bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 5

– В Неверленде, конечно, где ж ещё? – Питер отвечает так, будто ей понятно, что он имеет в виду, но его слова звучат как полная чушь. Она рассмотрела вдоль и поперёк весь глобус, который ей подарил отец, и на нём нет места с названием Неверленд.

– Ты что, забыла? – спрашивает Питер.

Она испуганно кивает, не в силах говорить. В животе холодное неприятное ощущение, будто она упускает что-то важное.

– Я Питер, – громко и медленно выговаривает он, показывая на себя. Затем показывает на неё: – А ты Венди.

– Это не моё имя. – Страх царапается в сердце. – Так зовут маму. Я… – но имя снова ускользает.

Голос дрожит. Такое чувство, будто перед ней головоломка: все кусочки перед глазами, но не складываются. Улыбка Питера чуть гаснет, как пламя свечи, поглощенное темнотой, но потом возвращается во всём своём сиянии.

– Нет, ты же наша Венди. Я разыскал тебя и вернул в Неверленд, так что ты снова будешь нашей мамой. Тут так принято. – Он снова склоняет голову, напоминая птицу. Но в этот раз не голубя, а нечто порасторопнее и поумнее – скворца или ворону.

Питер всё улыбается, но улыбка неприятная. Его слова не объяснили ничего, но просить объяснить ещё раз страшно, равно как и сказать, что он ошибается, потому что нет такой страны Неверленд, нет и быть не может, и он должен вернуть её домой. Она приглядывается. Питер – никакой не скворец, он совсем другая птица, с кривым клювом, предназначенным для охоты. Может быть, ястреб. Почему на ум приходят птицы при каждом взгляде на него? Ответ совсем рядом, вертится в голове, но стоит задуматься над этим, как он ускользает.

Нет смысла размышлять над неизвестным: она не знает слишком многого, и это пугает. Если хорошенько постараться, может быть, получится убедить себя, что всё это – просто кошмарный сон. Мама и папа скоро за ней придут, и всё вернётся к привычному порядку вещей. Её завернут в тёплое одеяло и усадят перед камином. Кухарка напечёт к чаю булочек с заварным кремом и вареньем, и все будут завороженно слушать историю этих удивительных приключений.

Может быть, мама даже достанет тот особый фарфоровый сервиз, оставшийся от бабушки, которую внучка никогда не встречала. Получится настоящий праздник, в самый раз, чтобы отметить её возвращение домой. Мама будет улыбаться, папины глаза загорятся, как случается, когда он слышит особенно интересную историю. Её собственные глаза щиплет, но она заставляет себя улыбнуться, чтобы показать, что не боится, и поднимает голову.

– Я принёс ещё попить. – Питер тянется наружу и достаёт потускневшую серебряную чашку с чеканкой. – Вот, тебе станет получше, и ты снова вспомнишь Неверленд.

Он протягивает чашку, подбадривая взглядом. Этим он поил её раньше? На лекарство не похоже, и пахнет приятно. Несмотря на все заверения Питера, что питьё поможет, не очень хочется пробовать. Как вообще можно вспомнить место, где никогда раньше не была, тем более место, которого даже не существует?

Она медлит, принюхиваясь к чашке, а Питер смотрит на неё с растущим нетерпением. Эмблема на боку чашки знакома – Королевский военно-морской флот. Папа как-то показывал ей корабли в гавани – на высоких мачтах гордо реяли красивые яркие паруса. Ну почему это она помнит, а собственное имя – нет?

– Пей. – Питер подталкивает её руку, и вот чашка уже на полпути к губам, а она даже не заметила, когда вообще взяла её у него.

Он надавливает на донышко, наклоняя чашку так, что остаётся только проглотить напиток или подавиться им. Питьё густое и сладкое. Это вкусно, и чем больше пьёшь, тем больше хочется. Она осушает чашку под одобрительный взгляд Питера. Нельзя ничего брать у незнакомых людей, особенно еду или напитки, но когда чашка пустеет, действительно становится лучше. Может, Питер не такой уж и опасный. Может, он правда пытается помочь. Внутри расползается спокойствие, уже не так страшно. Она сидит на холодном мокром песке, но ей тепло и уютно, будто в горячей ванне. Она широко зевает.

– Если хочешь, можешь поспать, – говорит Питер. – Как проснёшься, поиграем. Зуб даю, ты покажешь нам столько всего нового!

