Великолепные руины

Поспешив к лестнице и схватившись за перила, я все продолжала сокрушаться, что всех задерживала. Потом, закрыв глаза, я вдруг вспомнила, как матушка брала меня в гостиной за руку, обучая вальсу. «Это самый величавый танец из всех. Вальсирующая женщина способна очаровать любого, если выполняет все движения правильно», – говорила она с грустной улыбкой на губах и задумчивостью в глазах.

«Помни, кто ты, Мэй!»

Теплота воспоминаний и бальзам часто повторяемых матушкой слов изгнали из меня и волнение, и нерешительность. И я полетела по ступенькам вниз – на бал!

Глава вторая

Действительно припозднившись, я увидела в бальном зале больше людей, чем встречала за всю свою жизнь. Многие кружили вокруг высокой позолоченной статуи обнаженной женщины в центре зала. Из-за обилия народа мне не удалось рассмотреть ее как следует. Между колоннами в дальнем конце зала играл маленький оркестр. Клубы табачного дыма застилали позолоченную лепнину на стенах и парили около подсвечников, окутывая горящие свечи причудливо колеблющейся дымкой. Голди не ошиблась, сказав, что заказанных ею свечей достало бы, чтобы осветить всю улицу. Всполохи от высоких канделябров и золотых подставок искрились в запонках на рукавах мужчин, сверкали на цепочках их часов, окропляли блестками уши, шеи и запястья женщин. Букетами белых роз были заставлены все свободные поверхности; их аромат был очень выраженным, прямо густым.

Эта сцена сотни раз возникала в моем воображении, но реальность оказалась совершенно иной. Я ощутила себя чужой, сторонней наблюдательницей, которой чувствовала себя всякий раз, когда на улице с другими зеваками наблюдала за гостями, съезжавшимися на вечеринки Вандербильтов и Бельмонов, и выкручивала шею, чтобы хоть мельком увидеть чей-то наряд или знаменитое ожерелье. Возможно, я и не принадлежала к этому обществу, как бы ни убеждала меня в обратном матушка. Но восторг от того, что я находилась среди этих людей, была одной из них, заставлял мои пальцы зудеть от неистового желания зафиксировать этот момент, все эти огни, цвета и оттенки, и сохранить их в своей памяти, чтобы потом воспроизвести в том, что мне было по плечу и по карману.

В то же время меня тяготило отвратительное осознание того, что платье мне коротко. Мне казалось – все смотрели на его подол. А матушкин фишю был слишком старомодным. На подносе у проходившего мимо официанта я узнала шампанское. Мне уже доводилось как-то пробовать его. Как-то вечером бутылку этого шипучего напитка принес брат миссис Бёрд, чтобы отметить рождение сына. И мне запомнились обжигающая щекотка его пузырьков во рту, а также моя пошатывающаяся походка по дороге домой и то, как раскованно я флиртовала с соседом, Майклом Килпатриком, пока мама не заметила меня и не скомандовала зайти внутрь и закрыть за собою дверь. Как легко и непринужденно я себя тогда ощущала!

Мне захотелось снова испытать это чувство. Запить шампанским свою понятную неуверенность и внезапно нахлынувшее на меня беспричинное беспокойство. Схватив бокал, я отхлебнула из него с такою беспечностью, какую только смогла на себя напустить. Матушкин совет не забывать о том, что я принадлежу к этому обществу, прозвучал в моих ушах бесполезным напоминанием. И в тот самый момент, когда я осушила бокал и отдала его официанту, рядом со мной возникла Голди.

– Вот она где! Где ты пропадала? Мы тебя обыскались. Ты должна была вместе со мной и папой приветствовать гостей, – отчитала меня кузина. Она говорила легко, но достаточно громко для того, чтобы находившиеся поблизости от нас люди обернулись. В руках Голди держала два бокала с пуншем. Вручив один мне, она повела меня к двери, у которой дядя Джонни встречал гостей. Меня угораздило пропустить прибытие большинства из них.

– Я очень сожалею, – шепнула я на ухо кузине.

– Не думай об этом, – прошептала мне в ответ Голди и повернулась поприветствовать женщину, закутанную в шелка с кружевами и меховой оторочкой.

Вскоре мне стало понятно – тети на приеме не было. Почти все гости спрашивали или упоминали о ней: «Как себя чувствует наша дорогая Флоренс?», «Она пропустила два последних завтрака у нас! Надеемся, ей скоро полегчает».

