Барчестерские башни

Да, младенец был прелестный: охотно ел, весело ловил ножки, стоило его распеленать, и не захлебывался плачем. Таковы высшие достоинства младенцев, и наш обладал ими в избытке.

Так смягчилось неутешное горе вдовы, и целительный бальзам пролился на рану, которую, как она думала прежде, могла исцелить лишь смерть. Господь много добрее к нам, чем мы к самим себе! При каждой невозвратимой потере, при каждой утрате наших любимых мы обрекаем себя на вечную печаль и мним, что зачахнем в слезах. Но как редко длится подобное горе! И велика благость, повелевшая, чтобы это было так! «Дай мне вечно помнить живых друзей и забывать их после смерти», – молился некий мудрец, постигший истинное милосердие божье. Мало у кого достанет мужества выразить вслух подобное желание, но пожелать этого значило бы лишь прибегнуть к тому утешению, которое всегда дарует нам милосердный творец.

Однако не следует думать, будто миссис Болд забыла мужа. Она любовно хранила память о нем в святилище своего сердца. Но сын вернул ей счастье. Было так сладостно прижимать к груди эту живую игрушку и чувствовать, что есть существо, которое всем обязано ей, получает свою пищу только от нее и довольствуется одними ее заботами; чье сердечко первой полюбит ее и лишь ее, чей язычок научится говорить, произнося самое нежное слово, каким только можно назвать женщину. Так Элинор вновь обрела спокойствие души, ревностно и радостно исполняя свои новые обязанности.

Что касается земных сокровищ, то Джон Болд оставил жене все свое состояние, которого, по ее мнению и по мнению ее друзей, ей было более чем достаточно. Ее годовой доход составлял почти тысячу фунтов, и заветной мечтой вдовы было передать его не уменьшенным, а увеличенным сыну ее мужа, ее бесценному мальчику, спящему пока у нее на коленях в счастливом неведении грядущих забот.

После смерти мужа Элинор умоляла отца поселиться с ней, но мистер Хардинг не согласился, хотя и прожил у нее несколько недель. Ему нужен был собственный, пусть самый скромный, приют, и он остался жить в квартире над аптекой на Хай-стрит.

Глава III. Доктор Прауди и миссис Прауди

Наша история начинается сразу же после возведения доктора Прауди в сан епископа. Церемонию эту я описывать не буду, так как не имею о ней ясного представления. Я не знаю, носят ли епископа на стуле, как члена парламента, или возят в золоченой карете, как лорд-мэра, приносит ли он присягу, как мировой судья, или проходит между двумя собратьями, как рыцарь ордена Подвязки; но одно я знаю твердо – все было сделано по всем правилам, и ничто, причитающееся новоиспеченному епископу, опущено не было.

Доктор Прауди не допустил бы этого. Он хорошо понимал всю важность ритуалов и знал, что уважение к высокому сану поддерживается приличествующей ему внешней помпой. Он был рожден вращаться в высших сферах – так, по крайней мере, считал он сам, а обстоятельства поддерживали в нем эту веру. По матери он был племянником ирландского барона, а его супруга была племянницей шотландского графа. Много лет он занимал различные придворные должности, а потому жил в Лондоне, оставив свой приход на попечение младшего священника. Он был проповедником при лейб-гвардейском полку, хранителем богословских рукописей в Церковном суде, капелланом телохранителей королевы и раздавателем милостыни его высочества принца Раппе-Бланкенбургского.

Его пребывание в столице в связи с этими обязанностями, его родственные связи, а также особые его таланты обратили на него внимание влиятельных людей, и доктор Прауди прослыл священником, который далеко пойдет.

Совсем недавно, еще на памяти людей, которые пока не хотят признать себя стариками, священник-либерал был редкостью. Сиднея Смита за его либерализм считали почти язычником, а на горстку ему подобных их духовные собратья косились неодобрительно. Не было тори более заядлых, чем деревенские священники, и власти предержащие не имели опоры более надежной, чем Оксфорд.