Хочется спросить, что он имеет в виду, но он молниеносно исчезает, просочившись через щель в ветвях. Позвать его тоже не получается – язык стал ещё тяжелее, чем раньше. Может, в самом деле прилечь. Внутри разливается тепло от питья – даже теплее, чем от чая, который заваривает Кухарка. Как будто заворачиваешься в тёплое одеяло, плотно, как в кокон. Может быть, она проснётся бабочкой. В полусне она улыбается этой картинке. Тут безопасно. Нечего бояться.

3. Вторая звезда справа

Венди одну за одной вытаскивает из причёски шпильки и выкладывает их в рядок на комоде. Закончив, она заплетает рассыпавшиеся локоны в простую косу. Серебряные нити прошивают медно-каштановые пряди. Первая седина появилась, когда волосы отросли после бритья налысо в лечебнице Святой Бернадетты, хотя она тогда была ещё почти ребёнком.

Из глубины платяного шкафа Венди вытаскивает широкие штаны, которые сшила себе в прошлом году. Она обещала Неду, что не будет носить их на улице. Это как их мебель или как её согласие звать Мэри по должности, Кухаркой, при посторонних, – просто ещё одна уступка свёкру. Штаны – это слишком новомодно, слишком по-мужски, приличные леди такое не носят. Как будто одежда Венди как-то выражает вкусы Неда и его отца, а не вкусы самой Венди.

Она надевает штаны и опускает иголки, нитки и ножницы в глубокие карманы. Они глубже, чем полагалось по выкройке, и туда поместится ещё что-нибудь, но что ещё можно взять? Что полагается брать с собой, когда отправляешься в выдуманную страну из детства, чтобы спасти дочь от мальчика, который отказывается стареть?

Венди сжимает губы, сдерживая горький смешок. С ним подбирается паника – только позволь, и она уже не сможет взять себя в руки. Всё, что она делает, слишком абсурдное, и при этом кошмарно настоящее. В животе крутит, и приходится заставить себя сосредоточиться на наряде. Она выбирает блузу с длинными рукавами. Не очень подходит, но ничего. Ещё она разыскивает старую пару ботинок на низком каблуке, поношенных, но крепких, и, наконец, шаль. Она мёрзнет с тех пор, как Питер унёс её дочь.

Венди распахивает окно, влезает на маленький столик для шитья под ним и выглядывает в ночь, держась руками за подоконник. Машинально ещё раз проверяет карманы, хотя знает, что ничего не выпадет. Приседает на подоконнике, неотрывно глядя в лондонскую ночь. Пора вернуть дочь домой.

Лондон, 1917

Венди сидит у окна в комнате отдыха, измученная и оцепеневшая. Доктор Харрингтон сдержал слово и запер дверь в её палату на всю ночь, но в безопасности она себя все равно не чувствовала. Всю ночь она подпрыгивала от каждого звука, каждого шороха шагов в коридоре. И теперь глаза упорно закрываются, несмотря на то что внутри звенит напряжение. Голова падает на грудь, Венди моргает слишком долго, а когда всё же открывает глаза, та девушка, не Тигровая Лилия, падает на соседний стул и набрасывается на неё с обвинениями.

– Чего вылупилась? – Агрессия в жестах девушки пугает Венди, и она машинально отодвигается вместе со стулом. Ножки скребут по полу, и одна из сестёр поднимает взгляд.

– Я не вылупилась. – Венди быстро опускает голову и смотрит в пол. Она едва шепчет.

Девушка наклоняется и с прищуром вглядывается Венди в лицо.

– Не сейчас, а вчера, в коридоре.

Венди решается взглянуть в ответ. Тигровая Лилия носила блестящие косы, у этой чёрные волосы свободно обрамляют лицо. Они не спутаны, но и не гладко расчёсаны, хотя от неё явственно пахнет чистотой и мылом. Кожа у неё темнее, чем у Венди, но теперь, когда она в каких-то дюймах, видно, что больше она ничем на Тигровую Лилию не похожа. Лицо круглее, в оспинках, как от какой-то детской болезни. Между передними зубами – щербинка, которую видно, когда девушка вызывающе скалится.

– Ты мне кое-кого напомнила, вот и всё. – Отойдя от первого удивления, Венди поднимает голову и сжимает зубы. Они обе не по своей воле здесь оказались, так что она не позволит себя запугать или затравить.

– Тут никто на меня не похож. – Девушка вызывающе выпячивает челюсть. – Я из племени кайна, и с тех пор, как умерла моя мать, я единственная кайна в Лондоне.

