Пейзажи этого края. Том 2

– Благодарю вас, но…

– Какие «но»? Я ведь приглашаю вас от чистого сердца! Вечером, в пять часов, управитесь? Ну, тогда в шесть. Я буду вас ждать. Только обязательно приходите, нельзя не прийти! Договорились?

Приглашение Майсума не очень-то удивило Тайвайку. Его, холостяка, часто звали в гости то здесь, то там. Кто-то хотел проявить заботу: ну как это? здоровый мужик – и будет возиться с котелками да поварешками? куда это годится! Другим что-нибудь было нужно – или его время, или его работа, сила. К Майсуму он не испытывал ни особого уважения, ни отвращения. Ну, начальник отдела, хотел уехать – не получилось, член коммуны; он идет своей дорогой – и это его личное дело; кому охота о нем переживать – тот пусть и переживает, а ему, Тайвайку, это до задницы. Ясное дело, не каждый крестьянин может стать начальником отдела, но с другой стороны – почему бы и начальнику отдела не стать крестьянином?

Начальник отдела – невелика радость, уехать за границу – не преступление, быть крестьянином – не горе. Тайвайку привык рубить сплеча и с такой же философией подходить к людям; после обеда, закончив на конюшне приводить в порядок повозку и упряжь и увидев, что еще рано, он помог конюху нарубить люцерну на корм, дождался, пока начнет темнеть – и по-простому с наилучшими намерениями и разыгравшимся аппетитом вовремя явился к Майсуму домой.

Майсум жил на границе Патриотической большой бригады и большой бригады «Новая жизнь», около шоссе; слева от его дома шла грунтовая дорога к производственно-строительной воинской части, а справа была маленькая мастерская по обработке хлопчатника, принадлежавшая большой бригаде «Новая жизнь» и пустовавшая шесть месяцев в году. Позади мастерской простиралось большое овощное поле бригады «Новая жизнь». Последний урожай пекинской капусты уже был убран, только кое-где торчали палки на межах посреди разрыхленного поля и валялись то тут то там пожелтевшие увядшие капустные листья.

Это было уже второе жилье Майсума. Летом 1962, когда начальника отдела сняли с должности, в бригаде ему выделили бывшую плотницкую мастерскую. Этой весной он купил двор, раньше принадлежавший члену коммуны из Третьей бригады «Новой жизни», построил новый дом из двух комнат, одну комнату развалюхи прежнего хозяина превратил в сарай, а другую переделал в хлев для коровы, построил новый курятник, голубятню, погреб для овощей – и заново поставил стену вокруг двора.

Увидев слишком высокую и слишком правильную для села стену, Тайвайку вспомнил произошедший в свое время на этом месте конфликт. В тот день он как раз проезжал мимо и еще издали увидел группу людей и услышал их возбужденные громкие голоса: оказывается, когда Майсум возводил стену, он передвинул фундамент на метр, захватив кусок овощного поля «Новой жизни»; Абдурахман запретил ему, но Майсум стоял на своем и спорил:

– Я договорился с начальником Третьей бригады «Новой жизни», не твое это дело!

Рахман же говорил:

– Ни у кого нет права захватывать коллективную пахотную землю! У каждого есть право вмешиваться!

Спор все не прекращался, и тут пришел Ильхам – поддержал Абдурахмана и раскритиковал Майсума… Помрачневший Майсум повел себя иначе, когда появился Ильхам: сказал еще что-то невнятное в свое оправдание, а потом скрепя сердце снес уже возведенный до колена новый фундамент.

Тайвайку толкнул дверь во двор и оказался в очень старом саду; по темно-коричневым стволам старых абрикосовых деревьев, по растрескавшейся коре тут и там как слезы блестели потеки прозрачной смолы – сердцу больно смотреть. В саду не было ни души; в сгущающихся закатных сумерках абрикосовые деревья казались огромными, застили не только сад, но и небо. Тайвайку ускорил шаг и пошел в сторону дома, стоявшего в глубине этого абрикосового леса.

