Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

Когда он это говорил, стоявший напротив смотрел на меня, а я, по натуре немного дикий, так дивно осмелел от этого взгляда, он внёс мне в душу такое блаженство, что я отважился подойти и, взяв его руку, поцеловал её.

– Ксендз Ян, – сказал он голосом ясным и звучным, – опекать сироту – это обязанность и удовольствие, но я, вы знаете, не так свободен, чтобы мог за это приняться. Живу тут, в Кракове, есть дела в Академии и дома, а вы знаете, что я часто совершаю паломничества. Снова душевная потребность тянет меня в Рим; что же тогда с ним делать? Скоро и не увидите меня, – добавил он с улыбкой. – Хочу пешком отправиться к могиле апостолов.

Ксендз Ян, мгновение подумав, сказал:

– На это время доверили бы его, отец, особе по своему выбору, а если бы даже на короткое время он имел счастье у вас остаться, эти минуты многое могут.

Ничего не говоря, мой будущий опекун вздохнул, задумался. Ксендз Ян, наклоняясь к нему, что-то шепнул. Начали потихоньку разговаривать. Решалась моя судьба.

Я шёл туда, правда, с великим страхом, но теперь, когда увидел того, которому должен был служить, боялся только, как бы он меня не оттолкнул. Какой-то великой силой он притягивал меня к себе.

Каждый его взгляд был словно лекарством, успокаивающим душу.

В то время, когда два ксендза потихоньку разговаривали, я старался умоляющим взором добиться расположения этого человека, который произвёл на меня такое чудесное впечатление. Я сделался мягким, покорным, хотел казаться ему хорошим. Я потихоньку проговаривал молитву по поводу того, чтобы мог остаться с ним.

Никогда на протяжении моей долгой последующей жизни никто на меня не производил такого впечатления; а когда я, повзрослев, задумывался над тем, не мог его сравнить ни с чем, пожалуй, только с той силой Господа Христа, который также одним взглядом и словом тянул за собой толпы. Этот тоже той Христовой силой действовал на людей.

Не знаю, что ксендз Ян, который меня сюда привёл, поведал о сироте, чем его старался склонить, чтобы принял меня на свою службу, я заметил только, что в глазах священника рисуется милосердие, и в итоге ксендз Ян обернулся ко мне, приказывая мне благодарить. Я припал к ногам нового опекуна, который меня поднял и благословил.

С тех пор я остался с ксендзем Яном Кантом, как скоро расскажу. Это был очень учёный муж, неслыханно работящий и весь живущий в Боге, но превыше всех его добродетелей были несравненная доброта, сострадание и понимание людей.

Для самого себя он был палачом, потому что постанно изнурял своё тело постами, умерщвлениями, бичеванием, в отношении других же имел ангельскую доброту и милосердие. Уважаемый всеми, ибо в своё время Академия не имела более учёного мужа, чем он, он имел детское смирение. Никогда не видели его нетерпеливым и гневным, вид несправедливости причинял ему грусть, страдал до слёз, но не возмущался. Душа была спокойна и благословлена такой силой над собой, что кровь не могла против неё ничего.

Тут же в воротах kollegium у нас было несколько щуплых комнаток, в которых кс. Ян размещался со своими книжками и убогими вещами, потому что можно было сказать, что для себя ни в чём почти не нуждался. В одной из них у меня был свой сенничек на полу и помещение. Служба при нём не была тяжёлой, почти никакой, потому что он сам, молясь, служил себе, а часто в конюшню во дворе коллегиума с кувшином ходил, чтобы не прерывать мой сон.

Ни единой минуты отдыха в его жизни не было. Читал, писал или, стоя на коленях, молился. Его часто вызывали на совет и приходили к нему, чтобы посоветоваться с ним. Кроме того, лезли бедняки, которым он не раз отдавал от уст отнятую еду и последний плащ, если ничего иного не имел. Деньги тоже у него не залёживались больше одного дня, говорил, что в них не нуждается. А что удивительней всего – при постоянных умерщвлениях, работе, утомлении, я не видел его никогда уставшим, никогда грустным и хмурым. Ясное лицо улыбалось, он прибавлял надежды и мужества другим, а сам был мудрый, умел так говорить с простачками, что его каждый понимал, а слово его шло прямо от сердца.