Значит, тетя Флоренс приболела не сегодня, а за несколько дней до моего приезда. Но удивиться я не успела, поскольку была слишком занята ответами на несмолкаемый хор приветствий и вопросов: «Добро пожаловать в Сан-Франциско!», «Как вы находите наш город?» Пунш – сладкий, быстродействующий и, похоже, незаканчивающийся – облегчил мне задачу. Но к тому моменту, как дядя Джонни предложил нам присоединиться к гостям, я уже нетвердо держалась на ногах и слишком хорошо сознавала, что ничего не ела с поезда.

– Папа, а где миссис Хоффман? – спросила Голди.

– А… ну… – закашлялся дядя Джонни. – Она прислала письмо с извинениями.

– Письмо с извинениями? Когда? – Голос кузины сделался резким.

– Несколько часов назад. Мне очень жаль, моя дорогая. Я знаю, как ты ждала встречи с ней, но… тут уж ничего не поделаешь.

Раздосадованная Голди поджала губы. Ее недовольство не укрылось от меня.

А при взгляде на неловкую улыбку дяди Джонни мне стало очевидно, что ему было неприятно разочаровывать дочь.

– Дорогая, – произнес он умиротворяющим тоном, – почему бы тебе не поводить Мэй по залу? Она же – наш почетный гость.

– Конечно, – схватила меня за руку Голди, бормоча сквозь зубы: – Она прислала письмо с извинениями…. Да, конечно, прислала…

– Может, она себя плохо почувствовала… – допустила я.

– Да она все утро гуляла по магазинам. Я сама видела.

На это я не нашлась что сказать. Я не знала, ни кем была миссис Хоффман, ни почему ее отсутствие на приеме так расстроило кузину. Подцепив еще два бокала с пуншем, Голди жестом указала на статую. Теперь я разглядела, что золотая девушка томно опиралась на жезл, по которому ползали крошечные позолоченные амурчики.

– Разве она может не нравиться? – спросила Голди. – Это французская скульптура. Вакханка. Копия Жерома.

– Она очень красивая…

Как и все в доме Салливанов, статуя казалась слишком гипертрофированной – на этот раз в своей непристойности.

А Голди уже забыла о вакханке.

– Ты нигде не видела мистера Бандерснитча? – тихим голосом поинтересовалась она у меня.

Мне потребовалась пара секунд, чтобы вспомнить, что мистер Бандерснитч вел колонку светской хроники в «Вестнике».

– Как он выглядит?

– Никто не знает. Он соблюдает анонимность.

– Тогда как бы я поняла, что это он, если бы его увидела?

Голди обвела глазами толпу, словно могла каким-то образом вычислить его присутствие.

– Он должен быть здесь! Просто обязан. Где ему еще быть? Сегодня вечером это главный прием в городе. Даже без миссис Хоффман.

Голди спала с лица, но буквально через миг опять повеселела:

– О, да это Линетт! Слава богу!

Кузина поспешила к молодой женщине, смеявшейся в компании двоих мужчин. Я понимала, что мне надо последовать за ней (ключ к комфортному самоощущению в том, чтобы притворяться, что тебе действительно хорошо). Но мое головокружение вылилось в тошноту, вынести очередное знакомство уже попросту не было возможности. Отставив бокал с пуншем, я взяла у проходившего мимо официанта тост, смазанный чем-то светлым и неаппетитным, и попыталась откусить. Но его запах лишь усилил мою тошноту. И, положив тост на золотой поднос со свечами, я устремилась к выходу в сад, отчаянно нуждаясь в глотке свежего воздуха.

Сад не принес мне облегчения. Не успела я выйти, как тотчас потеряла ориентацию. Слишком много пунша! В саду, как и в бальном зале, горели сотни свечей. Заключенные в стеклянные лампады, они отбрасывали причудливые тени на лабиринт из мраморных статуй и каменных скамеек. Статуй было так много, что я дважды принимала за них парочки, покинувшие дом в поисках уединения. Побоявшись и в третий раз спутать живых людей с изваяниями, я побрела вдоль стены, а через некоторое время наткнулась на застекленную створчатую дверь, открывавшуюся в затемненную комнату. И тогда с облегчением поспешила внутрь, предвкушая вожделенную тишину – слышать какофонию, доносившуюся из бального зала, у меня больше не было сил.

