Куда улетает Ангел

Увидев в первых лучах солнца жуткую картину, Параскеву как от холода затрясло, словно совсем голой выскочила на лютый мороз. Внутри ее все похолодело от мысли, что яблони – те же матери, которые в один несчастный миг потеряли своих детей. В одно мгновенье ее глаза заслезились – вспомнила о своем горе. О потерянном ребенке.

Мишеньку, своего семимесячного сыночка, она тоже не уберегла. И уже который год корила себя за это, даже заболевала от мыслей о нем. Сгорел малыш за одну зимнюю ночь от высокой температуры, с которой, как только не пытались, не смогли справиться вдвоем с добродушной свекровью, матерью Игната. Словно какая-то неведомая сила за страшный грех (только вот какой, кто бы сказал?) решила забрать у молодых Мироновых единственного сына, не дав ему пожить на этом свете. Тогда же, накануне Мишенькиной внезапной смерти, январскую оттепель 1939-го резко сменила жестокая снежная буря, и она отчетливо помнила: также, словно переживая невыносимую боль, стонал от колючего, всепроникающего порывистого ветра их сад, словно предварял жуткую потерю в доме, где до этой страшной трагедии, казалось, навсегда поселилось счастье.

Утром стало ясно, что вчерашняя разбушевавшаяся стихия, причинив непоправимый вред плодовым деревьям в садах веснянцев, никому из односельчан других бед, слава Всевышнему, не принесла. Тимофей Миронов, увидев, что сотворилось в саду, конечно, тоже расстроился. Он даже матерился, чего не было в его добродушном характере, а если и случалось, то очень редко в повседневной жизни. Однако хозяин усадьбы больше был встревожен иным. У него, хоть с вечера очень сильно болела нога, в которой сидел осколок – память о гражданской войне, и он заставлял его чаще всего ночью стонать от тупой боли, – было сейчас более важное дело. Но прежде он должен был сделать обыденное и привычное.

Сняв со стены сарая свою косу, старик в конце огорода выкосил свежей травы и, собрав в полотняный мешок, отнес ее в сарай. Широкий деревянный бочонок, смастеренный им по весне из дубовой клепки, мужчина до краев заполнил водой, натаскав ее из недалекого колодца. Переведя дыхание, немного понаблюдал за уплетавшей зеленку стельной телицей, но, вспомнив, что надумал сейчас сделать, вышел из сарая. Опираясь на толстую ореховую клюку, помогая разболевшейся с ночи правой ноге, он отправился в дорогу. Добраться до засеянного им палетка в другом конце деревни – не близкий путь: километра полтора, а то и все два будут. Но обернулся в обе стороны старик на удивление быстро.

Возвратился Тимофей Миронов на свое селище в хорошем расположении духа. Слава Всевышнему, рожь выстояла. Ненастье, как бывало раньше, не прибило к земле, даже не покрутило ее, высокую и еще зеленую, но уже с наливающимся, с каждым днем тяжелеющим колосом. Это немного успокоило Миронова, пожилого, но еще крепкого коренастого хозяина дома, – виды на хлеб были неплохие. За завтраком об этом он довольно сообщил своим домочадцам.

Агриппина, худощавая, невысокая, часто болеющая и набожная, на слова мужа отреагировала ожидаемо: трижды перекрестилась и лишь произнесла: «Слава тебе, Боже!» А Параскева, выслушав рассказ свекра, которому было уже далеко за семь десятков лет, поддержала разговор: он, отец, как всегда, прав, без яблока прожить можно, а вот без хорошего урожая, без своего хлеба туго им всем придется.

Однако к этому обстоятельству, немаловажному для их жизни, в семье Мироновых относились теперь совсем не так, как раньше. Не было в нем особой радости. И каждому из членов семьи было понятно, почему: никто не знал, что будет завтра.

Война изменила все в полесской деревушке в лесной глуши. Еще прошлогодней весной и в начале лета жизнь здесь кипела, а люди строили планы. А теперь добротные колхозные постройки пустовали, всю живность и единственный трактор эвакуировали на восток в первые дни войны. И поля, привыкшие к рукам людей, дичали, зарастали бурьяном. Правда, некоторые плодородные участки кое-где засеяли те, у кого были силы и после тяжелой зимы остались хоть какие семена.