Она произносит эти слова так, будто сила высказывания может сделать их правдой. Венди нечего возразить, но она замечает: девушка прячется за своей яростью, как под плащом, а внутри у неё рана, и это очень знакомо Венди. Теперь она похожа не на Тигровую Лилию, а на мальчиков Питера, заблудившихся так далеко от дома, что они не смеют даже признать, что скучают по своим постелям и своим матерям.

– Извини, я не понимаю, о чём ты. Что такое племя кайна?

Венди не может даже предположить, сколько лет этой девушке. Она выглядит то младше её самой, то намного старше.

– Это мой народ.

– Они… Ну то есть ты индианка, да?

– Кайна. Племя бладов. Из Конфедерации черноногих. При чём тут Индия? – последнее слово она растягивает, пристально глядя на Венди, и та горячо краснеет.

– Прости, – быстро отвечает она.

К её облегчению, девушка не уходит. Она, скрестив руки, раздражённо откидывается на спинку стула, но в глазах заметно любопытство, и Венди этим пользуется.

– Я не хотела тебя обидеть, правда, прости. А как ты оказалась тут, если… – Венди спотыкается, будто на этих словах вступает на лёд замёрзшего озера и не знает, выдержит ли он.

Девушка фыркает – почти смеётся.

– Имеешь в виду, тут? – Она обводит рукой комнату. – Или в Лондоне?

– И там, и там, наверное.

Венди сражается с улыбкой, потому что боится, что девушка разозлится и перестанет разговаривать с ней. Пусть она и не Тигровая Лилия, но в этом месте, где кричат, где полно бдительных сестёр с санитарами, эта девушка оказалась ближе всего к тому, что зовётся «друг». Она не вскочила и не умчалась прочь, так что Венди надеется, что она чувствует то же самое. А вдруг она такая же одинокая под всеми этими громами и молниями?

Девушка закатывает глаза, будто рассказывать о себе – тяжкий труд. Но в её голосе появляется особая нотка, по которой Венди понимает: вряд ли её часто слушали в последнее время.

– Отец умер, когда я была совсем маленькая. Когда мне исполнилось десять, маму взял замуж один англичанин. Он перевёз нас из Канады в Лондон. Меня он брать не хотел, но мама не поехала бы без меня.

Об отчиме она говорит с яростью. Венди её не винит. Кем нужно быть, чтобы потребовать у матери бросить ребёнка?

– Через год после того, как мы приехали в Лондон, мама умерла, рожая мою младшую сестру. Малышка тоже умерла, ей даже имя дать не успели. Отчим оставил меня у себя ненадолго. Я жила вместе с горничными – так он мог делать вид, что меня не существует. Потом он решил жениться на какой-то англичанке, а той не нравилось видеть напоминание о том, что он был женат до неё, так что он отослал меня сюда. Мне было пятнадцать. Это случилось четыре года назад.

Венди сидит, разинув рот, с комком в горле. Невозможно представить, чтобы кто-то обращался с другим таким образом, особенно с ребёнком, но девушка только пожимает плечами, как будто этот рассказ нисколько её не ранит – по крайней мере, делает вид.

– Какой ужас. – Венди тянется к руке собеседницы, но надменный взгляд примораживает её к месту.

Лёд воображаемого озера идёт трещинами под ногами, и Венди роняет руку на колено и принимается рассматривать ногти, будто она именно это и собиралась сделать. Сестра, которая вчера помогала переодеваться, ещё и обрезала ей ногти так, что было больно, – тоже ради мифической безопасности, как и запертая дверь.

– Ну, а ты? Ты как тут оказалась? – спрашивает девушка.

Теперь уже Венди издаёт этот неженственный фырк, похожий на смех.

– Я придумываю истории. Вру. Не различаю, где реальность, а где выдумка. – Венди кривит губы: всё это звучит так нелепо, если произнести вслух. – По крайней мере, так говорят мой брат и доктор Харрингтон.

– Какие истории? – Девушка расплетает руки и выглядит теперь не такой закрытой, но Венди чувствует, как злость за эту девушку превратилась в тугой узел страха внутри. Она поклялась сама себе, что сохранит Неверленд. А если это ловушка? Если эта девушка докладывает доктору Харрингтону?

