Варкалось

Ад и рай её воспоминаний стояли насмерть, и ни один не уступал другому. Но потом прибегала Вера с каким-нибудь из бесконечных вопросов, с цветком или с красивым мокрым камушком, а там и Петька принимался кряхтеть и требовать молока – спасительная рутина брала своё.

Однажды, перестирав детские вещи, она обнаружила, что Веру одеть решительно не во что. Та, как проснулась в трусишках и в майке, так и стояла перед ней теперь, просясь гулять, а все её вещи, включая единственное платье, висели на верёвке в саду. Маша подумала о платьицах, старых и новых, на вырост, поджидающих в шкафу в их с Алексеем комнате, и взялась за телефон…

Алексей приехал в ближайшие выходные, привёз вещи и остался ночевать. В воскресенье вечером они вернулись в город.

……….

На исходе лета старшие Рангуловы засобирались в Питер – не в отпуск, насовсем. Разговоры об этом велись в семье и раньше, но Игорь Семёныч не хотел оставлять мать, а та упёрлась: не брошу Сенину могилку, и всё тут. Но летом бабушка слегла, и вскоре её не стало. Бабушкина болезнь, пусть и недолгая, прибавила Маше хлопот: они с Алексеем жили в служебной бабушкиной квартире при общежитии, занимая одну из двух просторных, с высокими потолками комнат этого старого, дореволюционного ещё дома. Теперь, когда бабушки не стало, квартиру следовало вернуть администрации. Тут и подоспело решение переезжать: свёкру предложили работу в одном из институтов северной столицы.

Переезжать решили всей семьёй: Кавказ полыхал – да что там Кавказ! Занялись все окраины. Десятки лет люди жили рядом, ходили друг к другу в гости, помогали чем могли, вместе женили детей и оплакивали покойников. И вот в одночасье стали врагами, взялись за оружие, город, в котором теперь и своим недоставало работы – один за другим закрывались оборонные заводы – наводнили беженцы, пополз гнилой, зловонный шепоток: русским здесь делать нечего, они пришлые! Пусть убираются… Мало кто говорил это вслух и всерьёз, но, похоже, каждый был теперь только за себя. Люди осторожные и предусмотрительные засобирались, снялись с насиженных мест, подались, от греха подальше, – «в Россию», как в последний бастион, а кто и дальше.

Первым протоптал тропиночку вездесущий Петька. Неведомо каким ветром занесло его в Питер, но этот неунывающий авантюрист однажды позвонил по межгороду и сообщил родителям, что не вернётся. Учитывая ситуацию, отговаривать его не стали, а его рассказы о тамошнем житье-бытье по капле точили каменное сердце недоверчивого отца. Неожиданно для всех, этот вертопрах на новом месте преуспел. Мать, после очередного его звонка, пересказывала домашним новости, Игорь Семёныч вначале отмахивался:

– Наташа, ну честное слово, ты как маленькая, Петьку что ли не знаешь? Дели всё на восемь. Лучше скажи, сколько денег опять попросил!

– Да не просил он денег, Игорь!

– Ой, да ладно, – не сдавался свёкор, – как будто я не знаю, что ты натихую шлёшь ему переводы.

– Игорь, клянусь: с марта ничего не просил!

Это уже было серьёзно: до сих пор Петька с его эскападами и способностью влипать в неприятности был едва ли не главной статьёй семейных расходов. Но Игорь Семёныч не верил, что это надолго, ухмылялся: ну-ну. Вот погодите, заявится с поджатым хвостом и ещё большими, чем прежде, долгами!

И Петька таки заявился – но не с долгами, а с молодой женщиной, которую представил родным как жену. Помимо жены, он привёз всем подарки, одет был с иголочки и держался с непривычным достоинством, за которым только в редкие минуты можно было разглядеть прежнего Петюню. Та, кого он представил как жену, была хрупкая блондинка из счастливой женской породы, о которой говорят: маленькая собачка – до старости щенок, но трезвый оценивающий взгляд и уверенная манера всё же выдавали в ней опытную и достаточно взрослую женщину. Под нажимом матери Петька признался, что она старше его на десять лет, а Маше шепнул, что на все четырнадцать и у неё – только тссс! – взрослая дочь.