После ухода ксендза Яна он сразу с невыразимой добротой занялся мной, а сначала отвёл меня на исповедь, спрашивая о прошлой жизни.

Я говорил уже, какое впечатление произвёл на меня благочестивый муж, не удивительно также, что я, до сих пор довольно замкнутый в себе, перед ним исповедался во всём, что лежало у меня на сердце. Поэтому выложил и ту самую дорогую мне боль сиротства, что отца не имел, мать от меня отказалась… и что прежде всего я желал о них узнать, их вернуть.

Тогда он очень мягко начал меня убеждать, что я должен был положиться на волю Божью, не бунтовать против неё и смирением получить себе милосердие.

Это окончилось слезами… но когда он меня перекрестил и благословил, я почувствовал так, словно какое-то спокойствие вступило в меня.

В последующие дни я начал ходить в школу. Учёба давалась мне без труда, а на службе у моего опекуна не было работы, которая отнимала бы время. Когда я подмёл и принёс воды, вечером зажигал свет, иногда отряхивал плащ, мог потом сидеть с книжкой и бумагой и следил только за тем, чтобы учёба не мешала молитве.

Так постепенно я освоился со школой и Краковом и, как зерно в песке, утонул в этих толпах молодёжи, которые тогда в школах и коллегиях искали тут науки.

Начиная с детей до мужчин с усами, учащихся было без меры, так, что в коллегиях не хватало самых больших зал и часто при открытых дверях те, что не помещались внутри, слушали из коридора. И не было ни одной польской земли, из которой не приехала бы туда молодёжь, что легко узнавалось по речи, и сословия, которые обеспечивали учениками, были самые разные. Шляхта, паны, мещане, сыновья купцов, более того, даже дети деревенских солтысов и простых кметов там собрались. Большая часть убогих и беднейших готовилась к духовному сану, потому что, хотя особенно большие бенефиции доставались только шляхте, в монастырях, викариях, в более отдалённых землях и плебеи кусочек хлеба с алтаря могли иметь.

К этому также нужно прибавить, что никогда, может, у людей не было такой охоты и горячки к учёбе, как в то время. Что-то их туда гнало, словно против собственной воли, часто на голод и холод.

Можно сказать, в воздухе была великая набожность и горячность духа, ибо никогда столько благочестивых мужей польская земля не выдавала, как в данное время.

Правда, что с другой стороны вкрадывался чешский гусизм и появлялся как злая язва, так что рядом со святыми было много бунтовщиков и даже злодеев среди самых первых, но хорошие преобладали.

Кроме нас, из Польши, Литвы, Руси и далёких земель с востока, что удивительней всего, наплывали чехи, сербы, много немцев и венгров, а также из тех земель, которые завоевали турки и в которых славянская речь, как у нас. Хотя в Германии тоже хватало школ, а в Праге у чехов была своя, в Краков тянула их слава здешних учителей.

Славились не только местные теологи, но астрологи и особенно математики, так, что те, что смотрели на звёзды, покоя не имели, составляя гороскопы и карты рождения, с чего шли деньги, а этого никто до избытка не имел, потому что Академия была шупло оснащена.

Описывая эти воспоминания моих юных лет, когда большой эрудиции у меня ещё не было, понятно, что только общими словами могу отметить, что помню. Много вещей сильно врезалось в мою память, но многое позже стёрлось, потому что людская память подобна той доске, на которой пишут в школах. Сначала она вся замазывается, а потом стирается из неё давнее, когда приходит новое, и след едва кое-где остаётся.

Из тех людей, которые больше других общались с ксендзем Яном и были его любимцами, я помнил нескольких, позднее, как он сам, прославившихся благочестием. Как я сказал выше, никогда так много набожных людей не было в Польше и Краков, как в это время. Я помню из них, тогда уже старого, но доживающего до очень пожилого возраста, Изаяша Бонера, монаха Отцов Отшельников Святого Августина, который сам редко бывал у нас, но ксендз Ян часто его навещал, говорил о нём и очень почитал его.

Жил он в монастыре Св. Екатерины на Казмиже в такой же маленькой келье, как у моего благодетеля, так же бедно, как он. Всегда ходил босым, летом и зимой, спал на голой земле и никогда более трёх или четырёх часов.