Однако когда доктор Уотли стал архиепископом, а доктор Хемпден несколько лет спустя – королевским профессором, священнослужители помудрее поняли, что взгляды меняются и теперь либерализм будет приличен и духовным особам. Появились проповедники, не предававшие анафеме папистов, с одной стороны, и не поносившие сектантов, с другой. Стало ясно, что преданность так называемым принципам высокой церкви уже не является наилучшей рекомендацией в глазах иных государственных мужей, и доктор Прауди одним из первых приспособился ко взглядам вигов на богословские и религиозные вопросы. Он был терпим к римскому идолопоклонству, сносил даже ересь сосинианизма[4] и поддерживал наилучшие отношения с пресвитерианскими синодами в Шотландии и Ульстере.

Такой человек в такое время казался полезным, и имя доктора Прауди все чаще появлялось на страницах газет. Он был включен в комиссию, которая отправилась в Ирландию подготовить почву для работы более высокой комиссии; стал почетным секретарем комиссии, изучавшей вопрос о доходах соборного духовенства, и имел какое-то отношение как к regium donum[5] так и к Мейнутской субсидии[6].

Из этого не следует делать вывода, будто доктор Прауди обладал большим умом или хотя бы деловыми талантами – ни того, ни другого от него не требовалось. При подготовке тогдашних церковных реформ идеи и общий план исходили обычно от либеральных государственных мужей, а остальное доделывали их подчиненные. Однако считалось необходимым, чтобы во всем этом фигурировало имя какого-нибудь священнослужителя, и так как доктор Прауди слыл духовной особой весьма широких взглядов, то этим именем оказалось его имя. От него было мало пользы, но зато и никакого вреда, он всегда был послушен вышестоящим, а на заседаниях многочисленных комиссий, коих был членом, держался с достоинством, имевшим свою цену.

Он был достаточно тактичен и не выходил из границ предназначенной ему роли, но не следует думать, будто он сомневался в своих дарованиях – о нет, он верил, что придет и его черед стать одним из вершителей судеб страны. Он терпеливо ждал того часа, когда он будет возглавлять какую-нибудь комиссию, произносить речи, распоряжаться и командовать, а светила поменьше будут столь же послушны ему, как теперь послушен он сам.

И вот пришла награда, настал его час. Ему отдали освободившийся епископский трон: еще одна вакансия, и он займет свое место в палате лордов – и не для того, чтобы молчать, когда дело коснется достояния церкви. Вести свои битвы он собирался с позиций терпимости и мужественно полагал, что не потерпит урона даже от таких врагов, как его собратья в Эксетере[7] и Оксфорде.

Доктор Прауди был честолюбив и, не успев как следует водвориться в Барчестере, уже начал мечтать об архиепископском великолепии, о Ламбете[8] или, на худой конец, Бишопсторпе. Он был относительно молод и льстил себя надеждой, что природные и благоприобретенные дарования, послужившие причиной нынешнего его возвышения, откроют ему путь и в еще более высокие сферы. Поэтому доктор Прауди готовился принять самое деятельное участие во всех церковных делах страны и не намерен был похоронить себя в Барчестере, как это сделал его предшественник. Нет, полем его деятельности станет Лондон, хотя в перерыве между столичными сезонами дворец в провинциальном городе отнюдь не будет лишним. Собственно говоря, доктор Прауди всегда считал нужным покидать Лондон, когда его покидал высший свет. Итак, он решил остаться в Лондоне и именно там оказывать то пастырское гостеприимство, которое святой Павел столь настойчиво рекомендовал всем епископам. Как иначе мог он напоминать о себе миру? И дать правительству возможность в полной мере использовать его таланты и влияние?

Такое решение, без сомнения, благое для мира в целом, вряд ли могло сделать его популярным среди духовенства и обывателей Барчестера. Доктор Грантли жил там безвыездно; но и без этого новому епископу было бы нелегко заслужить такую же любовь, как покойный. Доход доктора Грантли достигал девяти тысяч фунтов в год, его преемнику предстояло ограничиться пятью тысячами. У него был только один сын, у доктора Прауди было не то семь, не то восемь детей. Он тратил на себя очень мало и жил, как скромный джентльмен, а доктор Прауди намеревался вести светскую жизнь, не обладая при этом достаточным состоянием. Конечно, доктор Грантли, как и подобает епископу, ездил в карете, но в Вестминстере его лошади, экипаж и кучер показались бы смешными. Миссис Прауди твердо решила, что ей не придется краснеть за выезд мужа, а то, что решала миссис Прауди, обычно сбывалось.