Пожалуй, после Петькиного отъезда Рангуловы стали думать о переезде всерьёз, интересоваться ценами на жильё и видами на трудоустройство. Так совпало, что Петька был тем самым человеком, который располагал необходимой информацией – он подвизался риэлтором, неутомимо «изучал рынок» и с наслаждением пускал в ход свой знаменитый шарм, напропалую очаровывая клиентов.

Глава 13. Бог с ним, с лицом…

Было понятно, что суммы, которую Рангуловы выручат за свою недвижимость в глубокой провинции (в отличном состоянии, престижном районе, и хоть на юге, но всё же не курорт), точно не хватит на равноценное жильё в Петербурге или даже в окрестностях. К тому же попутно следовало решить ещё целый ворох проблем, которые громоздились одна на другую и по мере разрешения не убывали, а только множились, подобно тому сказочному дракону, у которого на месте отрубленной головы тут же вырастают две новых.

Например, было совершенно непонятно, что делать с Алексеем и его семейством. Идея о том, чтобы жить одним домом, была отвергнута обеими сторонами – разве что на самое первое время, пока доедут вещи, отправленные контейнером. Одно дело жить с холостым Петькой, пусть и оболтусом, зато большую часть времени не обременяющим родных своим присутствием, и совсем другое – с шумным выводком юных Рангуловых, к тому же имеющим тенденцию к увеличению: в сентябре Маша снова была беременна, так что для старшего сына следовало подыскивать отдельное жильё. Рассматривали варианты трудоустройства с общежитием, искали, у кого можно занять недостающую сумму. Пока попадались, главным образом, спальные районы в радиусе нескольких остановок от конечной станции метро, но Петька звонил почти ежедневно, едва подворачивалось что-то достойное внимания, и наконец совершил практически невозможное: в Пушкине – в Царском Селе, как с восторгом и надеждой подчёркивали свёкры – нашёл квартиру в точности как родительская, только, конечно же, без ремонта – и, неподалёку, комнату в коммуналке для брата. Квартира продавалась срочно, поэтому цена была относительно приемлемой, так что решать вопрос следовало немедленно. Родители дали отмашку, Петька внёс задаток, и сборы вступили в завершающую фазу.

На сердце у Маши было тревожно и радостно, всё это было похоже на невозможный сбывающийся сон. Подростком, вместе с матерью, она побывала в Петербурге, тогда ещё Ленинграде, останавливались у дальней родственницы, троюродной отцовой сестры. Город поразил её юное воображение, и на некоторое время она поселилась в нём вместе со своими наивными мечтами. Одно время хотела даже поехать туда учиться, но отец сказал твёрдо: нет. Здесь мы рядом, всегда можем помочь, а там, случись что, ты совершенно одна. Вот выучишься, тогда езжай куда хочешь. Поэтому Маша с готовностью согласилась на предложение свёкров и радостно предвкушала отъезд.

Алексей уезжать не хотел. Пока дело не шло дальше разговоров, он отмалчивался, думал – рассосётся, подтрунивал над родителями и Петькой и уклонялся от попыток втянуть его в общий разговор. Но по мере того как отъезд приобретал реальные очертания, настроение его портилось и над Машиной головой снова сгустились тучи. Стало очевидно, что любые его возражения бесполезны. Он, конечно, предпринял попытку и на очередном семейном сборище поставил вопрос ребром, но ему было указано на тот беспощадный факт, что в таком случае его семья останется на улице, так как собственного жилья у них нет. Игорь Семёныч развернул перед сыном страницу объявлений местной газеты: съём даже однокомнатной квартиры будет стоить половины их семейного бюджета, а они и так еле сводят концы с концами.