Несмотря на возраст, не раз, когда я к нему носил книги, потому что они с ксендзем Яном часто их друг другу посылали, я заставал его подметающим монастырские коридоры, выносящим мусор.

В другой раз я находил его стоящим на коленях перед образом Богородицы, но в таком воодушевлении и погружении, что, не смея прерывать, я должен был ждать часами, пока он не пробуждался от этой грёзы и не возвращался к жизни.

Этот благочестивый муж совсем не был похож на моего ксендза Яна. Похудевший, кожа да кости, пожелтевший, только с горящими глазами, казалось, он духом и мыслью уже на другом свете пребывает. Часто несколько раз нужно было повторять, с чем пришёл, прежде чем он понимал и отвечал – так был погружён в себя. Во время разговора, когда он приходил в коллегиум, не раз умолкал, забывался, глаза его наполнялись слезами, дрожал, складывал руки как для молитвы и только через какое-то время приходил в себя.

День за днём его можно было видеть совершающего паломничество от Св. Екатерины к Гроба св. Станислава на Вавеле. Тогда на улице могло быть, что угодно, он не видел ничего, не слышал ничего, когда шёл весь в своей молитве.

Он был уже старцем, потому что родился в прошлом веке, как говорили, вёл жизнь анахорета, не щадил себя, а чудесная сила его подерживала. В Великую неделю, говорили, за исключением воды, ничего не ел.

Совсем иным был другой, а на первый взгляд такой невзрачный, что в нём ни благочестивого, ни мудрого человека, каким был в действительности, угадать было невозможно.

Редко когда из его уст слышали слово. Звали его Святославом, а всем было известно, что прежде чем пришёл в Краков и стал викарием, был в Славкове простым сапожником и занимался своим ремеслом.

Бледный, маленький, сутулый, с длинными руками, с немного кривыми ногами, с большой головой, на которой ёжились коротко постриженные волосы, всё-таки что-то было в его пожелтевшем лице, что пробуждало уважение к нему.

Смирение в нём было чрезвычайное. Мой опекун любил его и заботился о нём, потому что он сам о себе не помнил. Было чудом добиться от него слова. Говорили, что дал некий обет молчания дал, но – нет, так как я его всё-таки говорящим слышал, только не любил много говорить.

Как ни странно, о нём рассказывали, что, став священником, прежнего ремесла не забросил. Имел к нему слабость или принял такое решение; достаточно, что в келье держал весь ремесленный инвентарь, а в свободные часы очень искусно мастерил мужскую обувь, какую тогда ещё некоторые носили, с длинными носами, красиво обшитую, так, что ему за неё дорого платили, а он тогда все заработанные деньги обращал на покупку украшений и вещей для костёлов.

Он ходил так и высматривал, где чего не хватало. Сидел на своём стульчике и, напевая набожную песнь, шил сапоги или башмаки, пока не замечал, что ампольки, подсвечника, какой-нибудь лампады перед образом не хватает.

Хотя он был простым человеком и рождённым бедными родителями, его не меньше все уважали, потому что благочестие больше дало ему, чем шляхетство.

Каким же образом из этого простого сапожника в Славкове он добился сана священника? Я слышал, что он сам рассказывал, как, будучи набожным, во сне имел видение, говорящее, чтобы вставал и шёл в Краков к Св. Станиславу. Послушный этому вдохновению, он отправился в Краков, где стал ходить в школу, потом надел платье семинариста и выбрал духовный сан, к чему не имел ни одного препятствия; и не желал также ничего большего только служить алтарю.

Также в то время, когда я был при ксендзе Яне, прибыл в Краков молодой ещё послушник августинцев из Быстрицы на Литве, о котором много говорили, и славился он как человек великого благочестия.

Рядом с этим сапожником из Славкова стоял тот из крови литовских князей, потомок знаменитой семьи, брат Михаил Гедройц.

Кто бы не знал, что он был ребёнком той славной крови, наверное, не угадал бы в этом смиренном бедняке князя.

Очень маленького роста, немного хромающий на одну ногу, худой, щуплый, с некрасивым лицом, но милым и окрашенным сладостью, брат Михаил не чувствовал себя достойным даже священства и не стремился к нему. Хотел и остался простым монахом.