Не успел он сделать и пары шагов, как ему показалось, что он уловил шорох или движение сзади сбоку – интуитивно он понял: к нему бросилась собака. Собаки, которые не лают, – самые коварные; это их подлый характер: воспользоваться тем, что ты не ожидаешь нападения, укусить и тут же убежать. Тайвайку быстро обернулся – действительно, это была большая черная собака, с острой мордой и белыми пятнами вокруг глаз, с гладкой блестящей шерстью. На мгновенье Тайвайку даже почувствовал досаду: такая красивая наружность и такое низкое поведение; он слегка наклонился вперед, согнув левую ногу и отступив правой чуть назад: приготовился, если собака вдруг бросится, ударить ногой. Его большое тело, его решимость, стойка, как натянутый лук, круглые выпученные глаза напугали пса; он припал на передние лапы и стал яростно скрести землю, не решаясь двинуться вперед, высоко задрал хвост и злобно, звонко, громко залаял. Тайвайку и собака застыли друг напротив друга секунд на десять, потом Тайвайку резко шагнул вперед – и пес, испугавшись, отпрянул, но залаял еще громче и злее, даже стал подпрыгивать на месте. Тайвайку холодно рассмеялся, развернулся и пошел широким шагом, не оборачиваясь, но, конечно, оставаясь все время начеку.

На лай собаки дверь дома со скрипом отворилась, и вышла жена Майсума – узбечка Гулихан-банум; она встала на высоком крыльце и так стояла, не подзывая пса, не приветствуя гостя, только молча в упор смотрела на Тайвайку. Может быть, в густеющих сумерках она не могла разобрать, кто идет. Лишь когда Тайвайку одной ногой ступил на крыльцо и окликнул ее, только тогда она словно очнулась и ответила.

В отличие от обычно круглого, простого, открытого лица, свойственного тем, в ком течет узбекская кровь, лицо Гулихан-банум было вытянутым. Сама она была высокого роста, с темно-коричневой смуглой кожей, в длинном выцветшем, но изысканном бархатном фиолетовом платье, подчеркивавшем ее стройную фигуру. Брови у нее были тонкими и длинными, глаза – большими, миндалевидными, нос – прямым, с высокой переносицей; ее обволакивающий взгляд и чуточку выпяченные губки, складочки в уголках рта при всей их обольстительной кокетливости выдавали трезвый расчет. Узнав Тайвайку, она оживилась и отвечала на приветствие гостя высоким пронзительным голосом – таким фальшивым фальцетом она как бы выражала свою радость и удивление.

– Прошу, входите! Прошу, Тайвайку-ахун, мой брат!

– Уважаемый брат Майсум дома?

– Прошу, проходите, пожалуйста, в дом!

Тайвайку вошел, сел, еще раз спросил о Майсуме – только тогда она ответила:

– Нет, он еще не пришел; скоро, очень скоро придет.

Она говорила улыбаясь, от чего ее красивая переносица сморщилась, а вытянувшиеся губы стали похожи на цветок вьюнка – и мелькнул золотой зуб. Ответ Гулихан-банум заставил Тайвайку вздрогнуть. Не потому, что хозяина не было дома, а потому, что хозяйка заговорила теперь своим обычным голосом: сиплым басом.

Тайвайку честно сидел и ждал, в животе урчало от голода. Гулихан-банум готовила ужин. Колобок теста, который она мяла в руках, был таким маленьким, что и одному-то Тайвайку не хватило бы.

Хозяйка живо расспрашивала его обо всем, но Тайвайку отвечал просто и односложно – или «да», или «нет», или «тан» – у илийцев это словечко означает примерно: «а кто его знает». Неизвестно почему, только в голосе Гулихан-банум было что-то такое, что у Тайвайку ассоциировалось с мягкой и липкой тянущейся жидкой резиной.

Прошло полчаса, потом еще десять минут. Совсем стемнело.

Майсума по-прежнему не было. Тайвайку чувствовал себя крайне неловко и постоянно ерзал.

Гулихан-банум это заметила и спросила:

– А какое у вас к нему дело?

– Это он… – Тайвайку не стал договаривать – какой смысл? Он ответил: – Нет, ничего… Я пойду.

Гулихан-банум не стала удерживать его, Тайвайку встал и вышел из дома. Было совершенно очевидно, что Майсум и не собирался кормить его ужином, хотя утром так настойчиво приглашал.

Ну и нечего на это сердиться, поговорили и забыли, у некоторых такие манеры не редкость. Собственно, с чего это вдруг Майсум должен его приглашать в гости и угощать? Не должен, конечно. Тогда и нечего мозг напрягать, догадываться, почему Майсум не сдержал слова. Скорей к себе домой, в свою, как говорят уйгуры, «фанзу».