Больше всего пугало неведенье. Ни от кого из ушедших на фронт с той поры, а от июня 41-го миновало уже больше года, не было никакой весточки: мужики, оставившие своих жен, стариков-родителей да малых детей, словно пропали. Как в воду канули. Об этом в деревенских хатах теперь больше молчали, разве что женщины, думая о сыновьях и мужьях, тяжело вздыхали и часто плакали. На них то и дело ругались старики: что, мол, с баб возьмешь, зачем заранее хороните хлопцев: вот развернут фрица и погонят, как пить дать, дай только время, и домой вернутся, заживем тогда по-прежнему или, того гляди, лучше прежнего. Но быстро не получалось, фашисты, доходили слухи, наступали и наступали. Освоились они крепко на Полесье, нашлись и такие, кто побежал к ним на службу.

К мысли о присутствии немцев на своей земле за прошедший год местные немного привыкли: куда ж тут деваться будешь? Германцы за все это время лишь дважды заезжали в Веснянку, но – Господь миловал – бед никому не причинили. Однажды, уже нынешней весной, собрали всех жителей у построенного перед самой войной сразу за деревней, в молодом сосняке, колхозного гумна. Заявили, кто партизанам будет помогать, того расстреляют. Назначили им начальство – старосту, приказали всем подчиняться. Иначе тоже расстрел. И – уехали. Староста, пожилой Степан Гаврильчик, был человеком добрым, никогда в жизни людей не обижал. Только погодя и сказал озабоченным односельчанам: «Что ж, земляки, никуда не денешься, будем жить как сможем, пока…» Что значило это «пока», понимали все: «пока наши не вернутся». А не вернуться свои не могли. Не имели права.

Тем временем каждый жил домашними заботами. Старики и бабы искали забытья в работе. Она их и спасала от тяжелых мыслей.

Не сговариваясь, втянулись веснянцы и в нынешнюю косьбу, зная, что животных, которые водились в большинстве хлевов, зимой словом не накормишь. А без коровки никак не проживешь. Большие надежды на свое молоко были и у семьи Мироновых. Еще до войны сгинула от старости, так и не отойдя от тяжелого отела, их кормилица. От нее остался телок, которого два года растили на коровку. Берегли подрастающее животное как зеницу ока, словно в ней, молодой телке, удачно вскоре погулявшей и почувствовавшей в себе новую жизнь, заключался весь смысл жизни этой семьи.

Оставив детей на свекровь, свой дальний сенокос в урочище Высокий Рог, что почти рядом с болотным озером, в два захода, до наступления и после спада дневной июльской жары, выкосил и семидесятишестилетний свекор с молодой невесткой.

«Крепкая девка, не каждому мужику уступит!..» – думал тогда Тимофей Миронов, едва управляясь укладывать ровный прокос за сиротой – дочерью лесника из такой же глухой деревушки, что за несколько верст от Веснянки, но вошедшей в его дом более чем невесткой – заботливой дочерью, коей ему со старой Агриппиной Бог так и не послал.

А назавтра ветер сменился…

Параскева распознала новые запахи: все вокруг наполнилось густым свежескошенным разнотравьем вперемешку вначале с едва уловимым, а затем уже крепким разогретым ароматом смолы, добирающимся сюда напрямую из соснового бора. Через него шла единственная грунтовая дорога, неширокая и местами колдобистая, связывающая Веснянку с внешним миром. Этот запах женщину сразу взволновал, словно предупреждал: жди, Параскева, новостей!

Впрочем, своим мыслям она вначале не придала особого значения, так как вчера на покосе очень устала, желая не отстать в этой чисто мужской работе от свекра. Но, очевидно, перестаралась, не рассчитала свои силы, и сильно натрудила руку, которая теперь не просто беспокоила женщину, а отдавала в плече ноющей болью. К тому же не выспалась – у полуторагодовалой Шурочки с вечера болел животик. Девочку только после полуночи отпустило, она уснула крепким сном, а Параскева то и дело целовала ее маленький лобик: не горячий ли? А под утро сама сдалась. И впервые за долгое время во сне, коротком и тревожном, увидела свою маму, говорила, как с живым, со своим отцом…

Она была вторым ребенком в семье. Отец, его звали Максим, очень хотел сына. Но его красавица-жена снова родила дочь, но на этот раз похожую на отца как две капли воды.