Маша как могла пыталась примирить мужа с предстоящим переездом: рисовала заманчивые картины жизни в большом, культурном городе – возможности трудоустройства и образования для детей, предполагаемые досуги – была с ним терпелива и ласкова. Потихоньку молилась: Господи, переехать бы уж поскорее, а там, глядишь, он и сам увидит, как это хорошо…

Однажды Вера, наслушавшись разговоров старших, приступила к Маше с вопросами, большой ли тот город, куда они поедут (больше, чем наш, или меньше?), есть ли там парк, река и детский сад, правда ли, что там есть настоящий дворец и живёт ли в этом дворце король с королевой. Маша, которая решила, раз уж Петька спит, во что бы то ни стало перегладить кучу выстиранного белья, терпеливо отвечала на её вопросы, орудуя утюгом. Алексей мрачно смотрел новости. Раз или два одёрнул дочь: тише, ничего не слышно! Она замолкала, но, как и любой ребёнок, вскоре снова принималась щебетать. Честно говоря, Веру уже тоже можно было укладывать, но срочности пока не было, зато Маша знала: если она сейчас отвлечётся, бельё так и останется ждать своего часа, потому что на кухне, в ванной и в комнате всегда найдутся для неё дела. Алексей словно подслушал эти мысли, рявкнул на ребёнка:

– А ну марш умываться и спать!

– Да, Верочка, иди умывайся, я сейчас приду, – сказала Маша. Вера вышла, но осталась стоять за дверью – было видно, как та покачивается в петлях.

Заметил это и Алексей.

– Да оставь же ты, к дьяволу, свой утюг и уложи ребёнка!

– Всё-всё, только доглажу этот пододеяльник…

Алексей побелел, метнулся к столу, на котором она гладила, выхватил старый, тяжёлый бабушкин утюг и, выдернув с мясом розетку, швырнул его в угол.

– Я! Тебе! Сказал! Уложи! Ребёнка! – шипел он сквозь зубы, наступая на Машу. – Сказал или не сказал?!

Маша попятилась, побелевшими губами прошептала:

– Лёша, остановись!

Но было поздно. Алексей загнал её в угол между платяным шкафом и сервантом.

– Сказал или не сказал, дрянь?!

Маша обняла живот: Бог с ним, с лицом, синяки заживут. Только бы не убил ребёнка.

Глава 14. Туманные перспективы

Она лежала в темноте, уперев сухие глаза в бесформенный тюк на шифоньере. В голове не было ни единой мысли, только ровный пульсирующий шум. Рядом спала, приткнувшись ей под руку наревевшаяся перепуганная Вера, у другого бока Петька. Разбуженный криками сестры, он тоже «включил сирену», которая и остановила Алексеевы кулаки. Но Маша не сразу открыла глаза, а когда открыла, Алексея в комнате уже не было. Она выбралась из своего угла и бросилась к детям – Вера вцепилась в её халат сразу за дверью комнаты.

– Ну-ну-ну, тише, малыш, – Маша присела и обняла дочку. – Ну, всё. Пойдём к Пете.

Успокоить его удалось не сразу, прошло, наверное, с полчаса, пока наконец он затих у материнской груди. Но Маша медлила класть его в кроватку, прижимая к себе как последнюю защиту: лупить по младенцу муж, пожалуй, не станет. Она горько, без улыбки, усмехнулась. С Петькой на руках осторожно выглянула за дверь и прислушалась. Ни звука, только стук её собственного сердца в ушах, казалось даже, что это не сердце, а кто-то в доме равномерно колотит в стену. Шагнула в тёмный коридор, постояла. Рядом всхлипнула Вера – Маша вздрогнула, судорожно прижала к себе детей, прошептала:

– Тсссс, тихо!