Действительно, Майсум просто забыл. Он привык считать, что приглашение приглашением, а на деле все может быть иначе. Если только ты не тащишь гостя под локоть сию же секунду, все остальное – всего лишь вежливость, своего рода ритуал; не более чем красивые слова и демонстрация дружеских чувств. Хорошая вкусная еда успокаивает желудок, а красивые слова успокаивают душу. Когда ты в избытке чувств приглашаешь кого-нибудь в гости, то какой же приглашаемый не улыбнется? Зачем скупиться на красивые слова? Чем больше ешь хорошую еду, тем меньше остается, а красивых слов ведь меньше не станет, сколько ни говори… Поэтому Майсум, пригласив утром Тайвайку, тут же совершенно об этом забыл. Он не собирался его обманывать. Напротив – ему действительно хотелось пригласить Тайвайку и посидеть с ним. Однако именно сегодня он к этому не готовился, ничего не планировал. После работы он пошел к одному сапожнику, попил у него чаю, поболтал с ним, снял со своей ноги мерку, заказал сапоги. Потом не спеша вернулся домой. А входя во двор, столкнулся с Тайвайку.

Тут он все вспомнил. Он немедленно схватил Тайвайку, рассыпался тысячами извинений, на чем свет стоит ругая этого, чтоб он сдох, бухгалтера Четвертой бригады, который задержал его. Потом снова затащил Тайвайку в дом.

Войдя, он с порога набросился на Гулихан-банум:

– Как можно было прогонять гостя? – и отругал: – Что это такое, суп с лапшой! Я разве не говорил тебе, что сегодня придет к нам дорогой гость?

– Когда это ты говорил? – Гулихан-банум сказала это совершенно беззвучно, сдвинув брови. Однако тут же, едва взглянув мужу в глаза, все поняла и, опустив голову, залепетала, беря вину на себя. Она принялась готовить, не поднимая глаз, так и не проронив больше ни слова. В присутствии мужчин она была покладистой, кроткой – сама скромность.

Тайвайку на это совершенно не обратил внимания, их перепалка его не интересовала. Приступ голода к этому времени уже прошел. Для возницы пропустить обед, или поесть лишний раз, или питаться строго три раза в день – никакой разницы, он ко всему привычен. Привалившись к стене, Тайвайку погрузился в свои мысли. Почему белая лошадь сегодня так сильно потела? Правую ось надо бы смазать. Через семь часов снова в путь. Завтра надо в универмаге Инина купить погремушку для дочурки Ильхама – пусть играет; а заодно и забрать штаны, которые Мирзаван зашила. Он-то считает как: раз одежда износилась и порвалась, выбросить ее – и всех-то делов! А вот Мирзаван решила заштопать. И еще критиковала его за расточительность… А когда принесла суп с лапшой, занялась еще и самокритикой. Хорошо, что Тайвайку слушал вполуха, а то если бы вникал в ее речи о том, как она переживает и в чем винит себя, – того и гляди сам расчувствовался бы до слез, а тогда какой уж аппетит!

Они съели уже по миске лапши, и Гулихан-банум накладывала по второй, когда Майсум поднялся и прошел во внутреннюю комнату. Оттуда послышался звук открывшегося и закрывшегося сундука, а когда Майсум снова появился в дверях, в руках у него была бутылка водки и стакан.

Тайвайку любил выпить, Майсум это знал. Он, будто пританцовывая, приблизился к Тайвайку, покачивая перед его носом бутылкой. Брови Тайвайку взметнулись вверх, в уголках губ появилась тонкая довольная улыбка. Майсум с размаху поставил бутылку на стол. По уйгурским обычаям, он сначала налил стакан себе. Выпив, он поморщился, оскалился, несколько раз выдохнул ртом – словно водка была с острым перцем. Потом налил полный до краев стакан и подал его Тайвайку. Тайвайку тем временем, не поднимая головы, в два счета втянул в себя содержимое миски. Потом принял стакан, легким движением опрокинул его – и стакан оказался вдруг пуст, чист, ни капли не осталось – и даже губы не намочил; и все это без малейшего усилия и запрокидывания головы, без глотательных движений – легче, чем холодной воды выпить.

– Вы это видели? – искренне восхитился Майсум, принимая стакан. – Вот это настоящий мужик! Вот это настоящий уйгур! Это – настоящий друг!

Гулихан-банум очистила стол, внесла подносик с засахаренными фруктами и поднос с солеными зелеными помидорами. Майсум, еще раз налив стакан до краев, слегка отхлебнул и, держа его перед собой, сказал:

– Уже по тому, как вы только что выпили водку – еще раз скажу: Уже по этому, – видно уйгурскую гордость, молодость и душу! О, прекрасная пора так мимолетна, и юную весну не удержать… Пришли другие времена, где теперь сыщешь хоть горстку настоящих уйгуров! Однако я вас разглядел: вы умеете поесть, умеете дело делать, умеете веселиться, умеете переносить трудности, умеете радоваться и быть счастливым; когда надо учиться – учитесь, когда пора танцевать – танцуете…

– Я вообще-то не учился как следует… – шепотом сказал Тайвайку.