Я очутилась в небольшой гостиной, также изобиловавшей тенями. Свет из сада скользнул по полке над камином, и… на меня сверкнули два глаза. А потом еще пара глаз – маленьких, как у мыши. Я напряглась, но глаза оказались драгоценными камнями. На камине застыл стеклянный зверинец; у одних фигурок глаза пылали рубинами, у других синели сапфирами, у третьих искрились всеми оттенками самоцветов. В комнате пахло пачули. Наверное, это был личный кабинет тети. Или Голди? Нет, в кабинете Голди пахло бы жасмином, как от нее самой. И как пахло в ее комнате.

Не успела эта мысль промелькнуть у меня в голове, как атмосфера в комнате стала гнетущей. Мне захотелось одного: поскорее из нее выйти. Но возвращаться в сад у меня не было никакого желания. Избегая по возможности встречи с тенями, я пересекла странную комнату и открыла дверь, которая, по моему разумению, должна была выходить в залитый светом коридор. В коридор я попала, но в нем царили кромешная темнота и зловещая тишина. Если бы я не знала, что в бальном зале находилось в это время с сотню человек, то решила бы – дом пуст. Я уже была готова побежать – разрывая запыленные паучьи сети, пугаясь эха собственных шагов, как вдруг… Нет, не запустение я ощутила, а нечто более тревожащее. Настолько, что даже не смогла унять дрожь.

В этом коридоре не было ни столов, ни зеркал, ни картин. В нем не имелось вообще никакого декора. А у меня не было ни малейшего представления о том, где я нахожусь. В волнении я вспомнила многочисленные разветвлявшиеся коридоры, которые заметила в доме раньше. Сколько же комнат насчитывалось в этом особняке? Тридцать? Пятьдесят? Больше?

Я осторожно приотворила одну из закрытых дверей. Затем, поняв, что на тягучий скрип петель никто не откликнулся, и собравшись с духом, распахнула ее. Шторы были задвинуты, но узкая щелка между ними оставалась. В нее из сада проникал свет свечей, рассекая надвое голую поверхность дощатого пола и отражаясь в кристаллах подвесной люстры. Кроме нее, в комнате ничего больше не было.

Пустой оказалась и соседняя комната. И та, что находилась рядом с ней. Их голые стены совсем не вязались с пышным убранством уже виденных мной помещений. И растревожили меня еще сильнее. По рукам поползли мурашки страха.

Я открыла еще три двери, прежде чем наконец обнаружила комнату хоть с какими-то вещами. Ими оказались книги, сложенные стопками и ожидавшие полок, которые пока что были только досками, приставленными к стене.

Эта единственная незавершенная комната развеяла мое недоумение. Ей предстояло стать библиотекой; остальные же комнаты пока были пустыми и ждали своей очереди на отделку в соответствии с замыслами хозяев. Дом оказался новее, чем я поначалу подумала. Мне следовало об этом догадаться – ведь по дороге в имение Салливанов я видела несколько возводившихся особняков и незаконченную большую гостиницу, маячившую в тумане. Строительство на холме еще продолжалось. У меня возник вопрос, как давно Салливаны переехали в это дом. Я еще ни о чем их не расспрашивала (справилась только о здоровье тети) и не знала, где они жили прежде, откуда взялось их состояние, и чем занимался мой дядя Джонни, чтобы обеспечить семье столь безбедное существование. Матушка перевернулась бы в гробу, если бы мне удалось набраться дерзости и задать подобные вопросы.

Впрочем, на то чтобы узнать на них ответы, времени у меня было предостаточно. Я ведь тут и дня еще не провела.

«Наверное, дядя и кузина обеспокоились моим отсутствием», – спохватилась я, хотя и понимала, что оставаться в пустых и зловещих стенах мне не хотелось. Но и на бал возвращаться тоже. Это был мой бал, однако я себя чувствовала на нем скованно и неловко. С другой стороны, я теперь принадлежала к этому обществу. И если верить словам матушки, находилась здесь по праву. И не горела желанием возвращаться к своей старой жизни.

Просто день выдался очень долгим и утомительным, и я совершенно потерялась. На пути назад мое беспокойство не улеглось. И неизвестно, сколько бы я проблуждала по ветвистым коридорам, если бы не наткнулась на служанку-китаянку с сердцевидным лицом. Она уставилась на меня так, словно увидела призрак. Что, в общем-то, было неудивительно – я ведь вышла на нее из темноты.

– Боюсь, я заблудилась. Как вы все находите тут дорогу?

– Бальный зал вон там, мисс.