Родилась девочка в апрельское полноводье, и хотели ее по совету одиноко жившей в деревне бывшей матушки, долго смотревшей в какую-то старую книгу (батюшку арестовали еще за год до этого события), назвать Матроной. Так бы и было, согласились бы родители с матушкой Евой. Но в день рождения девочки случилась большая беда: по неведомым причинам заполыхал, как свеча, деревенский храм Параскевы Пятницы, спасти который даже и не пытались – боялись новой власти. Это был знак свыше, святую Параскеву в народе называли бабьей заступницей. И в семье, в которой издавна от поколения поколению передавали икону Параскевы и почитали святую, набожная мать новорожденную дочь в ее честь и назвала. А у мужа еще долго просила прощения, что не подарила своему любимому, как обещала, сына.

Когда девочке исполнилось пять лет, покинув уже троих дочерей-малолеток, мама Параскевы умерла от воспаления легких. Отец сильно убивался, горевал, но с того света еще никто не возвращался. Деваться некуда, одному ему было тяжело с девочками, вот и женился во второй раз. Вскоре в новой семье появились еще две девочки, и, наконец, родился долгожданный, но болезненный сын. Все бы ничего, если бы не неурожаи и страшный голод. Есть хотелось всегда. Выживали, как могли.

Отец не раз, глядя на Параскеву, вспоминал свою первую жену: «Тебе бы, дочка, все-таки нужно было мальчишкой родиться, хороший из тебя помощник был бы мне!» Она и впрямь росла, как парень: отчаянной, боевой непоседой. Однажды даже он, в самой силе еще мужчина, не смог управиться с лошадью, у которой была сломана нога, из-за этого подешевле купил у цыган и привел на свое селище на самом краю деревни. Храбрая дочь на бегу остановила испуганное чем-то животное. Что-то пошептала ему на ухо, и конь успокоился, присмирел. А еще девочку-подростка влекло отцовское ружье: хоть и попадало за непослушание, но иногда она все же без спросу брала его, и, забираясь в глубокий лес, а окрестности благодаря отцу, с которым постоянно путешествовала, выучила на зубок, и, когда подросла, теперь долго там пропадала. Отец с мачехой уже не раз готовы были бросаться на ее поиски, как она, рослая и выносливая не по годам, а было в ту пору ей не больше четырнадцати лет, возвращалась с охоты с неплохой добычей. Однажды все-таки досталось ей отцовского ремня по мягкому месту: раздосадованный непослушанием, он лупцевал ее и сам плакал – любил ведь, очень любил свою Параскеву. Но она все равно никого слушалась, и, правда, уже без ружья (отец его надежно перепрятал от нее, так и не смогла найти) назавтра снова исчезла в лесной чаще: разгадывала ее богатые запахи, слушала пение птиц, умела копировать их голоса, безошибочно определяла все лесные звуки, которые исходили от человека или зверя. В лесу она чувствовала себя свободной и счастливой. А каждое утро, только взглянув на рассвет, могла сказать, что это день будет солнечным и принесет ей радость или ничего такого не произойдет.

Училась Параскева хорошо. К пятнадцати годам выглядела взрослой девушкой. И тут пришла большая беда: отец внезапно заболел и, недолго пролежав в кровати, умер. Семье пришлось худо без кормильца. Как раз объявили о курсах трактористов. Приплюсовав себе несколько годков, оставив мачеху со старшей сестрой и младшими детьми, падчерица пешком направилась в МТС. Там поверили, что ей уже восемнадцать: и ростом, и всем видом – зрелая девка. Учебу, когда и некоторые мужчины не справлялись, закончила на отлично. А после пригнала в деревню трактор. Так все сбежались поглазеть на первую трактористку. Старики, увидев чудо, вслед шептались: «Лошади-то впереди нет, знать, нечистая там сидит! Небось, чего-то знает эта дочка лесника! Может, ведьма она?» Но на самом деле Параскева ничего такого не знала, просто умела наблюдать за всем, что происходило вокруг нее, а обладая еще и терпением, примечала то, что другие не могли или просто не хотели подмечать.

У красавицы не было отбоя от парней, но она никому повода не давала, а случись что, могла присмирить любого. «Отцов характер!» – постоянно твердила мачеха. И радовалась: трудолюбивая и настойчивая девка работает в поле сутками, зарабатывая трудодни и помогая своей большой семье. Но любовь, настоящая и искренняя, не прошла мимо нее! Парней вокруг много, вот только избранником стал пришлый.