– Это всего лишь метафора, так говорится в пословице! Вы храбры, сильны и упорны, полны жизненной силы – отважнее льва, быстрей скакуна…

Тайвайку нетерпеливо махнул рукой, поторапливая:

– Давай, пей уже!

– Погоди… и еще: вы очень скромный, высокий как гора, послушный и податливый как вода, скорый как ветер, горячий как огонь…

– Да ладно, хватит! – Тайвайку еще раз попытался остановить его.

Майсум поднял стакан высоко-высоко:

– Этот стакан полагается мне, однако, в знак моего к вам уважения, – прошу принять! Будьте моим другом, вы согласны?

Тайвайку принял стакан, пошевелил губами – по правилам ритуала ему сейчас следовало бы в ответ произнести какие-то красивые умные слова; однако сказанное Майсумом было настолько чересчур, настолько неприкрытой лестью, что даже на фоне бутылки переварить это было сложно; он не придумал ничего подходящего и молча, снова махом – выпил. И нахмурился.

– Позвольте спросить: а что называется «пить водку»? Только мы вот так пьем, по-настоящему. Ханьцы, когда пьют, едят столько закусок, столько овощей, что это уже не водка, а вода, в которой полощут овощи, или какой-то там жидкий соус. Русские пьют? Во! Да разве так пьют водку? Так пьют лекарство: выпьют – и конфетку, выпьют – и кусок лука, дольку чеснока. А самое страшное – это как русские, выпив и не в силах терпеть запах спирта, нюхают свою шапку: чтобы запахом своих потных волос забить этот запах! – это же просто некультурно… Казахи пьют кумыс, перебродивший в мехах из бараньей шкуры, – это они пьют не водку, а молоко…

Тайвайку сделал знак рукой – ему ни к чему были экскурсы Майсума в питейную культуру разных народов.

Стакан переходил из рук в руки, лицо Тайвайку розовело, Майсум же, наоборот, становился все бледнее и бледнее. Выпив еще полстакана и закусив осмеянной им же конфеткой, Майсум сказал.

– Кто может сравниться с возницей? В народе говорят: доля возницы – горькая доля. И в жару и в стужу, и днем и ночью, претерпевая голод и жажду, глотая один ветер, ночуя под открытым небом, весь в угле и саже… а сколько опасностей подстерегает на обрывистых тропах и в глубоких ущельях, на старых мостах и на речных берегах – притом что и днем и ночью рядом только бессловесная скотина… Да я своими глазами видел, как телега проехала прямо по вознице… И много ли найдется таких, кто доживет до старости, не переломав руки-ноги-спину не потеряв слух и зрение? Ну по крайней мере уж несколько пальцев точно потеряют!..

– Не продолжайте, пожалуйста, эти беспредельные речи!

– Хорошо, – Майсум не понял, что имел в виду Тайвайку, подумал, что это перечисление несчастий его напугало, и продолжил: – Я только хотел сказать, что во всей бригаде с вами никто не сравнится! Ваши заслуги самые большие, вклад самый значительный, мастерство самое высокое, работа самая тяжелая… Конечно, быть возницей – работа самая достойная, самая одухотворенная, самая свободная! Кто из переходящих дорогу пеших не хотел бы пойти по вашим стопам – колее, так сказать? Кто из сидящих по домам не мечтал бы вас попросить что-нибудь отвезти? Лошадь и повозка – вот настоящее богатство! Вот настоящая власть! Возница – это Худай на своем пути следования…

– Я завтра еду на шахту, привезти вам мешок угольной крошки? – Тайвайку поспешил предложить что-нибудь конкретное, чтобы выбраться из клокочущего водопада, который обрушил на него Майсум.

– Нет-нет-нет, я не в том смысле! Я же совершенно не за этим вас пригласил, я же – по-человечески…

На минуту остановившись, он смущенно улыбнулся:

– Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев – трудно выговорить, да? – сказал: «Все для человека!..» – это и это, и еще, и еще; конечно, если уж вы решите привезти мне мешок угольной крошки, то что же, я разве скажу «нет»? Мы ведь всего лишь песчинки…

Тайвайку молчал. Его взгляд, остановившийся на стакане, словно подсказывал: мне лучше бы налить…

Майсум же, напротив, никуда не спешил; он зевнул и, понизив голос, сказал:

– Хотят послать вас говно возить.