Когда я его отыскала, ко мне сразу кинулась Голди:

– Куда ты подевалась? Я хотела представить тебя своим друзьям.

Мы еще не приблизились к компании – женщине, которую кузина назвала Линетт, и паре мужчин рядом с ней, когда дядя Джонни объявил, что Бенджамин Сотби соизволит удостоить нас своим прочтением «Гамлета». К тому моменту, когда солидный и осанистый, но лысеющий мужчина в экстравагантном бархатном камзоле и жилете с замысловатым узором закончил монолог, я уже напрочь позабыла о том, что побывала где-то еще, кроме бального зала. Мое скитание в одиночестве по пустынным коридорам и комнатам казалось мне интерлюдией из сна, а пережитая тревога – смехотворной глупостью.

Голди зевнула. Но даже это она сделала изящно, слегка помахав у губ ручкой.

– По-моему, это было чудесно. А ты как думаешь?

– Это было прекрасно.

Заглотнув последнюю из своих устриц, я отложила в сторону раковину. Наконец-то я утолила свой голод вкуснейшими деликатесами! Матушка была права. Богатые питались очень хорошо. Несколько старых друзей дяди Джонни удалились с ним в его кабинет, чтобы закончить вечер (а точнее, близившееся утро) бокалом превосходного вина с дорогими сигарами. В бальном зале остались только служанки, лакеи да та тревожащая статуя – мерцающая в свете свечей женщина с гротескными маленькими амурчиками, от ухмылок которых стойкие запахи разлитого пунша и шампанского, подзавядших роз, табачного дыма и перемешавшихся духов стали вдруг восприниматься до жути декадентскими.

– Утром мы пойдем в «Эмпориум»… или нет, скорее, после обеда. Ты не возражаешь? А то я готова проспать целый год!

Я лишь в очередной раз поборола в себе желание признаться кузине в отсутствии у меня денег.

– Папа мне велел прикупить тебе все что нужно, – беззаботно выпалила Голди.

После этих слов внутри меня разгорелась борьба между гордостью, желанием, досадой и огорчением. В итоге я тихо молвила:

– Спасибо тебе.

– Ты теперь – Салливан, Мэй. Ты – часть нашей семьи.

Голди отлично знала, как поймать меня в ловушку. С самого начала знала.

Она направилась к выходу:

– Господи, я засыпаю на ходу! А ты, наверное, и вовсе падаешь с ног. Спокойной ночи!

Кузина была права. Но эмоции этого дня и вечера не угасли. И после ее ухода я еще долго наблюдала за суетой в бальном зале, пока служанки не начали хмуриться и переглядываться, а дворецкий Ау не обратился ко мне с вопросом:

– Вы позволите мне проводить вас до вашей комнаты, мисс?

Лишь тогда я осознала, что мешалась у них под ногами. Еще одна досадная ошибка. И я еще раз убедилась в наличии прорех в моем образовании. Матушкины уроки не научили меня всему, что требовалось знать об этом мире.

Я поднялась по лестнице. И опять – как в том неотделанном коридоре – ощутила тишину дома. Как такое могло быть, когда служанки и дворецкий все еще наводили чистоту после приема? И все-таки так было.

В пансионе никогда не устанавливалось такой тишины. Там всегда соседки болтали, ворчали, сетовали, вздыхали. А бревна и половицы дома отвечали им скрипом и стенаниями. Газовые светильники постоянно шипели. И с улицы в любое время дня и ночи в наши комнаты проникал шум. Даже находясь одна, я ощущала присутствие других. Но здесь…

Я вошла в свою спальню. Один нажим на кнопку – и брызнувший из сделанных из оникса и золота светильников свет отразился от стен. Да так, что мне почудилось, будто я шагнула не в комнату, а в розовую пасть. Синие птички на обоях тошнотворно затрепетали. «Вот чем чревато изнурение…»

Едва сняв фишю и вынув из волос шпильки, я услышала звук – легкую, почти неразличимую поступь – и обернулась. В этот момент дверь открылась, и порог моей спальни переступила женщина.

Мама!

Потрясенная, я приросла ногами к полу. Передо мной стояла моя матушка – живая, со светлыми волосами, заплетенными в косу за спиной, и расстегнутой у горла пуговкой на ночной сорочке… Но почти сразу я осознала: это не мама.

– Тетя Флоренс?

– Кто вы такая? – спросила она грубым шепотом.

– Я – Мэй. Ваша племянница.