Можно было включить свет, но вместо этого она скинула тапки, на цыпочках прошла на кухню и только там осторожно потянулась к выключателю свободной рукой. Тусклая лампочка под потолком осветила тесное помещение и часть ванной за ним. В ванной тоже было пусто. Алексея нигде не было. Только теперь она отважилась зажечь в коридоре свет и, обнаружив отсутствие ботинок и куртки, с облегчением затворила все замки и накинула цепочку.

Вера отказывалась спать в своей кроватке, плакала, не выпускала из рук полу застиранного материного халата – пришлось уложить её с собой… Закряхтел Петька. Маша пощупала его попку: мокрый, осторожно встала, поменяла марлевый подгузник, уложила в кроватку и снова легла рядом с дочерью. Пыталась закрыть глаза, но заведённая пружина страха снова и снова распахивала веки, как у механической куклы, и тогда она просто уставилась в то, что было напротив – это и оказался плотно скрученный тюк с постельными принадлежностями, матрас с завёрнутыми в него подушками. Неизвестно, как долго она смотрела на этот тюк, и не на него даже, а просто надо же на чём-то остановиться взгляду, когда тюк внезапно пошевелился – немного качнулся взад-вперёд.

Маша обмерла, но ничего не происходило. Показалось, подумала она, просто нервы, а может, задремала с открытыми глазами и это ей приснилось. Но минуту спустя узел снова пошевелился, а потом с глухим шумом рухнул на пол. Маша вскрикнула и прижала руку к губам – Вера не проснулась, только заворочалась, перекатилась на другой бок. Холодея, Маша встала и, босиком, подошла к столу, где стояла старая настольная лампа под плотным абажуром. Свет лампы выхватил лежащий на полу тюк – ничего особенного, узлы шпагата все на месте. Она придвинула стул и заглянула на шкаф. Это был старинный шифоньер с бортиком по верхнему краю, сделанным специально для того, чтобы не падали сложенные наверху вещи. Там, за бортиком, ничего не было, да и быть не могло, Маша сама помнила, как они с Алексеем укладывали туда этот узел. Почему же он упал? Внезапно она почувствовала слабость и поняла, что сейчас упадёт сама, вцепилась руками в бортики и повисла на них, дожидаясь, пока пройдёт дурнота. Устало подумала: только выкидыша ещё мне не хватало! Кое-как спустилась, вся в холодной испарине, забралась под одеяло, уверенная, что ни за что теперь не заснёт, и закрыла глаза…

Маша проснулась, как от толчка, но смогла открыть только один глаз. Она ощупала лицо, подошла к зеркалу: правый глаз заплыл, а под левым, на пол-лица, красовался роскошный фиолетовый кровоподтёк. Распухла и губа. Проснувшаяся Вера долго и с недоумением разглядывала мать, потом спросила:

– Мамочка, тебе больно?

– Немножко, – ответила Маша. Теперь, при свете дня, терзавший её страх исчез, забился в какой-то тёмный угол, как упырь, боящийся света. С холодным гневом в душе она подошла к телефону и набрала свёкров.

Ответил, конечно же, Игорь Семёныч: его супруга – Маша посмотрела на часы – как раз вкушает в постели свой утренний кофе.

– Папа, вам придётся купить нам молока и хлеба, иначе мне сегодня нечем кормить детей.

Повисла пауза.

– Позови-ка Алексея, пожалуйста…

– Разве он не у вас?

– Маша, что случилось? – голос Игоря Семёныча зазвенел от недобрых предчувствий.

– Вам лучше приехать, увидите сами, – ответила она и положила трубку.

Не стала она убирать ни упавший ночью узел, ни разбитый утюг в гостиной, а вывороченная розетка говорила сама за себя.

Свёкры прибыли в рекордное время, через полчаса – Маша приоткрыла дверь и, только убедившись в отсутствии супруга, сняла цепочку. Первые несколько мгновений оба в замешательстве глядели на сноху. Потом свёкор, воровато озираясь, затолкал Машу в глубь тёмного коридора, втянул в него за руку супругу и затворил дверь.