Все это означало, что Барчестер не увидит денег доктора Прауди, а его предшественник пользовался услугами местных торговцев – к большому их удовлетворению. И он и его сын тратили деньги, как благородные господа, но по Барчестеру скоро пополз слушок, что доктор Прауди умеет пустить пыль в глаза, соблюдая при этом строжайшую экономию.

Внешность доктора Прауди весьма благообразна; он очень чистоплотен и щеголеват. Его скорее можно назвать низеньким, но недостаток роста он возмещает благородством осанки. Взгляду его не хватает спокойной властности, но не по его вине – он прилагает много усилий к ее приобретению. Черты его лица красивы, хотя нос островат и, по мнению некоторых, лишает его облик значительности. Зато ртом и подбородком он гордится по праву.

Доктора Прауди поистине можно назвать счастливцем: он не был рожден в богатстве, а теперь он – епископ Барчестерский; и все же у него есть свои заботы. Семья его велика, трем старшим дочерям пора выезжать в свет, а кроме того, у него есть жена. Я не смею сказать ничего дурного о миссис Прауди, и все же я думаю, что при всех своих добродетелях она не способствует счастью мужа. Ведь в домашних делах она глава и пасет своего супруга и повелителя жезлом железным. Мало того! Домашние дела доктор Прауди предоставил бы ей охотно. Но миссис Прауди этим не довольствуется, она полностью подчинила его своей власти и вмешивается даже в дела церковные. Короче говоря, епископ у жены под башмаком.

Жена архидьякона в своем счастливом пламстедском доме умеет пользоваться своими привилегиями и отстаивать свое мнение. Но власть миссис Грантли (да и власть ли это?) кротка и благотворна. Она никогда не ставит мужа в ложное положение; голос ее всегда негромок, тон спокоен. Несомненно, она ценит свою власть и сумела ее обрести, но она знает ее пределы.

Не такова миссис Прауди. Эта дама властна со всеми, но с мужем она – деспот. Как бы ни завидовал свет его успехам, жена им всегда недовольна. Он давно оставил попытки защищаться и даже оправдывается уже редко; ему хорошо известно, что лишь покорностью может он купить подобие мира в своем доме.

Заседать в комиссиях вместо мужа миссис Прауди не могла, и, как он нередко себя успокаивает, в палате лордов ей также не будет дано права голоса. Правда, она может запретить ему исполнять эту часть епископских обязанностей и потребовать, чтобы он сидел дома. Доктор Прауди не доверил этого ни одной живой душе, но его решение твердо: в таком случае он взбунтуется. Собаки кусали чрезмерно строгих хозяев, даже неаполитанцы восставали на своих тиранов. И если удавка затянется слишком туго, доктор Прауди наберется мужества и тоже восстанет.

Крепостная зависимость нашего епископа от супруги не слишком возвысила его в глазах дочерей, и они привыкли командовать отцом, как им-то, уж во всяком случае, не подобало. Впрочем, это весьма привлекательные барышни. Статные и пышные, как их маменька, чьи высокие скулы и… скажем, каштановые волосы все они унаследовали. Они очень часто вспоминают о своих аристократических двоюродных дедах, которые до сих пор вспоминали о них очень редко. Но теперь, когда их папенька стал епископом, родственные узы, возможно, станут более тесными. Несмотря на свою близость к церкви, барышни не чураются никаких светских удовольствий и, в отличие от многих нынешних девиц, наверное, не огорчат родителей изъявлением пылкого желания затвориться в протестантском монастыре. Все сыновья доктора Прауди еще учатся в школе.

Следует упомянуть еще одну особенность супруги епископа: не чуждаясь суетного света, она по-своему религиозна, – во всяком случае, она строго блюдет день субботний. Развлечения и декольтированные платья по будням искупаются в воскресенье троекратным посещением церкви под ее строгим наблюдением, вечерней проповедью, которую она читает самолично, и строжайшим воздержанием от каких-либо нескучных занятий. Соблюдать эти правила обязаны все домочадцы, даже те, кто, подобно ее слугам и супругу, по будним дням не развлекаются и не носят декольтированных платьев. Горе несчастной горничной, которая предпочтет медовые речи кавалера в Риджент-парке вдохновенным вечерним поучениям мистера Слоупа. Она не только останется без места, но и получит рекомендации, с которыми ее не возьмут ни в один приличный дом. Горе шестифутовому телохранителю в красных плюшевых штанах, который провожает миссис Прауди до ее скамьи в церкви, если он ускользнет в соседний кабак, вместо того чтобы сесть на предназначенное ему место на задней скамье. Миссис Прауди – истинный Аргус. На излишние возлияния в будний день она может посмотреть сквозь пальцы – без некоторых послаблений шесть футов роста за маленькое жалованье не найти; но ни ради величия, ни ради экономии миссис Прауди не простит осквернения дня господня.