– Моя племянница мертва, – нахмурилась тетя. – Они сказали мне, что она умерла.

Тетя не бодрствовала. Я узнала этот замутненный взгляд. В нашем пансионе одна женщина страдала лунатизмом. Старая миссис Уэдлинг нарушала наш покой так часто, что соседкам приходилось запирать бедняжку в комнате.

– Нет, это моя мама умерла. Ваша сестра, Шарлотта, – постаралась выговорить я как можно мягче.

– Мэй… – Тетя Флоренс произнесла мое имя так, словно оно было иностранным. – О, Мэй! Мэй! Не может быть… Почему ты здесь? Зачем ты сюда приехала?

– Вы сами меня пригласили. Вы попросили меня приехать.

– Нет-нет, – попятившись назад, затрясла головой тетя Флоренс. – Ты должна немедленно уехать. Я им запретила. Я сказала им «Нет!».

– Я… я не понимаю. Кому вы сказали и что?

– Ты должна уехать! – закричала тетя Флоренс. – Тебе здесь не место!

Теперь настал мой черед попятиться. Тетя Флоренс бродила во сне. Она не отдавала себе отчета в том, что говорила. И все-таки… энергичность ее отказа потрясла и поколебала меня.

Но ведь у меня было ее приглашение! И оплаченный билет на поезд. Вот что имело значение…

– Мама! – Голди перелетела порог в своем бальном платье, возбужденная и раздраженная. – Мама, что ты тут делаешь?

Руки тети Флоренс беспомощно упали.

– Извини, Мэй, – произнесла кузина и устремилась к матери. – Пойдем отсюда. Тебе следует лечь в постель.

– Если она страдает лунатизмом… – заикнулась было я.

– Тебе не о чем беспокоиться. Я обо всем позабочусь сама, – заверила Голди и потащила тетю Флоренс к двери, как нахулиганившего ребенка.

Чувствуя себя беспомощно и глупо, я последовала за ними в коридор.

– Тебе нужна моя помощь? Я могу что-нибудь для вас сделать? – спросила я кузину.

Голди не ответила. Она довела мать до спальни в самом конце коридора, втолкнула внутрь, плотно закрыла за собой дверь, и тишина дома поглотила обеих.

Глава третья

Я забыла задвинуть шторы и, проснувшись, увидела за окном покров светлого тумана, делавший неясным и расплывчатым все предметы. Мое сердце сжало навязчивое дезориентирующее ощущение – как будто мир куда-то ускользнул, оставив меня в подвешенном состоянии. В ловушке окружившей меня пустоты.

Отчасти это ощущение было связано со странным ночным визитом тети Флоренс. Но еще и мои сновидения нагнали на меня неуверенность и страх, хотя припомнить, что мне снилось, я не смогла. И решила, что все это из-за множества накопившихся вопросов.

Сразу после пробуждения я прислушалась в надежде уловить звуки, которые сказали бы мне, что домочадцы уже проснулись. Но я ничего не услышала. Ни суетливой беготни служанок, ни голосов дяди и тети, ни возгласов Голди. Вокруг стояла все та же жутковатая тишина, усиленная удушающими тисками тумана, обступившего дом. Меня озадачили сразу много вопросов. Можно ли мне пройти в ванную? Не потревожу ли я кого? Надо ли мне одеваться? И вообще, следует ли мне спуститься вниз или надо подождать, когда ко мне в комнату явится служанка? Все эти вопросы лишь подчеркнули: хоть я в этом доме и не вполне гостья, но полноценным членом семьи смогу стать, только усвоив все тонкости его ежедневного внутреннего распорядка. Странно, что ты не задумываешься о таких вещах, пока не сталкиваешься с ними.

Я прокралась в купальню с голубой фаянсовой раковиной, такой же ванной и орнаментированным туалетом, который, похоже, был высечен из мрамора. Что за чудо! Открываешь кран, а из него течет вода! И горячая тоже! В пансионе приходилось на плите кипятить ведра с водой, и к тому моменту, как ты наполняла всю ванну, вода в ней успевала охладиться. А в этой ванной я бы наслаждалась целый день, вот только обои в ней были такими пугающими – очень яркими, даже кричащими, со звериными мордами, выглядывавшими из-за листьев тропических растений. Мне показалось, что эти дикие обитатели джунглей как будто наблюдали за каждым моим движением, и захотелось просто поторопиться за порог.