– Что?!

– Бригадир сказал, что пошлет вас в Инин, в город, чистить уборные – вывозить фекалии.

Тайвайку звонко щелкнул языком, выражая свое недоверие.

– Нет, правда! – Майсум постучал пальцем по столешнице в подтверждение.

Тайвайку засомневался, потом понемногу начал закипать. В илийских селах не было обычая использовать человеческие экскременты как удобрение. В его представлении не было ничего грязнее и отвратительнее. Из-за отвращения он крайне редко заходил в уборные, пусть даже до уединенного места где-нибудь на пустоши надо было пройти несколько десятков лишних метров; неужели его, здорового мужика, отправят вычищать сортиры? Неужели в его всем сердцем лелеемую повозку будут загружать фекалии, грязные бумажки и глистов? Неужто его любимая белая лошадка тоже вляпается в это дерьмо?.. Он решительно заявил:

– Нет!

– Как можно не поехать? Бригадир сказал – все! – во взгляде Майсума мелькнула глумливая усмешка.

– Даже если бригадир сказал. Все равно не поеду, – Тайвайку повысил голос.

– Конечно. Зимой лучше уж на шахту; каждый раз себе оставлять по чуть-чуть – и весь год можно не покупать уголь.

– Я так не делал, у меня достаточно денег, чтобы купить себе уголь!

– На самом-то деле возить фекалии тоже дело хорошее – удобрение ведь; крестьяне-ханьцы очень любят применять говно! У нас вот никогда не применяли, и все так же едим нааны из белой муки… Но теперь надо во всем учиться у ханьской нации, вот ведь как…

– Да при чем тут ханьская нация? ерунда какая-то… – неприязненно сказал Тайвайку. Настроение его изменилось, он занервничал и совершенно невежливо велел: – Наливай!

– Прошу! – Майсум почтительно-послушно подал Тайвайку наполненный стакан. – Но почему вы жену отпустили? Положишь кнут, придешь домой – а там холодные, как лед, голые стены…

Тайвайку опустил голову, взгляд его снова остановился на стакане.

– Шерингуль с возрастом все красивее становится, вот уж правда, как говорится: ее сравнить с солнцем – так солнца краше, сказать «луна» – и луна не так хороша… Теперь ни за что досталась в руки младшему брату бригадира!

– Вы зачем это про Шерингуль? – голова Тайвайку опустилась еще ниже. Он был удручен тем, что Шерингуль вышла замуж.

– У меня же за вас сердце болит, несчастный вы человек! Ну чем Абдулла лучше вас? Только тем, что у него Иль…

– Брат Майсум, вы меня позвали выпить, зачем надо было упоминать имя этого человека?

– Не сердитесь, не сердитесь – я вам причиняю боль, знаю, этот прекрасный цветок сирени…

– Чушь! – Тайвайку хватил ладонью об стол, поднял голову и посмотрел прямо в глаза Майсуму – в его тяжелом взгляде была беспредельная гордость: – Это все пустые слова! Я, Тайвайку, здоровый, правильный мужик! Я за день леплю тысячу двести саманных кирпичей, за день я скашиваю три му пшеницы! Жена не захотела? – иди! Свободна! Мне какое дело? Раз одну отпустил, так могу себе взять другую! А если и вторая не выдержит моего кулака, так разведусь и возьму третью…

– Вот это правильно! Хорошо! Хорошо! – повторял Майсум. И тут же поспешно, сделав глоток, подал «стакан уважения» Тайвайку.

Тайвайку выпил залпом.

– У меня характер скверный, но в душе я добрый! Ильхам ко мне – как к родному брату. Вы это все зачем говорите? Я – хороший член коммуны, я мимо чьих угодно ворот еду – люди меня зовут: «Иди в дом, заходи!» – какой же я бедный-несчастный? Положу кнут, вернусь домой – Ахмат-ахун принесет миску лапши, Самир-ахун пришлет поднос пампушек. Кто говорит, что четыре стены пустые и холодные? Вы же позвали меня водку пить? И где она? Есть – давай, доставай. Только эта бутылка? Я с этого не напьюсь. Нет водки? До свидания!

Тайвайку поднялся и, не слушая больше причитаний Майсума, не поблагодарив, развернулся и пошел. Дойдя до порога, он обернулся и крикнул:

– Сестра Гулихан-банум! Вы следите за вашей черной собакой, а то если она кинется – придется ей дать хорошего пинка!