В подобных вопросах миссис Прауди нередко следует наставлениям только что упомянутого златоуста, преподобного мистера Слоупа, а так как доктор Прауди во всем следует наставлениям жены, приходится сделать вывод, что оный мистер Слоуп приобрел большое влияние на доктора Прауди в вопросах религии. До сих пор мистер Слоуп служил в очередь в одной из лондонских церквей, и потому, когда его друг стал епископом, он с радостью принял на себя многотрудные, но почетные обязанности капеллана его преосвященства.

Однако не следует представлять мистера Слоупа публике в самом конце главы.

Глава IV. Капеллан епископа

О происхождении преподобного мистера Слоупа мне известно очень мало. Говорят, что он прямой потомок[9] того почтенного врача, который способствовал появлению на свет мистера Т. Шенди, и что в юности он вставил в свою фамилию «у» для благозвучия по примеру многих великих людей. Если так, то, полагаю, имя Обадия ему дали в память о стычке, в которой столь отличился его предок. Однако мне, несмотря на тщательные розыски, не удалось установить, когда именно его семья переменила религию.

В Кембридже он был бедным стипендиатом, но занимался так усердно, что со временем стал магистром и даже обучал студентов. Затем его перевели в Лондон проповедником новой церкви вблизи Бейкер-стрит. Вот тогда-то общность взглядов на различные богословские вопросы пробудила у миссис Прауди благосклонный интерес к нему, и вскоре он уже стал доверенным другом семьи.

Мистер Слоуп был принят в доме как свой, и вполне естественно, что между ним и одной из барышень должно было возникнуть чувство более сильное, чем дружба. Его и старшую дщерь дома, Оливию, связали было узы любви, но до помолвки дело так и не дошло. Мистер Слоуп взял назад свое любовное признание, едва обнаружил, что дитя доктора Прауди не принесет своему мужу бренного злата; разумеется, после этого мисс Прауди уже не была расположена принимать от него новые знаки нежной страсти. Однако когда доктор Прауди стал епископом Барчестерским, мистер Слоуп раскаялся в былом корыстолюбии. Епископы, даже бедные, способны прекрасно обеспечить своих духовных детей. И, услышав о предполагаемом назначении, мистер Слоуп тотчас возобновил осаду своей красавицы – осторожно и почтительно. Но Оливия Прауди была горда, в ее жилах струилась кровь двух пэров, а главное, она могла рассчитывать на другого поклонника; так что вздохи мистера Слоупа пропали втуне и вскоре нашу парочку связали более прочные узы глубокой взаимной ненависти.

Может показаться странным, что миссис Прауди после всего этого сохранила к молодому священнику прежнее благоволение, но, по правде говоря, ей ничего не было известно. Хотя ей мистер Слоуп нравился, она не допускала и мысли о том, что он может понравиться какой-нибудь из ее дочерей: с их высоким происхождением и положением в обществе они, по ее мнению, могли сделать самые блестящие партии. Бывшие же влюбленные не посвятили ее в свою тайну. Обе сестры Оливии знали все, как и слуги, как и соседи справа и слева, но миссис Прауди пребывала в неведении.

Мистер Слоуп скоро рассудил, что в качестве капеллана епископа он сможет пользоваться его благодеяниями, не обременяя себя его дочерью, а потому терпеливо сносил муки отвергнутой любви. Сидя напротив доктора и миссис Прауди в вагоне поезда, увлекавшего их в Барчестер, он строил планы своей будущей жизни. Он знал сильные стороны своего патрона, но знал и его слабости. Он догадывался, куда вознесут нового епископа его мечты, и правильно предполагал, что государственная деятельность будет интересовать великого человека больше будничных мелочей управления епархией. Следовательно, истинным епископом Барчестера будет он, мистер Слоуп. Так он решил, и, надо отдать ему должное, у него было достаточно мужества и энергии для достижения этой цели. Он знал, что ему предстоят тяжкие битвы – ведь прерогативы епископской власти неминуемо соблазнят еще один великий ум и миссис Прауди тоже захочет стать епископом Барчестера. Однако мистер Слоуп надеялся взять верх над этой дамой: ей придется проводить много времени в Лондоне, а он всегда будет на месте. Ей многое останется неизвестным, а он будет знать о делах епархии все. Вначале ему, конечно, придется улещивать, лавировать, даже кое в чем уступать, но он не сомневался в своей победе. Если другие средства не помогут, он станет на сторону епископа против его жены, вдохнет храбрость в беднягу, подрубит власть миссис Прауди у самого корня и освободит ее мужа от рабского ига.