Та внезапно касается руки Венди – а сама Венди побоялась так сделать. Взгляд не назвать тёплым, но в нём искренность. Девушка снова выглядит совсем юной, младше своих девятнадцати, и в то же время будто намного старше. Невозможно представить, каково это – взрослеть в таком месте. Лечебница Святой Бернадетты кого угодно сделает жёстким и озлобившимся, но Венди не видит ни следа злобы в глазах напротив. Решительность. Сила. Может быть, немножко боли и негодования. Но не жестокость. Она не шпионка, она не выдаст Венди.

– Если не хочешь, можешь не говорить, – добавляет она.

Эти слова распускают узел в груди Венди. Хочется довериться. Ещё больше хочется показать лечебнице, что её так просто не запугать. Она будет рассказывать о себе, но только тогда, когда решит сама, и тем, кому захочет.

– Был… Он и есть… Один мальчик по имени Питер. Когда я была маленькой, он унёс меня и моих братьев в другую страну, очень далеко. Там были и русалки, и пираты, и инд…

Венди осекается и пытается вспомнить: Тигровая Лилия хоть раз упоминала, как называется её племя? Или они все были просто индейцами, ничего больше, потому что так сказал Питер?

– Что потом? – спрашивает девушка, но теперь Венди терзают совсем другие сомнения: неожиданно она смущается. Хочется понравиться собеседнице; она даже робко надеется, что, может быть, они подружатся.

– Ты не будешь смеяться?

– Нет, мне интересно. Но знаешь что… – Девушка наклоняется, достаёт что-то из корзины на полу рядом со своим стулом и суёт в руки Венди. Это оказываются пяльцы, с которых свисают разноцветные нитки. – Сёстры и санитары обычно не трогают нас, если мы делаем что-то полезное с их точки зрения. А вот если мы будем сидеть и болтать, они начнут приглядываться.

– Да я только всё запутаю. – Венди пытается вернуть пяльцы, потому что вспоминает, как мама в детстве пыталась научить её вышивать. Она знала, что юная леди обязана уметь вышивать, но она перепутывала нитки, ей никогда не хватало терпения, всегда хотелось заняться чем-нибудь другим: почитать, придумать свою собственную историю, уговорить братьев разыграть целую пьеску для игрушек в детской. В итоге стежки у неё всегда выходили кривые, нитки запутывались и рвались. Единственное, что у неё получилось действительно неплохо, – это пришить тень Питера обратно, да и та увяла и истаяла, как только они прилетели в Неверленд.

– Я тебя научу, – говорит девушка.

– Сёстры вряд ли дадут мне иголку. – Венди бросает взгляд на свои обстриженные ногти. Невозможно даже представить, чтобы ей разрешили иметь даже самый крошечный кусочек металла, достаточно острый, чтобы пустить кровь.

Девушка машет рукой, развеивая сомнения Венди.

– Сёстры берут с собой вышивку и шитьё, чтобы было чем заняться, но они вечно всё теряют и забывают. Не так сложно раздобыть тебе собственные принадлежности. Я отлично умею хранить тайны и прятать вещи. – Она ухмыляется. – Кстати, я Мэри. Мэри Белая Собака. Мама назвала меня Мэри. Бабушка – Белой Собакой, но это имя никому не нравилось, так что по документам я Мэри Смит.

Поток слов захлестывает и кружит Венди, и ей это нравится. Она собирается и тоже представляется:

– Я Венди. Венди Дарлинг. Очень рада знакомству.

– Венди, – широкая улыбка Мэри кривоватая, но очаровательная, – расскажи мне о себе.

Лондон, 1931

Ночной ветер путается в волосах Венди, раздёргивает косу, бросает пряди в лицо. Она смотрит вниз. До дворика под окном не так далеко, но достаточно. Если она не справится, если упадёт, она точно сломает кость, а может, и не одну.

Когда давным-давно они с Джоном и Майклом только вернулись из Неверленда, Венди было чудовищно плохо. Неделями она лежала в постели с лихорадкой, как будто чем-то заразилась и теперь её тело отвергало воздух Лондона. Родители сначала терпели, прикладывали холодные полотенца ей на лоб и поили тёплым бульоном, ласково держали за руку и спрашивали, где пропадали дети. Их не было почти две недели, а потом они внезапно вновь появились в детской, будто никуда и не девались.

Она пыталась рассказать, но объяснение больше напоминало сказку, и её мама и папа так и решили. Они полагали, что она путается и бредит из-за лихорадки. Но когда жар спал, а история не изменилась, они сперва огорчились, а потом разозлились. Венди помнит, как Джон и Майкл метались между ней и родителями, слегка напуганные и неуверенные, – они хотели, чтобы она подтвердила их слова, но уже не знали, во что верить.