Однажды, проезжая по делам службы в ее местах, старший лейтенант Игнат Миронов увидел девушку за работой: та пахала зябь. В деревне расспросил о юной трактористке, которая от темна до темна всегда на тракторе, в поле, и – направился к мачехе: так и так, хочу взять за себя вашу дочь. А та против: ведь благодаря Параскеве хлеб в доме худо-бедно водится, как без нее сирот прокормить? Да и рано ей о замужестве думать, восемнадцатый годок пошел только.

Но Игнат не сдался, посватался. Хоть и не встречались они, но приглянулся он Параскеве с первого взгляда. Не то что здешние парни бестолковые. Бессонными ночами она думала о мужчине, который был куда старшее ее: красавец лицом, статен, умен. И не раз, встречая восход солнца, спрашивала у него: «Как быть, ведь влюбилась!»

Сама свою судьбу и решила падчерица тогда: «Не обижайтесь, мама, пойду я за этого офицера замуж. Видать, мне по судьбе записано с ним быть!» И – пошла. Забрал ее муж в Веснянку, не успели полюбиться за его короткий отпуск – ему на службу надо, в область, в далекий Мозырь. Уехал. Молодую жену, еще не догадывающуюся, что в ней уже зародилась новая жизнь, оставил на время у родителей, а как только собрался забрать к себе, его с внезапным повышением перевели служить в районный центр, поближе к дому. И на выходные он теперь постоянно был с молодой женой и родителями. Родилась дочь Зиночка, а потом, годом погодя, сынок, смерть которого молодая женщина тяжело перенесла. Спасло от отчаянья лишь то, что вскоре появилась еще Шурочка-Александра. А тут – война, муж-военный в первый же день ушел на фронт…

3

Параскева сидела на крыльце и, наблюдая за восходом солнца, думала о внезапном, таком коротком и тревожном сне. Она укоряла себя, что уже стала забывать, как выглядели ее мама и отец в молодости. А во сне родные выглядели такими молодыми. Сейчас она слабо помнила все, что снилось, разве отчетливо запечатлелось в памяти, как по какой-то причине они грузили свой нехитрый скарб на колеса. Отец заколотил досками окна, как будто собрались уезжать из родной хаты навсегда. Она вспомнила, как во сне крикнула им: «Но вы же нас забыли в доме!» и проснулась, не дождавшись ответа.

Сон очень взволновал ее, постоянно думала о печальной судьбе рано ушедших матери и отца, о том, что теперь, выйдя замуж и переехав в Веснянку, все реже видит мачеху, заменившую умершую мать, сестер и любимого брата Ваську, на которого, не было того года, чтобы не цеплялись всевозможные болезни. И корила себя за это.

Мироновы до недавнего времени чем могли помогали ее мачехе, но теперь, когда и самим стало непросто, поделиться по весне смогли лишь картошкой: в прошлом году у них она неплохо уродила. Но с Радуницы, когда Параскева со свекром и старшенькой Зинкой, наняв подводу, отведали ее родных, прошло несколько месяцев, и давно от них не было весточки. Параскева не знала, живы ли они, здоровы, и этот внезапный сон не на шутку напугал ее. Решила, если все будет хорошо, а старики согласятся остаться с детьми, она пешком выберется к мачехе на Яблочный Спас – в их деревне это приходской праздник, родня всегда ходила друг к другу в гости. Правда, теперь – не раньше. Война. Опасно в одиночку ехать туда, но она все-таки постарается за два дня управиться, отведать родных.

Вслушиваясь в предрассветную тишину, она снова вдруг вспомнила об опустевшем саде и его беде. Теперь даже к святому празднику не будет яблок – все погибли в злополучный вечер, и с чем тогда проведать умерших родственников на кладбищенском погосте? Впрочем, подумалось женщине, возможно, вдоль лесных дорог сохранились дички, и они вырастут еще до Спаса, тогда можно будет хотя бы их немного насобирать. А может, в родной деревне все обошлось? И там уцелели и яблоки, и сладкие груши, которые она так любила с самого детства.

Вдруг в дремлющем еще густом и парном потоке воздуха Параскева уловила терпкий запах смолы. Будоражащий и крепкий, такой она иногда встречала, безудержно путешествуя в детстве по лесной чаще. И сразу забылось все: тревожный сон и неуемные, не очень радостные мысли, от которых так тяжело было на ее душе. Параскева уже укоряла себя: «Почему же все должно быть плохо – у нее, у мачехи с сестрами, которые за эти годы подросли и похорошели, у ее брата Василия, которого любили все?» В эти минуты она заставила себя поверить, что непременно сегодня должно случиться что-то хорошее. Непременно!