Вот о чем думал мистер Слоуп, глядя на дремлющих супругов, а он не имеет обыкновения предаваться бесплодным мечтам. Способностями он обладает незаурядными и энергией тоже. Он готов пресмыкаться в случае нужды, но это не помешает ему при благоприятных обстоятельствах стать тираном, к чему он, собственно, и стремится. Он – не образец эрудиции, но зато тем, что знает, он умеет пользоваться в совершенстве. Его проповеднический дар оставляет сильный пол холодным, но покоряет дам. В своих проповедях он преимущественно обличает, внушая слушательницам приятный ужас и убеждая их, что всему роду людскому грозит гибель, исключая тех, кто прилежно посещает вечерние проповеди в церкви на Бейкер-стрит. Его лицо и голос чрезвычайно суровы и невольно внушают мысль, что мир в значительнейшей своей части недостоин его забот. Когда он идет по улице, весь его вид говорит об омерзении перед суетностью света и в уголке его глаза всегда прячется беспощадная анафема.

В вопросах доктрины он терпим, как его патрон, если терпимость может быть свойственна столь строгому духу. Методисты ему скорее импонируют, но он содрогается при одной мысли о нечестивых пьюзеитах[10]. Ему отвратительны даже внешние признаки нечестия. Его глаза мечут молнии при виде новой церкви со шпилем, закрытый черный шелковый жилет для него – символ Сатаны, и с его точки зрения, сборник светских анекдотов менее осквернил бы руки молящегося, нежели молитвенник с красными заглавными буквами и крестом на задней крышке. У всех энергичных священников есть свои любимые коньки, и конек мистера Слоупа – строгое соблюдение воскресенья. Впрочем, сам он не оскверняет уста этим словом и признает только «день субботний». «Нарушение дня субботнего», как он изволит выражаться, для него такой же хлеб насущный, как для полицейских – пороки общества. Это излюбленная тема его вечерних проповедей, источник его красноречия, секрет его власти над женскими сердцами. Для него все божественные откровения сводятся к одной этой моисеевой заповеди. Не для мистера Слоупа говорил Спаситель о милосердии и не для него произносилась Нагорная проповедь: «блаженны кроткие; ибо они наследуют землю… Блаженны милостивые; ибо они помилованы будут». Новый завет у него не в чести, так как там он не находит подтверждения той власти, которую пытается присвоить себе хотя бы над одной седьмой срока, положенного человеку на земле.

Мистер Слоуп высок и недурно сложен. Ноги и руки у него большие – это наследственная черта, но широкие плечи и грудь скрадывают этот недостаток. Лицо же у него, я бы сказал, незначительное. Волосы прямые, тускло-рыжие. Расчесывает он их на три бугристые пряди, надежно скрепленные помадой: две по сторонам физиономии, а третья – назад к затылку. Бакенбард он не носит и всегда чисто выбрит. Лицо у него примерно того же цвета, что и волосы, только чуть ярче, оттенка сырой говядины, и притом скверной. Лоб его высок и обширен, но тяжеловат и неприятно лоснится. Рот большой, губы тонкие и бледные, а выпуклые водянисто-карие глаза как-то не внушают доверия. Но вот нос у него красивый и прямой, хотя мне он нравился бы больше, если бы не легкая пористость, точно его вырезали из красноватой пробки.

Я терпеть не могу здороваться с ним за руку. Он всегда покрыт холодным липким потом – потому-то и блестит его лоб, и его дружеское рукопожатие весьма неприятно.

Таков мистер Слоуп – человек, внезапно вторгающийся в среду барчестерского духовенства с тем, чтобы занять место сына покойного епископа. Вообрази же, вдумчивый читатель, этого нового собрата благодушных пребендариев, высокоученых докторов богословия, счастливых, привыкших к сытому спокойствию младших каноников – короче говоря, всех тех, кто собрался в Барчестере под ласковым крылом епископа Грантли.