Алексея не было четверо суток, хотя уже на вторые стало ясно, что с ним всё в порядке, это выяснила Наталья Леонидовна, позвонив ему на работу. Свёкры – то один, то другая – навещали внуков несколько раз на дню: привозили всё необходимое, гуляли с детьми, баловали деликатесами и, свёкор украдкой, а свекровь не таясь, как врач, рассматривали её лицо, заглядывали в глаза. Наталья Леонидовна принесла целый пакет лекарств, собственноручно ставила Маше компрессы и велела смазывать синяки специальной мазью.

Уже при первом посещении этого побоища оба настояли на том, чтобы Маша никому не сообщала о происшествии – они разберутся сами, и после каждый раз, приходя, глядели на неё испытующе, обиняками интересовались, как дела у тех и у этих друзей и приятелей, пытаясь таким способом узнать, с кем она виделась или говорила. Подумаешь, тайна, думала Маша. О том, что её избивает муж, знало всё общежитие, от первого до последнего этажа – в общежитии ведь, как в деревне, и секреты общие. Но однажды свёкор столкнулся на крыльце с выходящим милиционером и, хотя это был всего лишь гаишник, приходивший к своей подруге, набросился на Машу с упрёками: зачем она вызвала милицию?

Только тогда Маше стала понятны все эти взгляды и почти непрерывное дежурство в её доме: свёкры хотели замять дело, решить всё по-семейному, не вынося сора из избы. Она подумала: а ведь это и правда уголовщина, и она вполне могла зафиксировать побои, написать заявление, дать делу законный ход. Посадить бы Алексея, конечно, не посадили, но огребли бы Рангуловы с лихвой.

Однако беспокоились они зря: Маша не звонила даже родителям – щадила. Единственным человеком из внешнего мира, кого она посвятила в происшествие, была Сашка, её подруга, которая и сама сидела дома с маленькой дочкой.

– Что будешь делать? – спросила Сашка, выслушав короткий, только факты, рассказ.

– Не знаю, – честно призналась Маша.

Она и правда не знала. Самым правильным было бы, пожалуй, развестись с мужем, но в этом случае она, с тремя детьми, садилась на шею стареющим родителям с самыми туманными перспективами.

Глава 15. Новоселье

Между тем близился срок отъезда, и последние несколько дней Маше с детьми – если она не решит вернуться в Муратово – предстояло провести у Рангуловых, в полупустой квартире, куда было свезено оставшееся имущество из обоих домов, то, что не вошло в контейнер и было решено оставить на усмотрение местной родни. Алексея, который всё это время, тише воды, ниже травы, провёл у родителей, от греха подальше спровадили вперёд, на новое место, помогать Петьке готовить к их приезду новое жильё.

Что там было между ними, когда Игорь Семёныч обнаружил его убежище и, по его собственным словам, приволок сынка домой, Маша не знала и знать, по правде говоря, не хотела. В ней крепло решение во что бы то ни стало перебраться в Питер, а там уж по обстоятельствам. Вернуться в Муратово она может всегда, а шанса устроить свою и детей жизнь может больше не предоставиться.

Когда потом, спустя годы, она вспоминала свой первый питерский год – да что там год: годы! – Маша думала: если бы тогда, перед отъездом, кто-нибудь рассказал ей, что её ждёт, то она бы, пожалуй, осталась. Уехала бы к родителям, под их тёплый, спокойный кров, к непритязательному размеренному быту. Удивительно, сколько всего может выдержать человек…

……………

Она сидела на стуле посреди своего нового жилища. За стеной лениво переругивались соседи – вместе с ней в этой коммуналке обитала ещё немолодая супружеская пара, периодически нетрезвая, и тихая, средних лет женщина, Света, набожная, со строгим иконным ликом.