Предчувствие молодую женщину не подвело. Едва ядреное солнце заявило о своем приходе, Мироновых ожидало неожиданное прибавление в хозяйстве. Без помощи людей, хотя отела ожидали только недели через две, а то и все три, не раньше, вдруг очистилась их первотелка. Параскева принесла телице свежеприготовленное пойло и от неожиданности испугалась, увидев лежащих на сухой травянистой подстилке рядом со стоящей коровой сразу двух телят. «Как же похожи эти рыжики на свою мать!..» – испуг женщины сменился большим удивлением. Малыши были еще слабенькими, а из больших черных глаз животного, смотревшего на сбежавшихся в сарай домочадцев, выкатились крупные слезы.

Оторопев, Параскева увидела в глазах животного горькую печаль, а не радость матери, родившей детей, и почему-то в этот момент снова вспомнила о своем странном сне, о пострадавшем вчера саде, прежде положенного времени потерявшем весь свой урожай, и едва не заплакала сама, когда следом наплыло воспоминание о потерянном сыночке.

– Святы Боже! Век такого не бачила. Не к добру тое… – испуганно перекрестилась и заплакала стоявшая у калитки свекровь, увидев, как из черных коровьих глаз снова потекли крупные, с цельный горох, слезы.

– Да брось ты, старая, невесть что несешь с утра! Дело лучше делайте свое, бабье! Невестке расскажи, как управиться, скотина не ждет, не божкай! – старик почему-то разозлился на нее, что бывало очень редко, недовольно посмотрел на жену и, сплюнув под ноги, вышел из сарая.

«Не к добру тое…» – мысленно за старой Агриппиной повторила и Параскева, но заставила себя не думать о плохом: восход солнца и приятные лесные запахи пророчили, что сегодня все будет хорошо.

Когда солнце высоко поднялось над лесом, невестка выдоила первотелку, за что та пыталась уже с благодарностью лизнуть ее в щеку, немного развеселив молодую хозяйку. Затем предстояла непростая задача: свекрови и невестке изрядно пришлось намучаться, чтобы напоить первым желтоватым молозивом новорожденных телят. Они совсем не умели глотать, давились, выплевывая большую резиновую соску.

За этим необычным, невиданным ранее действом, которое совершали в хлеву мама и бабушка, через отверстие в двери, затаив дыхание, внимательно наблюдали пятилетняя Зинка и полуторалетняя Шурочка, тоже проснувшиеся как никогда рано.

Когда семья Мироновых позже обычного собралась за столом, в хату вошел тот, кого еще несколько минут назад мысленно вспоминали все взрослые, направив свои взгляды на иконы двух святых – Николая Угодника и Параскевы Пятницы (ее, свою защитницу, в память о матери принесла в этот дом невестка), которые украшали красный угол в обрамлении вышитых рушников. Только в этом немощном человеке, заросшем и с сединой, опиравшемся на деревянную клюку, ничего не осталось от прежнего красавца Игната, за которого выходила замуж юная Параскева. Только запавшие глаза, такие родные, такие натерпевшиеся, убедительно доказывали, что это он – ее судьба, первая и единственная любовь. А хата наполнилась радостными и счастливыми возгласами:

– Игнатко! Неужто это ты!

– Милый мой!..

– Сыночек! Кровинка моя!.. Что с тобой эти звери сделали?

– Родные!..

– Мама, а кто этот цузой дядя?..

Радости у Мироновых в это летнее утро не было предела. Без расспросов – в семье не было принято говорить о военной службе сына даже в мирное время, – мужчину накормили, отмыли в баньке и переодели во все чистое, а затем уложили спать. Проспал он практически весь день. И только вечером, когда вместе с Параскевой уложили дочерей в чистой половине хаты, Игнат сухо сообщил родителям и жене то, что посчитал необходимым.