И ведь мистер Слоуп едет в Барчестер с епископом и его супругой не просто как новый собрат вышеуказанных духовных особ. Он намерен стать если не их владыкой, то хотя бы первым среди них. Он намерен пасти и иметь пасомых, он намерен завладеть кошельком епархии и собрать вокруг себя покорное стадо бедных и голодных собратий.

Мы не можем не провести тут сравнения между архидьяконом и новоиспеченным капелланом, и, несмотря на многочисленные недостатки первого, сравнение это оказывается в его пользу.

Оба они ревностно, слишком уж ревностно стремятся поддержать и усилить власть своего сословия. Оба хотели бы, чтобы миром управляли священники, хотя, возможно, не сознаются в этом даже себе. Оба возмущаются любой другой властью человека над человеком. Если доктор Грантли и признает главенство королевы в делах духовных, то лишь потому, что в силу своего помазания она обрела квази-пастырские права, а духовное, по его мнению, превалирует над светским по самой своей природе. Взгляды мистера Слоупа на теократию совсем иного рода. Духовное главенство королевы его вообще не заботит – для него это звук пустой. Форма его не трогает и определения вроде главенства, помазания, рукоположения и прочего оставляют его равнодушным. Пусть главенствует, кто может. Светский король, судья или тюремщик властвуют лишь над телом; духовный же владыка, умеющий пользоваться тем, что ему дано, подчиняет себе куда более обширное царство. Ему принадлежат души. Если ему верят, то он властвует. Если у него хватит благоразумия оставить в покое слишком сильных духом или слабых плотью, то он и будет главенствовать. Именно к этому и стремится мистер Слоуп.

Доктор Грантли почти не вмешивался в жизнь тех, кто от него зависел. Это не значит, что он извинял неблаговидные поступки своих священников, безнравственность среди своей паствы или провинности своих близких, но он вмешивался, только когда обстоятельства этого требовали. Он не любил совать нос в дела ближних, и пока те, кто его окружал, не склонялись к сектантству и полностью признавали власть матери-церкви, он полагал, что матери этой следует быть снисходительной, любящей и не торопиться карать. Сам он любил житейские радости и не скрывал этого. Он сердечно презирал священников, которые усматривали зло в званых обедах или в графине бордо, а потому званые обеды и графины бордо изобиловали в епархии. Он любил приказывать и ценил беспрекословное послушание, но заботился о том, чтобы его распоряжения были выполнимы и не оскорбляли достоинства джентльмена. Он правил своими подчиненными много лет и сохранил при этом популярность, что свидетельствует о его немалом такте.

О поведении мистера Слоупа пока ничего сказать нельзя, ибо его карьера еще только начинается, но можно предположить, что его вкусы окажутся совсем не такими, как у архидьякона. Он считает своим долгом знать все поступки и помыслы своих овечек. От простонародья он требует безоговорочного повиновения и всегда готов по примеру своего знаменитого предка прибегнуть к громам Эрнульфуса[11]: «Да будешь ты проклят, когда приходишь и уходишь, когда ешь и когда пьешь» и проч. и проч. Однако с людьми богатыми опыт научил его держаться иначе. Обитатели высших сфер не боятся проклятий, а дамам они даже нравятся – при условии, что слух их не будет оскорблен грубостью выражений. И все же мистер Слоуп не бросил на произвол судьбы столь значительную часть верующих христиан. С мужчинами, правда, дело у него не ладится – это все закоренелые грешники, глухие к чарующему гласу проповедника, однако дамы – молодые и старые, здоровые и недомогающие, благочестивые и легкомысленные – не в силах ему противостоять: по крайней мере, по его мнению. Он умеет обличать так подобострастно и порицать с такой нежностью, что женское сердце, если в нем есть хоть искра истинного благочестия, не может не сдаться. Поэтому во многих домах он – почетный гость: мужья готовы пригласить его в угоду женам, а уж если он допущен в дом, то избавиться от него нелегко. Однако его вкрадчивая фамильярность не нравится тем, кто не собирается спасать душу с его помощью, и у него нет качеств, которые помогли бы ему завоевать популярность в большом кругу, а именно такой круг и ждет его в Барчестере.