Пока она болела, родители наполовину убедили Джона и Майкла в том, что Неверленда быть не может. Чем мама и папа сами себе объяснили пропажу детей, Венди так и не узнала, но ясно было одно: они не сомневались, что её рассказы правдой быть не могут. Они обвинили Венди в том, что она задурила братьям голову, сбила их с толку. Венди уже видела, как прорастают семена сомнения в душах Джона и Майкла, и отчаялась убедить их и переманить на свою сторону.

Она боялась, горевала и всё ещё почему-то болела, хотя жар спал. Насколько проще было бы верить в Неверленд, если бы её братья верили с ней.

Венди залезла на высокий шкаф в детской и прыгнула вниз без раздумий. Она была так уверена, что полетит по комнате, как летала в ту ночь с Питером, что не испугалась и не засомневалась ни на миг, пока не рухнула вниз и не сломала руку.

Она потирает руку, будто ещё чувствует внутри тень того старого перелома. Тогда она была ребёнком. Если она устроит то же самое сейчас и упадёт, что она объяснит Неду и братьям? Истерия – знакомое слово звенит в ушах. Джон и даже Майкл теперь ей доверяют. Нужно ли всё это разрушать? Если это может спасти Джейн – да.

Можно пробраться по чёрной лестнице, но вдруг свёкор оставил кого-то наблюдать за домом, вдруг в тенях рыскают полицейские?

Нет. В первый раз она отправилась в Неверленд через окно. Питер тоже забрал Джейн через окно, так что и Венди пройдёт этим путём. Сейчас нужна вся вера, которую она несла сквозь годы, нельзя допускать ни тени сомнений. Её разум, её правда принадлежат ей одной – не доктору Харрингтону, не братьям. Только она может спасти Джейн – больше некому.

Венди неотрывно смотрит на звёзды, запретив себе думать про твёрдые, жёсткие, дробящие кости камни внизу. Джейн. Нужно думать про Джейн. Счастливые воспоминания. Она заносит ногу. Счастливые.

Вот только её самое счастливое воспоминание – это одновременно и самое тревожное: воспоминание о том, как она впервые взяла Джейн на руки. Нежная тяжесть этого липкого от крови комочка, красного, кричащего в её объятиях. У Джейн тогда были волосы Неда – всего несколько тёмных прядей, прилипших к ещё мягкому черепу. Именно тогда любовь разорвала сердце Венди, впустив внутрь страх. Если любишь что-то, то тебе есть что терять.

Венди знала, что это так, с тех пор, как потеряла Неверленд, с тех пор, как Майкл отправился на войну и вернулся с полными призраков глазами, с тех пор, как родители поднялись на борт обречённого корабля. Но насколько же острее вспыхнуло это знание, когда она впервые взяла на руки Джейн.

Каково было её собственной матери зайти много лет назад в детскую и обнаружить, что не один, а все трое её детей исчезли? Если бы та осталась жива, Венди смогла бы спросить у неё, узнать, испугалась ли она так же, когда родилась Венди. Но не у кого было узнать, каково это – быть матерью, никто не предупредил, как легко разбивается материнское сердце, когда дочь делает первые шаги, идёт и падает.

Ни она, ни Джон, ни Майкл в детстве даже не задумывались, каково пришлось их родителям, когда дети отправились в своё большое приключение. Нет, они были бессердечны и жестоки. Ни разу не оглянулись, когда улетели вслед за Питером. А когда вернулись, Венди продолжала твердить про приключения, про то, как мечтает вернуться обратно в эту чудесную несуществующую страну. Каково было родителям слушать такое, когда они даже не знали, куда делись их дети и что с ними могло случиться? Их собственная дочь вернулась и внезапно оказалась совсем чужой.

Той ночью и сама Венди не задумалась, сколько проблем принесёт и братьям, и родителям их побег. Её волновала только свобода, которую она получила, выскочив из окна детской, только возможность хоть ненадолго стать кем-то большим, чем просто второй матерью для братьев.

Потом они прилетели в Неверленд, и оказалось, что там есть целый набор правил, которые менялись по первому капризу Питера, – и он хотел, чтобы она стала матерью не только Майклу и Джону, но и всем его мальчикам. Но даже несмотря на это, она жаждала туда вернуться. Почему? Потому ли, что хорошие стороны перевешивали недостатки, или потому, что часть её осталась на острове? Что-то незавершённое, недоделанное?

