски. Наконец подошла к окну и стала смотреть на персиковые деревья, протянувшиеся на половину расстояния до Северной Каролины, на то, как они поднимали свои лиственные руки в жесте чистой мольбы. Кроме них вокруг было только небо, воздух и безлюдное пространство.

Я посмотрела на пчелиную банку, которую по-прежнему сжимала в руке, и увидела, что на ее донышко натекло слез около столовой ложки. Я отцепила край сетки на окне и вылила их на улицу. Ветер подхватил капли на свой подол и стряхнул на выгоревшую траву. Как она могла меня бросить? Я простояла так несколько минут, глядя на мир, пытаясь понять. Доносилось пение каких-то пичужек – такое совершенное.

Вот тогда-то до меня и дошло: А что, если бегство моей матери – неправда? Что, если Ти-Рэй все это придумал, чтобы наказать меня?

У меня едва голова не закружилась от облегчения. Вот именно! Так оно наверняка и есть. Это я к тому, что мой отец был второй Эдисон, когда надо было изобрести очередное наказание. Однажды, когда я огрызнулась в ответ, он сказал, что моя любимица, крольчиха Мадмуазель, умерла, и я проплакала всю ночь, а на следующее утро обнаружила ее живой и здоровой в крольчатнике. Должно быть, и сейчас он тоже все выдумал. Есть вещи, невозможные в этом мире. У детей не может быть сразу двух родителей, отказывающихся их любить. Один – возможно, но, ради милосердия, не двое!

Должно быть, дело было так, как он говорил прежде: она прибиралась в чулане в тот день, когда произошел несчастный случай. Люди ведь все время прибираются в чуланах.

Я поглубже вздохнула, успокаиваясь.

У меня никогда прежде не было настоящего религиозного откровения – такого, когда знаешь, что с тобой говорит голос, знакомый, но не твой собственный, говорит так явственно, что видишь, как его слова изливают сияние на деревья и облака. Но такой момент настиг меня как раз тогда, когда я стояла в своей собственной обыкновеннейшей комнате. Я услышала голос, который сказал: Лили Мелисса Оуэнс, твоя банка открыта.

За считаные секунды я поняла, что должна делать: уйти. Я должна была убраться подальше от Ти-Рэя, который, наверное, в эту самую минуту возвращался домой, чтобы бог весть что со мной сделать. Не говоря уже о том, что я должна была вызволить Розалин из тюрьмы.

На часах было без двадцати три. Я нуждалась в надежном плане, но не могла позволить себе роскошь рассиживаться и продумывать его. Я схватила свой розовый парусиновый вещмешок, который планировала брать с собой на вечеринки с ночевкой, если бы только кто-то пригласил меня. Взяла тридцать восемь долларов, которые заработала, продавая персики, и сунула их в мешок вместе с семью своими лучшими трусами, у которых на задней части напечатаны названия дней недели. Побросала туда же носки, пять пар шортов, топы, ночную рубашку, шампунь, щетку для волос, зубную пасту, зубную щетку, резинки для волос, то и дело поглядывая в окно. Что еще? Мазнув взглядом по висевшей на стене карте, я сорвала ее одним движением, не позаботившись вытащить кнопки.

Сунула руку под матрац и вытащила фотографию матери, перчатки и деревянный образок чернокожей Марии, и тоже сунула их в мешок.

Вырвав листок бумаги из прошлогодней тетрадки по английскому, я написала записку, короткую и деловитую: «Дорогой Ти-Рэй! Не стоит меня искать. Лили. P. S. Люди, которые лгут, как ты, должны гнить в аду».

Глянув в очередной раз в окно, я увидела, что Ти-Рэй направляется от сада к дому, сжав кулаки, наклонив голову вперед, точно бык, желающий кого-нибудь забодать.

Я поставила записку стоймя на трюмо и на миг задержалась в центре комнаты, гадая, увижу ли я ее еще когда-нибудь.

– Прощай, – сказала я, и из моего сердца пробился тоненький росток печали.

Оказавшись снаружи, я высмотрела прореху в сетке, которой был обтянут фундамент. Протиснувшись в нее, я исчезла там, в темно-лиловом сумраке и пронизанном паутинками воздухе.

Сапоги Ти-Рэя прогремели по веранде.

– Лили! Ли-лиииии! – услышала я его голос, разносившийся над половицами дома.