Он прибыл в Краков с главой своего ордена, где из-за множества костёлов, реликвий, богослужений, очень его пленивших, позволили ему остаться при ризнице.

Какое-то время он ходил там в коллегиум учиться, где я видел его в сильно запущенной, убогой одежде, с большим деревянным распятием на груди, подвешенным на простой верёвке, видел, как он ютился в углу на последней лавке, избегая людских глаз.

Рассказывали о нём так же, как о Святославе, и о жизни его удивительные вещи, в их правдивости я не сомневался. Он имел маленькую келью при ризнице, в ней каминчик, при котором сам себе готовил бедную еду, наистрожайше соблюдая пост. Из ризницы же выпросил себе ключ от костёла, где проводил больше времени, чем в келье, часами лежа крестом на молитве.

Днём какое-то время он занимался ручной работой, выделывая из дерева чаши для заупокойной службы, очень искусно, а те раздавал священникам в костёлах.

От этого так же, как от Святослава, немного можно было услышать, потому что с радостью молчал или молился, а в разговоры не вдавался, время, потраченное на них, считая потерянным.

Уже в то время, когда ещё он был довольно молодым, все его считали чуть ли не святым, хотя он сам только на последнего из слуг и в монастыре, и на свете хотел походить. Поэтому и скрывал своё княжеское происхождение, и никогда, иначе как братом Михаилом или ризничим, не позволял себя называть.

Немного позже, как расскажу, к тем мужам прибыло ещё много, когда после свадьбы короля и визитах благочестивого Итальянца, о котором буду писать ниже, разгорелась набожность.

Каким образом, живя среди стольких людей, каждый день смотря на них и с ними общаясь, в возрасте, самом склонном для подражания и восприятия примеров, я в то время, хотя был набожным, склонности к духовному сану не приобрёл, объяснить не могу.

Меня тянуло именно туда, куда я не имел права идти. Когда проезжали рыцари на конях, когда устраивался в замке турнир, когда на рынке собиралась изысканно вооружённая и нарядная шляхта, мне милее всего было бежать на улицу. По ним билось моё сердце… конь и меч, только об этом я мечтал, хотя бы пришлось слугой и оруженосцем служить. Но об этом я не смел ни говорить, ни дать об этом узнать по себе.

Ксендз Ян меня расспрашивал, потому что было видно, что он хотел того, чтобы я позже надел облачение клирика, и не скрывал от меня, что это было желание тех, кто меня опекал; но я не мог ему лгать, и было невозможно.

Святой муж так читал по глазам мысли людей и имел такую силу добывать из них правды, что сказать ему ложь никто не смел. Я также молчал, а он это хорошо понял. И не склонял меня, и слишком не настаивал. Говорил спокойно:

– Разными дорогами Господь Бог ведёт к себе. Молись, дитя моё.

Я молился, природа побеждала, к духовному сану я никакого призвания не чувствовал. Мне была мила наука, я пил её жадно и легко. Она шла у меня хорошо, но с ней не приходило настроение сменить сословие. Впрочем, о будущем я особенно не заботился, всегда по-детски мечтая, что должен найти родителей, что они обо мне помнят; а что они должны были быть значительного рода и богаты, я в том не сомневался. У меня были такие мечты, от которых меня никто вылечить не мог, потому что о них не знали даже самые близкие.

Эти мои сны наяву, которыми я кормился, сделали то, что я научился замыкаться в себе и сторониться людей. Я знал, что то, что было мне дороже всего, вызвало бы смех, если бы я осмелился в этом признаться.

На второй год моего пребывания в школе и на службе у благочестивого ксендза Яна Канта то, что он предсказывал, преждевременно исполнилось. Он снова горячо хотел совершить паломничество в Рим и готовился к нему.

На самом деле он ни в каких приготовлениях не нуждался, потому что задумал его проделать пешком и с посохом, так же, как предыдущие, которых уже два ранее совершил. Таких пилигримов в те времена встречалось немало, по одному человеку и группами, которые шли к святым местам.

Принимали их везде и кормили монастыри, духовенство, а там, где отсутствовало пристанище, обходились сухим хлебом и водой, которые всегда носили с собой. Тыква у высокого посоха или бутылочка у пояса были полны, а в торбе на спине находились сухари.