Никаких признаков того, что кто-то проснулся, заметить мне так и не удалось… Делать было нечего, и я вытащила из чемодана свой альбом для эскизов в кожаном футляре и набор чертежных карандашей. Карандаши были расточительной роскошью, и я до сих пор испытывала вину, когда ими пользовалась. На этом в свое время решительно настояла матушка. «Я не знаю, откуда у тебя такой талант. Уж точно не от меня и не от твоего отца…» – однажды призналась она. И погрузилась в воспоминания, а потом отмахнулась от них с легкой улыбкой. А когда я стала умолять ее поделиться этими воспоминаниями со мной, матушка только сказала: «Просто запомни, моя дорогая. Не стоит ни о чем судить слишком строго. У каждой истории, как у медали, две стороны». Расспрашивать дальше было бесполезно. Обещание, данное матушкой моему отцу, было таким же обязывающим, как и ее любовь ко мне.

Поначалу я, пытаясь похоронить все вопросы в собственных фантазиях об отце, находила сотни оправданий его отсутствию. Он пропал в море. Его выкрали. Он отправился в исследовательскую экспедицию в Арктику и, затерявшись во льдах, отчаялся найти путь домой, к нам. Но по мере моего взросления подобные истории переставали удовлетворять и тешить меня. Я начала досадовать из-за всего, чего не знала, и тяготиться нищетой, ежедневными свидетельствами нашей нужды. Даже нашими комнатами, в которых нам ничего не принадлежало – ни мебель, ни половики, ни дешевые хромолитографии на стенах. За исключением некоторых вещей – сувенирного кувшинчика из-под драже с Филадельфийской Всемирной выставки, пустого пузырька из-под духов, все еще хранившего какой-то сложный чарующий аромат («Это французские духи», – повторяла матушка, водя пузырьком у моего носа), нескольких книг, нашей одежды да рисунков, которые я иногда делала, когда оставалась лишняя бумага. На них в дальних навеянных воображением землях томился в плену отец. Правда, я не говорила маме, что рисовала. В тот единственный раз, когда я описала ей свой рисунок, матушка так сильно расстроилась, что мне сделалось тошно.

А позже в один из дней я утратила самообладание из-за какой-то мелочи (сейчас уже не помню, какой именно). И в сердцах пнула стол. Он сильно затрясся, кувшинчик из-под драже упал на пол и разбился. Все это заставило меня расплакаться. Теперь мне стыдно даже вспоминать об этом – о том, что я наговорила, и об ужасе матушки, осознавшей, как сильно я терзалась нашей нищетой. «Ну, почему? Почему мы должны прозябать, коли он такой богатый? Почему он не приедет за нами? Почему он хочет, чтобы мы жили в бедности?»

Я была юной; теперь мне неприятно об этом думать. Мне больно вспоминать выражение маминых глаз. Хотя… о чем она сама думала, когда забивала мне голову всеми этими историями о богатых и о том, какой должна была бы быть моя жизнь и однажды непременно будет?

Пока я бушевала, матушка сорвала со стены один из моих рисунков, перевернула его обратной стороной вверх и протянула мне: «Как бы тебе хотелось, чтобы выглядели наши комнаты? Нарисуй их мне, Мэй. Покажи мне, о чем ты мечтаешь».

Так все и началось. Мое недовольство обстоятельствами преобразило мой мир – хотя бы на бумаге. В попытке пусть даже мысленно убежать от нашего нищенского существования я стала рисовать свои фантазии для нас обеих – прекрасные комнаты, обставленные дорого и со вкусом, безопасные гавани красоты и умиротворения, места, где, по заверениям матушки, пристало и предстояло мне жить. Ее надежды на лучшую для меня жизнь – жизнь в достатке, комфорте и общении с представителями высшего общества, в которой мне не приходилось бы ничего делать, только ездить на балы да званые приемы и украшать свой богатый, прекрасный дом, – стали моими надеждами. Изрисованные листки бумаги сменили со временем альбомы и карандаши, которые матушка покупала мне в подарок ко дню рождения и к Рождеству. А затем в один прекрасный день у меня появился кожаный футляр с собственными инициалами, оттиснутыми в уголке сусальным золотом. И каждый новый альбом я стала вкладывать в этот футляр. Не представляю, чего стоило матушке его купить. Но она лишь улыбалась, когда я расспрашивала ее об этом, и обьясняла – это в напоминание того, что рисунки мои. «Обязательно подписывай все рисунки, Мэй. Они настолько хороши, что ты должна заверять свое авторство», – говорила она.