И вдруг я увидела Снаут, обнюхивавшую то место, куда я заползла. Я попятилась глубже во тьму, но она почуяла мой запах и разгавкалась от всей своей косматой души.

Ти-Рэй выбежал из дома, держа в руке мою скомканную записку, наорал на Снаут, велев ей заткнуться, и рванул с места в своем грузовике, задымив выхлопными газами всю подъездную дорогу.

Второй раз за день идя по заросшей сорняками полосе вдоль шоссе, я думала о том, насколько старше меня сделало четырнадцатилетие. За считаные часы я начала чувствовать себя на все сорок.

Дорога впереди была пуста, насколько хватало взгляда. Местами из-за знойного марева казалось, что воздух идет волнами. Если бы я сумела освободить Розалин – это было такое большое «если», размером с планету Юпитер, – то куда бы мы тогда направились?

И вдруг я застыла на месте. Тибурон, Южная Каролина. Конечно! В городок, название которого было написано на обороте дощечки с чернокожей Мадонной. Я же сама намеревалась когда-нибудь попасть туда, верно? Это было идеальное решение: моя мать там бывала. А может быть, даже знала кого-то из тамошних жителей, достаточно любивших ее, чтобы подарить чудесную картинку с матерью Иисуса. И кому пришло бы в голову нас там искать?

Я присела на корточки у кювета и развернула карту. Тибурон был как карандашная точка рядом с большой красной звездой Колумбии, столицы Южной Каролины. Ти-Рэй наверняка будет наводить справки на автобусной станции, так что нам с Розалин придется добираться на попутках. Вряд ли это будет особенно трудно. Стой себе на шоссе с поднятой рукой, и кто-то да сжалится над тобой.

Я едва миновала церковь, и тут мимо проехал брат Джеральд в своем белом «Форде». Я увидела, как мигнули красным тормозные огни. Он сдал назад.

– Я так и думал, что это ты, – сказал он в окошко. – Куда направляешься?

– В город.

– Опять? А мешок зачем?

– Я… кое-какие вещички несу Розалин. Она в тюрьме.

– Да, я знаю, – сказал он, распахивая пассажирскую дверцу. – Забирайся, я и сам туда еду.

Никогда еще мне не приходилось ездить в машине проповедника. Не то чтобы я ожидала увидеть тысячу библий, сваленных на заднее сиденье, но все же меня немного удивило то, что внутри она оказалась точь-в-точь такой же, как любая другая машина.

– Вы едете повидаться с Розалин? – спросила я.

– Мне позвонили из полиции и попросили выдвинуть против нее обвинение в краже церковной собственности. Говорят, что она взяла пару наших вееров. Ты что-нибудь об этом знаешь?

– Да всего-то два веера…

Он тут же переключился на проповеднический тон:

– В глазах Бога не имеет значения, два это веера или две сотни! Кража есть кража. Она спросила, можно ли ей взять веера, я сказал «нет» на чистом английском языке. Она все равно их взяла. Так вот, это грех, Лили!

Благочестивые люди всегда действовали мне на нервы.

– Но она же глуха на одно ухо, – с жаром возразила я. – Наверное, не расслышала, что вы сказали. Она вечно так делает. Вот Ти-Рэй скажет ей: «Погладь мне две рубашки», а она возьмет да перегладит все рубашки.

– Проблема со слухом… Ну, я этого не знал, – кивнул он.

– Розалин ни в жизнь бы ничего не украла!

– Мне сказали, она напала на мужчин у заправочной станции.

– Все было не так, – заверила я. – Видите ли, она пела свой любимый гимн: «Где были вы, когда распинали Господа моего?» Я не верю, что эти люди христиане, брат Джеральд, потому что они стали кричать на нее, велели заткнуться и перестать петь эту идиотскую песенку про Иисуса. А Розалин им: «Можете обзывать меня, но не богохульствуйте на Господа нашего Иисуса». А они все равно не послушались. Тогда она вылила им на ботинки жижу из своей плевательницы. Может, она и была неправа, но она-то сама считала, что Иисуса защищает.

Я вспотела так, что промокла от блузки до бедер.

Брат Джеральд пожевывал губу. Я видела, что сказанное мной на самом деле заставило его задуматься.

Мистер Гастон был в участке один. Он сидел за столом и ел вареный арахис, когда мы с братом Джеральдом переступили порог. Скорлупа была разбросана по всему полу – вполне в духе мистера Гастона.