Некоторые совершали паломничество, дав обет, босыми.

Когда ксендз Ян начал говорить о путешествии и, повернувшись ко мне, объявил, что уже кто-то есть, кому меня до своего возвращения хочет доверить, я, даже не подумав, бросился ему в ноги – ибо меня что-то кольнуло сопровождать его. Я начал просить его, чтобы разрешил мне идти с ним. Он немного удивился и задумался. Потом стал убеждать меня, что прерывать учёбу не должен, а неудобств и утомления долгого путешествия не вынесу.

Я, однако, не отступал, целуя его руки и ноги, пока он немного не смягчился. Не сопротивлялся мне, не обещал.

Шпионя за ним теперь, я сделал вывод, что сам он не хотел решать этого вопроса и должен был заручиться для меня чьим-то советом. Из этого я убедился, что был всё же кто-то, кто занимался моей судьбой, а это ещё мои нелепые мечты о будущем разбередили.

Вдруг однажды, когда он сам очень охотно и весело готовился к этому путешествию, с великим пылом в сердце, так и мне, поглаживая бороду, сказал:

– Готовь ноги для дороги, но помни, если где-нибудь ослабнешь, оставлю тебя в каком-нибудь монастыре.

– Пойду за тобой на край света, отец, – воскликнул я, бросаясь к его ногам.

Я думал, что с ума сойду от радости, когда мне ксендз Ян разрешил сопровождать его. Он сам, коль скоро это решил – а была ранняя весна и сама Пасха, когда это наступило, – после исповеди и принятия причастия отправился так, как я говорил. Одно платье, плащ, посох, тыква, саква и грубые тревики. Я был одет подобным образом. Обременить себя чем-то на дорогу было нельзя, а ксендз Ян взял с собой только бревиарий.

Сегодня, после стольких лет, я уже этого паломничества ни рассказать, ни описать не могу. Ежедневно столько новых видов проскальзывало перед моими глазами, что я постоянно был как в лихорадочном сне. После Вильны Краков мне показался таким городом, равного которому, пожалуй, не было, а когда мы начали проходить через немецкие города, заглядывая в гигантские костёлы, смотря на замки, дворцы и огромные крепости, каждую минуту можно было остолбенеть от восхищения.

Кроме того, сам мир, по которому мы проходили, совсем не похожий на наш, казался одновременно чудесным и страшным. В горах казалось, что свет кончается, засыпанный снегами, и только пройдя их, когда мы вошли как в зачарованный сад, милый Боже, человек сразу с ума сходил.

Я, увидевший эти чудеса впервые, шёл, очарованный ими. Ксендз Ян мало на них смотрел, молился или размышлял. Не прошли ни одной фигуры, часовни, костёла без молитвы.

От больших приключений Господь Бог нас как-то щадил, как если бы особенной заботой закрывал ксендза Яна. Не раз собиралась буря, не раз мы могли заблудиться и грабителей на дорогах было достаточно – всё нас миновало. Останавливались всегда вовремя на ночлег в монастырях, нигде нас не выпихнули.

За горами уже встречалось достаточно пилигримов, но ксендз Ян предпочитал идти в одиночестве.

Хотя из Кракова мы вышли холодной весной, там нас встретило ужасное пекло, так, что идти днём было почти невозможно. Поэтому мы шли вечером и утром. Лето было в высшей степени прекрасное, а для меня там всё было чудом, потому что почти не было травы, дерева, цветка, подобных нашим. Это казалось раем, хотя солнце палило как в аду.

В последние дни, когда мы приближались к Риму, которого совсем нигде видно не было, нас настигли сухие ветры, при свинцовом небе, с такими клубами пыли в пустыне, что меня первый раз охватил страх.

В горах меня не раз охватывала тревога, когда глядел на пропасти и вершины, покрытые снегом, на которых признаков жизни нигде видно не было, словно там протянулось государство смерти; но на том высушенном, безлюдном, пустынном пространстве, по которому безумствовал ветер, поднимая клубы пыли, страх охватывал ещё больше. А всё-таки Бог милостив, мы не заблудились, не погибли, а ксендз Ян шёл таким уверенным шагом, хотя перед нами ничего видно не было, словно ему кто пальцем указывал дорогу. Только однажды мы нашли рядом с нашим трактом каменный столбик, углублённый в землю, который, казалось, что-то означает.