Венди отдирает пальцы от оконной рамы, глубоко вдыхает, выбрасывает из головы все мысли, кроме мыслей о Джейн, и шагает.

Ветер свистит пронзительно и резко. Одежда хлопает, как паруса и флаги на том давнем пиратском корабле. Джейн. Джейн. Джейн. Венди яростно думает про дочь, любовь и боль сплетаются в одно. Счастье. Дом. Проскальзывает непрошеная мысль: она возвращается домой.

Венди взмывает вверх, едва не коснувшись пальцами ног брусчатки во дворе, резко поднимается и летит над воротами, погружаясь в небо над Лондоном. Вверх, вверх, Венди поворачивается, пока небо не оказывается под ней, и она плывёт в него, летит на ту сторону ночи, где ждёт её Неверленд.

Воздух больше не визжит, а победно кричит. Тело помнит полёт, помнит, как мышцы борются с земным притяжением, и годы осыпаются вниз. Венди раскидывает в стороны руки – шаль натягивается крыльями и обнимает сияющую тьму. Она наклоняется, вращается, закладывает петлю, и страх уходит с каждым движением. Под ней раскинулась карта Лондона – светящиеся точки, которые сливаются воедино, когда она ускоряет полет.

Там Вестминстерское аббатство? А там Сады Кью? Она снижается, потом вновь взмывает выше – как падающая звезда наоборот. Это восхитительно. Боль в сердце отпускает, и на мгновение Венди разрешает себе расхохотаться вслух. Ветер подхватывает смех и уносит назад.

Неверленд. Венди присматривается к звёздам в бархатном небе. Это уже не те звёзды, что сияют над Лондоном. Она уже пролетела сквозь невидимый барьер туда, где светят иные, невозможные звёзды. Поздно поворачивать назад, да она и не собирается. Венди находит вторую звезду справа, знакомую, зовущую к себе её душу, и летит к ней, прямо до самого утра.

4. Потерянные мальчики

На языке ягодный вкус, только слегка, едва заметно хрустит песок. Она помогала Кухарке готовить джем к булочкам и облизывала ложку, которой его помешивала. Наверное, это сахар и тепло от печи так её разморили.

Она встряхивается, будто отгоняет едва слышный отзвук. Нет. Конечно. Она же не в кухне. Она даже не дома. Она в Н… Название вертится на языке, прячется за вязким туманом в голове. Да почему же не получается ясно мыслить? Джем, карамель из жжёного сахара и этот сладкий привкус на языке…

Неверленд! Она ловит название в полёте, как бабочку в сеть. Сеть нужно крепко держать, чтобы не упустить. Но собственное имя всё так же ускользает от неё. Тот мальчик, Питер, звал её Венди, а страну – Неверлендом.

Венди. Мамино имя. Питер откуда-то знает её маму? Мама никогда не говорила ни о Питере, ни об этом месте, а она бы уж наверняка запомнила такую необычную историю. Нужно не забыть спросить у Питера, когда тот вернётся.

Она садится – выходит проще, чем до того. Это сегодня Питер дал ей своё сладкое питьё, которое должно было помочь? Или вчера? Она вспоминает, как лежала на песке. Помнит, что было страшно, а потом – нет, потом все мысли и опасения будто прибоем смыло.

Пахнет морской водой и сырой древесиной. Снаружи её временного убежища верещат птицы. Голова болит, но рукам и ногам уже можно доверять. Она встаёт на колени и выглядывает наружу меж ветвей. Птичьи вопли превращаются в мальчишечьи голоса, а потом её зовёт Питер:

– Венди! Венди, вставай! Я всех привёл с тобой познакомиться!

– Я не Венди, я…

Испуг царапается в сердце, когда до неё доходят слова Питера. Всех? Кого – всех? Кто с ним? Она пробирается сквозь ветви, щурится на ярком свету. Питер босиком стоит на песке, уперев руки в бока, медные волосы полыхают на солнце. За ним полукругом выстроились мальчишки. Самому маленькому, который жуёт истрёпанный край рубашки, на вид не больше пяти. Глаза дикие, на щеках грязь, в волосах, что больше похожи на гнездо, запутались листья. Вообще-то, у всех одежда требует починки, а ещё ни у кого нет обуви.

На страницу:
3 из 5