– Твоей цветной здесь нет, – сказал он, глядя на меня. – Я отвез ее в больницу, чтобы ей наложили швы. Она упала и ударилась головой.

Упала она, значит, пропади ты пропадом! Мне захотелось схватить его миску с арахисом и швырнуть о стену.

Я не смогла сдержаться и заорала:

– То есть как это – упала и ударилась головой?!

Мистер Гастон посмотрел на брата Джеральда, они обменялись тем всепонимающим взглядом, каким обмениваются мужчины, когда в поведении женщины возникает хоть малейший намек на истерику.

– Успокойся сию минуту, – велел он мне.

– Я не смогу успокоиться, пока не узнаю, все ли у нее в порядке, – сказала я чуть тише, но голос у меня все равно подрагивал.

– Все у нее хорошо. Просто легкое сотрясение. Полагаю, сегодня к вечеру она уже вернется сюда. Врач хотел понаблюдать ее пару часов.

Пока брат Джеральд объяснял, что не может подписать документы на арест, учитывая, что Розалин почти глуха, я начала отступать к двери.

Мистер Гастон метнул в меня предупреждающий взгляд.

– Ее в госпитале охраняет наш человек, и он не разрешает никому видеться с ней, так что отправляйся-ка домой. Поняла меня?

– Да, сэр. Я иду домой.

– Вот и иди, – сказал он. – Если узнаю, что ты у больницы околачиваешься, я снова позвоню твоему отцу.

Мемориальная больница Сильвана представляла собой приземистое кирпичное строение в два крыла: одно для белых, другое для чернокожих.

Я вошла в пустынный коридор, в котором витало слишком много запахов – гвоздики, старческого тела, растирки на спирту, освежителя воздуха, желатинового десерта из красных ягод. В окнах «белого» отделения торчали кондиционеры, но здесь не было ничего, кроме электрических вентиляторов, гонявших душный воздух с места на место.

У поста медсестер стоял, привалившись к стойке, полицейский. Вид у него был точно как у школьника, прогуливающего физкультуру и выбежавшего на переменке покурить с грузчиками из магазина. Он разговаривал с девушкой в белом. Как я догадалась, это была медсестра, но на вид ненамного старше меня. «Я сменяюсь в шесть», – донеслись до меня его слова. Она стояла и улыбалась, заправляя за ухо прядку волос.

В противоположном конце коридора у одной из палат стоял пустой стул. Под ним лежала полицейская фуражка. Я тихонько поспешила туда и увидела на двери табличку: «Посещения запрещены». И тут же шагнула внутрь.

В палате стояли шесть коек, все пустые, кроме самой дальней у окна. Матрац и постельное белье на ней задрались, изо всех сил стараясь выдержать вес пациентки, занимавшей койку. Я бросила вещмешок на пол.

– Розалин?

На голове у нее была намотана марлевая повязка размером с детский подгузник, а запястья привязаны к раме койки.

Увидев меня, Розалин заплакала. За все годы, что она за мной присматривала, я ни разу не видела на ее лице ни слезинки. А теперь дамбу прорвало. Я гладила ее по чему попало – по руке, ноге, щеке.

Когда запас ее слез наконец иссяк, я спросила:

– Что с тобой случилось?

– После того как ты ушла, полицейский по прозвищу Ботинок разрешил тем мужчинам войти в камеру, чтобы получить свои извинения.

– И они снова тебя избили?

– Двое держали меня за руки, а третий бил – тот, что с фонариком. Он сказал мне: «Черномазая, а ну, говори, что извиняешься». Я не стала извиняться, и он на меня набросился. Он бил меня до тех пор, пока полицейский не сказал ему, мол, хватит. Но никаких извинений они не получили.

Мне хотелось, чтобы эти люди умерли в аду, моля о глотке воды со льдом, но я рассердилась и на Розалин. Почему ты не могла просто извиниться? Тогда, может быть, Франклин Пози только поколотил бы тебя да и успокоился. А так она добилась лишь того, что они гарантированно вернутся.

– Тебе надо выбираться отсюда, – сказала я, отвязывая ее руки.

– Не могу же я просто уйти, – возразила она. – Я до сих пор в тюрьме.

– Если останешься здесь, они вернутся и добьют тебя. Я не шучу. Они убьют тебя, как убили тех цветных в Миссисипи. Даже Ти-Рэй так сказал.