Маша огляделась и вздохнула. Ну, не так уж плохо: от прежних хозяев остался диван, старый и продавленный посередине, с вытертой на углах обивкой, в разобранном виде он занимал почти треть комнаты и в сидячее положение уже не собирался, но это лучше, чем ничего. У единственного окна стоял стол-книжка и пара стульев, в углу шифоньер с незакрывающимися дверцами – всё собранное по комиссионкам; новым было только пластиковое ведро у двери с моющими принадлежностями, купленными по пути в магазине. Ну, что сидеть, время идёт, подумала Маша. Детей она оставила у свёкров, под присмотром Алексея. Тот предложил было свою помощь – Маша отрезала: не надо. Их первая, после побоища, встреча произошла в аэропорту, суета и хлопоты помогли преодолеть неловкость. Маша запретила себе как бы то ни было реагировать на мужа, знала – любую реакцию он повернёт в свою пользу и опять замкнёт тот порочный круг, на очередном витке которого её неизбежно настигнут его кулаки. Она избегала смотреть ему в глаза и обходилась односложными репликами.

Остаток дня прошёл в общих хлопотах, бестолковых и шумных. Главным источником шума был методичный и неутомимый, на высоких частотах, ор Петьки-младшего, который сводил с ума и без того растерянных новосёлов. Как это обычно бывает на новом месте, недоставало многих привычных вещей, а те, что имелись, приходилось подолгу искать по узлам и коробкам – «Я точно помню, что я его положила!» – и нужная вещь в итоге находилась совсем не там, где, казалось бы, ей место. Посильный вклад в общую суматоху вносила и Вера, для которой происходящее было чем-то вроде увлекательной игры. Она путалась под ногами, копалась в распакованном багаже, то и дело уносила куда-то с таким трудом найденные предметы. Петька-старший, поглядев на это, благоразумно удалился на работу, бросив в дверях: «Если что, звоните!» Игорь Семёныч, с видом мученика, остановился посреди общей комнаты, простонал: «Маша, да брось ты всё это, сделай что-нибудь с ребёнком!» – но с ребёнком ничего не делалось, в нём как будто сломался тот таинственный рычажок или винтик, которым выключался Петькин крик, Маша безрезультатно носила и раскачивала его на руках, пыталась дать ему грудь – он пребольно её кусал и выплёвывал, едва начав сосать: у Петьки резались зубы. Тогда, обложив подушками, его оставили в дальней комнате, затворив в неё дверь. За окнами уже стемнело, когда он, устав от собственного крика, заснул и наступила блаженная тишина. Застигнутые ею, все опустились на ближайшие стулья или диван, словно этот детский плач был единственным источником энергии, который приводил их в движение. Наталья Леонидовна устало рассмеялась, её супруга хватило только на вымученную улыбку, он сидел, свесив между колен руки, и теперь поднял глаза на жену.

– Наташа, у нас найдётся что-нибудь пообедать?

После этого позднего обеда уже ни у кого не оставалось сил. Стали стелить. Маше с Алексеем достался тот самый матрас, который так необъяснимо падал тогда со шкафа. Делить ложе с супругом отнюдь не входило в её планы, но теперь было не до политесу: Маша заняла ближний край матраса, а между собой и Алексеем уложила Веру. Кровати и прочее ехали контейнером и ожидались не ранее двух недель; Петьке повезло чуть больше, он спал в своей складной коляске.

Маша заснула раньше, чем голова коснулась подушки.

Глава 16. Игорёк

Игорёк родился в феврале и назван был в честь второго своего деда – это было почти единственное, чем она могла его отблагодарить. Свёкор мог быть нетерпимым и резким, но, в сущности, он был единственным, кто по-настоящему заботился о ней и детях – настолько, насколько позволяли обстоятельства. И он носил жене кофе в постель! За свою жизнь Маша выслушала, наверное, тысячу шуток про этот пресловутый кофе-в-постель, но знала только одного человека, который делал это на самом деле. Ежедневно. Уже много лет.