Рим мы увидели только в Риме, когда, пройдя какой-то каменный мост, приблизилсь к группе стен. Там, войдя как в лабиринт, среди домов, костёлов, руин, поваленных зданий, гигантских башен трудно было ориентироваться. Но у самого входа, словно нас ждал, показался молодой клирик, который проводил в гостеприимный монастырь.

На протяжении всего путешествия я видел и чувствовал, что с нами делалось что-то необычное, как если бы какая невидимая сила бдила над нами и предотвращала опасность, потому что мы часто чудом её избегали, и люди недоумевали, видя нас целыми и здоровыми, выходящими из таких мест и опасностей, в которых можно было оставить кости. Ксендз Ян шёл всегда и вёл меня с собой, могу сказать, как если бы имел иной взгляд, достигающий дальше, и ту уверенность, что никогда не заблудится и избежит всякого зла.

По дороге он также весело молился, напевал благочестивые песни или останавливался среди роскошных и красивых видов, сам наслаждался ими и показывал мне эти чудеса Божьего закона и возносил хвалу Творцу. В Риме тоже так случилось, что там словно нас уже ждали, хотя никто на свете не мог ни знать, ни догадаться, когда мы прибудем.

Тот клирик, которого мы встретили сразу в воротах, снова чудом оказался поляком, послушником доминиканцев, из то-о монастыря, в котором некогда находились наш святой Яцек с Домиником. Этот монастырь, хотя не слишком обширный и великий, в те времена был как бы прибежищем для польских пилигримов и гостиницей. Клирик, перекинувшись с нами несколькими словами, повёл нас к нему.

Не буду пытаться описать тот Рим, на который я в ошеломлении смотрел, потому что это сверх моих сил. Руины, колонны, наполовину разрушенные гигантские здания, сооружения, раздавленные веками, склеенные заново, другие, недавно возведённые мы проходили, направляясь в монастырь, как бы целый лес, среди извилистых лабиринтов которого только человек, знакомый с этим огромным городом, мог перемещаться безопасно. Каждую минуту ведущий нас показывал нам то какой-нибудь костёл, то руину, происходящую ещё с языческих времён. Мы также от него узнали, что сейчас, как никогда, в благочестивых польских пилигримах в столице апостолов недостатка не было.

Так действительно всегда было, что не один так другой из наших духовных лиц либо один для молитвы и поклонения святым реликвиям, либо в посольстве от короля, от епископов и капитула совершал паломничество в Рим. Редко этот доминиканский монастырь и иные стояли без польских гостей. Кроме этого, молодёжь, которая ездила на учёбу в Болонью и Падую, а такой всегда было достаточно, в конце концов отправлялась в Рим, чтобы хоть увидеть Вечный город и на всю жизнь сохранить о нём воспоминания.

Правда, было бы интересно описать, как выглядел тогдашний Рим, но я браться за это не могу, ибо в нём видел только маленькую частичку того, что можно было посмотреть, а сегодня и памяти не хватает, чтобы рассказать о Вечном городе. Знаю и помню только то, что каждую минуту мне приходилось восхищаться и удивляться поверженному на землю одному миру и тому, который вырастал на его руинах.

Так же как поляков, там можно было увидеть и встретить пилигримов со всех частей света, говорящих и прославляющих Бога на разных непонятных языках, а в этом Риме каждый из них нашёл переводчика и гостиницу, потому что то была и есть столица мира.

В монастыре святого Доминика, который ни величиной, ни великолепием не отличался, приор принял ксендза Яна очень любезно и назначил ему келью, рядом с которой мне на ночь постелили в коридоре у двери, потому что я не хотел мешать моему благодетелю в его молитвах и разговорах с Богом.

Как уже говорилось, мы нашли там поляков: был один ксендз из Гнезна, посланный архиепископом, а кроме того, кучка рыцарей, как я узнал, пана Ендриха из Тенчина, который из набожности путешествовал в Лорет, Рим и к святым местам.

Сразу первого дня за гостеприимным столом (разумеется, я был только с челядью, потому что к панам доступа не имел), с этими я завёл знакомства. Было несколько человек молодёжи, жителей Кракова и Сандомира.