Она села, и больничная рубашка поползла вверх по ее ляжкам. Розалин попыталась натянуть ее на колени, но она снова съезжала, точно резиновая. Я нашла в шкафу ее платье и подала ей.

– Вот же безумие… – начала было она.

– Надень платье. Просто сделай это.

Она натянула его через голову и встала. Повязка съехала ей на лоб.

– Повязку придется оставить здесь, – сказала я.

Размотала ее и обнаружила два ряда швов, сделанных кетгутовой нитью. Потом, жестом попросив Розалин не шуметь, я чуточку приоткрыла дверь, проверяя, вернулся ли на свой пост полицейский.

Вернулся. Естественно, смешно было надеяться, что он будет крутить шуры-муры с медсестричкой так долго, что мы сумеем убежать. Я простояла у двери пару минут, пытаясь придумать какой-нибудь план, потом открыла вещмешок, порылась в деньгах, вырученных за персики, и вынула пару десятицентовиков.

– Я попытаюсь от него избавиться. Приляг пока на койку – на случай, если ему вздумается сюда заглянуть.

Розалин уставилась на меня, сощурив глаза так, что они превратились в точки.

– Иисусе Христе… – пробормотала она.

Когда я шагнула в коридор, полицейский подскочил от неожиданности.

– Здесь не положено находиться!

– Да я не знала! – затараторила я. – Я ищу свою тетку. Мне сказали, она в палате сто два, но здесь только какая-то цветная… – Я покачала головой, изображая растерянность.

– Ну да, ты не туда попала. Тебе нужно в другое крыло. Ты оказалась в крыле для цветных.

Я робко улыбнулась ему:

– Ой…

В «белой» половине я нашла рядом с зоной ожидания таксофон. Добыла телефон больницы из справочника и набрала его, попросив соединить с постом медсестер в крыле для цветных.

Откашлялась.

– Это жена тюремного надзирателя из полицейского участка, – сказала я снявшей трубку девушке. – Мистер Гастон хочет, чтобы вы прислали полицейского, отряженного в охрану, обратно в участок. Скажите ему, что к нам едет проповедник, чтобы подписать документы, а мистер Гастон не сможет присутствовать, потому что ему надо немедленно уехать. Так что будьте добры, передайте, чтобы он прибыл как можно скорее…

Я произносила эти слова и одновременно думала о том, что теперь мне самое место в исправительной школе или в изоляторе для несовершеннолетних правонарушительниц, и окажусь я там, по всей видимости, очень скоро.

Медсестра повторила мне все это слово в слово, чтобы убедиться, что правильно меня поняла. Из трубки донесся ее вздох:

– Я ему передам.

Она ему передаст! Я с трудом могла в это поверить.

Прокравшись обратно в цветное крыло, я наклонилась над фонтанчиком с питьевой водой и слушала, как девушка в белом все это рассказывает полицейскому, бурно жестикулируя. Увидела, как он надел фуражку, миновал коридор и вышел за дверь.

Когда мы с Розалин вышли из палаты, я посмотрела налево, потом направо. Нам предстояло миновать пост медсестер на пути к выходу, но девушка в белом, казалось, ничего не замечала вокруг себя, поскольку увлеченно что-то писала.

– Иди так, словно ты посетительница, – шепотом велела я Розалин.

Когда мы были на полпути к стойке, девушка перестала писать и встала.

– Вот параша… – прошептала я, схватила Розалин за руку и потянула в ближайшую палату.

На койке сидела крохотная женщина, старая, похожая на птичку, со сморщенным личиком цвета ежевики. Когда она увидела нас, у нее приоткрылся рот и язык загнулся, точно поставленная не на то место запятая.

– Мне бы водицы, – попросила она.

Розалин подошла к тумбочке, налила из кувшина воды и протянула женщине стакан, в то время как я, прижав вещмешок к груди, выглядывала в коридор.

Я проследила, как медсестра скрылась за дверью одной из палат дальше по коридору, держа в руках какую-то стеклянную емкость.

– Идем, – шепнула я Розалин.

– Уже уходите? – окликнула нас старушка.

– Да, но я, наверное, вернусь еще до заката, – сказала Розалин, обращаясь скорее ко мне, чем к старушке.

На этот раз мы не стали прикидываться посетительницами, а рванули оттуда со всех ног.