Под Белой Церковью капитан Миронов очутился в плену, а затем попал в концентрационный лагерь для военнопленных. Такие же, как он, солдаты, обессилев от холода и голода, десятками умирали каждый день. В лагере кругом была грязь, вся трава вокруг съедена. Игнат был уверен, что не выдержит, тоже умрет, и каждый день терял силы, пока совсем не потерял сознание. Посчитав его мертвым, немцы выбросили тело за колючку. Волей судьбы ему повезло: среди груды мертвецов, едва показывающего признаки жизни, его увидели местные старики. Под покровом ночи, погрузив почти неживого Игната на коляску, притащили к себе домой. Выходили, поставили на ноги. Потом уже рассказали, что их четверо сыновей и два зятя на фронте бьются с фашистами, и они не знают, что с ними, живы или нет. «Может, и наших сыновей также кто-нибудь спасет!..» – только и сказали ему эти, рисковавшие своей жизнью, добрые люди. На дворе уже стоял июнь 1942-го. Избежавший смерти, возвращенный к жизни Игнат Миронов, простившись со своими спасителями, почти месяц пробирался на оккупированное фашистами Белорусское Полесье к родному дому. Дошел-таки.

Когда взволнованная рассказом мужа Параскева направилась к заплакавшей во сне Шурочке, Игнат тихо спросил у отца о партизанах. В Веснянке ему, коммунисту и офицеру, оставаться опасно. Это без лишних слов понимали и домочадцы.

Старик признался, что поможет: «Отдохни только пару дней, сынок, но дальше дома не ходи. Немцы здесь, слава Богу, не появляются. Да и староста хороший человек, не выдаст. Я сообщу через верного человека твоему брату, что ты вернулся домой…»

Игнат был рад этой новости.

Младший Миронов тоже был коммунистом и до войны председательствовал в соседнем сельском совете. Своей семьи, хотя уже за тридцать, еще не успел завести. С началом войны в райкоме партии ему приказали организовывать подполье. А теперь, как выяснил Игнат, его младший брат был у партизан комиссаром, и уже дважды навещал своих родных. Адама ждали и на прошлой неделе, не спали всю ночь, однако тот так и не появился. Старики очень переживали и за своего младшего: как бы чего не вышло, не нарвался на лихих людей, которые, пробежал слух, стали появляться в их местах как грибы после дождя. Набегали все больше с украинской стороны, называясь партизанами, но вели себя как бандиты: забирали у людей силой последнее добро. А еще и немцев бойся – не менее страшной беды. Но отцу кто-то подсказал: в планах партизанского командования произошли изменения, отряд перебазировался на новое место, он уже где-то вблизи от их района, так что новая встреча родителей и сына вскоре обязательно состоится. Старые Тимофей и Агриппина немного успокоились, живя надеждами на лучшее. А тут, спасибо Господу, случилась и такая великая радость – живой воротился домой старший сын, о котором больше года не знали, что и думать.

4

…Восход солнца нового дня уже приближался. Параскева проснулась по привычке рано, но встала не сразу. С минуту еще понежилась в супружеской постели, ощущая почти забытое тихое дыхание и мягкое тепло своего любимого. Игнат был очень нежен с ней, казалось, что в эту их первую ночь после долгого расставания, длившегося больше года, она едва не умерла от распаленной, неудержимой любви и неожиданно вернувшегося счастья. Но вместе с бесконечным блаженством, наполнившем все тело женщины, в ее сердце снова вернулась прежняя тревога за мужа. Вчера признался, что не может оставаться здесь и должен уйти к партизанам.

– Что же будет завтра, Игнат? – снова и снова шепотом спрашивала у него Параскева, но муж молчал. Женщина поняла, что ответа на этот вопрос не знал никто, даже ее любимый.

Она решилась встать и потихонечку выскользнула из постели.

– Ранняя пташка, Параскевочка моя, ты куда? – проснувшись, сонным голосом спросил Игнат.

– Спи, мой любимый, спи… – она наклонилась и с благодарностью за эту долгожданную и счастливую ночь сладко поцеловала мужа. – Я всегда рано встаю…

Светало. Набросив на плечи теплый платок, Параскева вышла на крыльцо и сразу почувствовала что-то неладное: во влажном и неподвижном воздухе устоялся горьковато-едкий дым. Застыв на одном месте, долго пыталась понять, с какой стороны прибился в Веснянку этот чадный запах, но – безрезультатно. Босоножь она медленно прошлась по двору. Ногам было очень приятно ступать по мягкой траве, на которую опустилась прохладная роса. И вдруг Параскева осознала, что смолистый запах гари ощущался везде.