Глава двадцать вторая

Тепло семейного очага и отличие кашгарской лапши от лапши илийскойНебольшая размолвка в первую ночь и сон о Дачжае

В этот же вечер Шерингуль раз за разом подходила к порогу, ожидая возвращения Абдуллы.

В первый день после свадьбы у них был «отпуск». После обеда Абдулла поехал на взятой напрокат повозке – сказал, что в село на склад зерна, привезти стержней от кукурузных початков на зиму, для растопки. Говорил, что через часок вернется; но вот уже и обед давно прошел, стемнело, холодает – перед воротами во двор вода, оставшаяся в канавке для полива огорода, уже покрылась тонкой корочкой льда, – а его и тени не видать.

Шерингуль сидит в их новом доме, ждет и уже беспокоится; и сладко от этого ожидания. Небольшой домик, только что покрашенный, бледно-голубые стены; в нем стоит особый аромат: смешались запахи от известковой побелки, сандалового мыла, краски на новой хлопчатобумажной ткани в цветочек, запах жарившейся с громким шипением в кипящем масле баранины, разрезанной головки лука, острого перца и капусты – и еще примешался дымок от керосиновой лампы – тот неповторимый букет, который можно назвать ароматом счастливой семейной жизни.

Навести порядок в доме вообще-то помогла Дильнара; все уже и так чисто и свежо, красиво, опрятно. Но Шерингуль сегодня весь день снова и снова примеряла, пробовала, переставляла. То встанет на табуретку и полезет под потолок, чтобы перевесить картинку; спрыгнет, посмотрит – и вернет почти на то же самое место. То возьмется за прекрасно установленную, сверкающую так, что смотреться в нее можно, недавно купленную чугунную печку – и отсоединит дымоход, а потом снова приставит. Она бесконечно подметала пол, протирала стол, заново чистила котлы и плошки, чтобы все сияло и блестело. Она была словно вечно недовольный собой и в то же время опьяненный собой художник, для которого вечные поправки превратились из метода в цель; она была в радостном возбуждении – и в то же время у нее кружилась голова и рябило в глазах.

Сидит и любуется, выискивает во всем недостатки. Всего этого прежде даже в мечтах и во сне не видела она так четко, а сегодня все так радует сердце и душу, что и представить было невозможно. Неужели на самом деле она и Абдулла устроили себе такую вечную, как небо, и прочную, как земля, – чтобы вместе навсегда и никогда не расставаться – счастливую жизнь? Неужели у нее есть теперь собственный уютный и теплый дом? Неужели судьба, так часто от нее отворачивавшаяся, теперь вдруг стала щедрой и ласковой? Может же быть такое?

Может. Сейчас вернется Абдулла. Он привезет ей не только кочерыжки от кукурузных початков – он привезет ей весь мир. Он для Шерингуль – все: это пульс жизни, новые мысли, необъятные знания, доброта, чистота, достоинство – все, что она слышит и видит. Она хочет час за часом слушать, как он говорит, смотреть, что он делает; он как непрестанно бурлящий чистый родник, всегда готовый утолить ее душевную жажду… Но только почему же его все еще нет?

Шерингуль запланировала на обед лапшу. Два часа назад она замесила тесто, размяла его, выложила на поднос, полила сверху рапсовым маслом, накрыла теплым полотенцем.

Она обжарила овощи к лапше, добавила бульон, поставила на стол в маленьком эмалированном горшочке с зеленой крышкой. Час назад поставила кастрюлю, вода закипела, выкипела; еще добавила воды. Огонь ослаб, добавила еще угля. А он еще не вернулся.

Услышала звук – скрип тележки, постукивание копыт ослика… Она уже столько раз выбегала смотреть, а в этот момент от счастья даже подняться не смогла.

Шерингуль помогла Абдулле разгрузить тележку, вместе вошли в дом – и тогда только увидела, что у Абдуллы все лицо в пыли и в поту, а новехонькая одежда запачкана.

– Что это вы?.. – спросила Шерингуль. Она не спросила, почему так поздно – от радости не могла выговорить эти слова с оттенком упрека и недовольства; и она по-прежнему говорила ему «вы».

– Вы не можете представить! Так здорово! У всех такой энтузиазм – брат Ильхам очень долго нам рассказывал. Шерингуль, мы завтра же выходим на работу, непременно! – Абдулла говорил радостно, сбивчиво.