Свёкор нашёл детский сад для внуков. Он же пристроил Машу на работу, не Бог весть какую, но всё же деньги и оплачиваемый декрет, и к тому же достаточно близко к дому – техничкой в свой институт. Её диплом инженера оказался совершенно бесполезным: инженеры в этой новой стране оказались не у дел, месяцами сидели без зарплаты и понемногу растворялись как класс. Одни уходили «в бизнес», главным образом купи-продай; другие, у кого не было коммерческих наклонностей, но зато имелся личный автомобиль, становились «бомбилами» – подрабатывали частным извозом. Каждый устраивался как мог. Только некоторым, наиболее предприимчивым, удалось свою квалификацию монетизировать – эти брались за коммерческие проекты, устраивали себе подряды, решали конструкторские задачи, но трудно представить, чтобы в каком-нибудь таком проектном бюро взяли на работу беременного молодого специалиста с двумя маленькими детьми. Деньги считать они умели!

Маша не роптала: техничка так техничка. Важно было где-то зацепиться, а там… война план покажет, говорил Игорь Семёныч. Зато эта работа не требовала «отсидки» с девяти до пяти, что было удобно, когда дети болели, а они, как и все детсадовские дети, делали это с завидным постоянством. Маша приходила на работу в удобное для себя время, обычно к концу учебных занятий, когда пустели коридоры и аудитории, но иногда с утра, забросив детей в детский сад. За полчаса до звонка она успевала помыть пару аудиторий на «своём» этаже, а коридор домывала уже во время лекции. При встрече со свёкром оба холодно здоровались, как чужие – Маша понимала, что он не хочет афишировать близкое родство с техничкой, и не обижалась. Да и ни к чему это, вести разговоры на работе, всё, что надо, они могут обсудить и дома.

Зато в эту пору она сблизилась со Светой, своей соседкой по коммуналке. Света работала церковным казначеем, попросту – бухгалтером, и часто брала работу на дом, в основном приработок: сводила дебет с кредитом для нескольких «комков», которые росли вокруг как грибы в сырую погоду, заполняла налоговые декларации, «оптимизировала» налоги. Жила она скромно, потребности имела самые непритязательные, и Маше было невдомёк, зачем этой женщине морить себя работой, пока однажды к ней не пришла дочь с двумя малышами, мать-одиночка Машиных лет, как Света говорила: брошенка, оставленная мужем ещё беременной. Они оказались почти земляками, Света с дочерью и зятем приехали из Грозного, побросав всё имущество – еле ноги унесли, и попали из огня да в полымя: своего жилья не было и купить его было не на что, перебивались как могли. Сама устроилась реализатором в коммерческий киоск, за процент от выручки, зять – в автосервис, платить за квартиру обязался он сам («Никто за язык не тянул!») – всё, что приносила Света, шло на пропитание. Но однажды, когда никого не было дома, зять собрал чемодан и исчез, оставив вместо прощальной записки кучу долгов по съёмной квартире. Света купила газету с объявлениями и отправилась по адресам, искать жильё попроще. Нашла вот эту комнату, сговорилась с хозяйкой. А паспортов-то нет, паспорта остались у хозяев той, прежней квартиры, и отдать их они соглашались не раньше, чем жильцы полностью рассчитаются. Света поинтересовалась, сколько они должны. Тут-то и выяснилось, что оплачены были только первые два месяца, куда девались остальные деньги – оставалось только догадываться. «Я просто зашла в ближайший храм, сидела и плакала. А потом подошёл батюшка…». Отец Аркадий и пристроил её к церковной кассе – у себя в станице она была счетоводом в совхозе. «Ничего, с Божьей помощью выплатила долг, выручила паспорта. Марину с внуками перевезла поближе, в институт пристроила на заочное – на бухгалтеров сейчас спрос, и к тому же можно работать на дому…».