Фуга

Елена Ядренцева

Фуга

© Ядренцева Е. В., 2021

© «Время», 2021

* * *

Моему отцу,

Ядренцеву Владимиру Федоровичу,

посвящается

Пролог

– Эй, ты это куда понес? Не-не, погодь, в смысле не надо нам сюда еще кровать! Да не тащи ты ее, э, кому сказал!

У входа в только что созданный Приют чуть ли не лбами столкнулись двое парней: один действительно взволок на крыльцо старую кровать и пытался теперь прорваться к двери; другой, Рысь, оную дверь заслонил и изображал командирский окрик.

Карл Мюнтие, мастер города Асн, как раз пришедший посмотреть, как там дела, остановился и одобрительно хмыкнул: последняя фраза ничего у мальца вышла. А что вчера его трясло, так это ладно, никогда раньше он домов не создавал, вот и трясло. Ну потрясет и перестанет.

Солнце слепило, Карл приставил ладонь ко лбу. Приют пах деревом, Карл аж отсюда чувствовал, а поле – пижмой, клевером, нагретой зеленью. Рысь, рыжий, тощий, только-только очнувшийся, все уламывал второго бросить кровать. «Слышишь, ну не, так не пойдет. Каркас оставь, а. Возьми подушки и матрас, отнеси в дом. Как ты ее допер-то вообще?»

Рысь спрашивал с недоумением и сочувствием, и это было хорошо. Он не орал. То есть хуже было б, если бы орал, и совсем плохо – если бы нес что-то в духе «а я тут главный, меня мастер попросил». Мастер, который стоял себе глядел, как замысел потихоньку обретает плоть, подошел ближе, сделался заметен и хмыкнул обоим:

– Денечка доброго.

– А, здрасте, доброго, – ответил Рысь и вытер пот со лба, и по тому, как он сощурился, Карл понял – ни черта-то он не помнит. – У нас тут типа спор.

– Да я вижу, что спор.

Чудак с кроватью так и замер, мотал головой, и Карл кивнул ему – мол, сгинь давай. Тот от кровати отцепился, но сгреб одеяло, обе подушки и простыню и с этим грузом просочился в дверь.

Рысь остался, и кровать теперь стояла между ним и Карлом.

– А вы кто будете, прощения прошу?

– Я-то? – Карл не спеша вполоборота уселся на голый матрас, вытянул ноги, поддернул штанины. – А мастер здешний. Слышал о таком?

– Так это вы сказали, что я здесь все создал?

– Ну, все не все, а дом вполне себе.

Рысь обходил кровать так медленно, что стало ясно, почему появилось прозвище. Карл ждал. «Ну кинься, кинься, если хочется». Рысь застыл рядом, голос его чуть дрожал – то ли страх, то ли злость, то ли всё вместе:

– Я вообще-то не собирался создавать ничего. Вы бы, мастер, начистоту сказали, не?

– А ты присаживайся – может, и скажу.

Сесть-то он сел, только на самый край – и все смотрел, смотрел, не сводя глаз. Куртку ему уже почистили, штаны не успели, и были те пижонские штаны в налипшей грязи чуть ли не до самых колен. Сама отвалится? И ведь дурак дураком, ни хрена не видел, а уже чуть не сдох. И сколько таких еще?

Карл вытащил из пачки сигарету, протянул Рыси, взял себе вторую. Рысь затянулся жадно, благодарно, покосился на Карла и таки ввернул:

– А говорят, мол, мастера не курят.

– Это смотря какие мастера.

– А вы какой?

Да он не парень даже, а мальчишка. Такого бы в приличный дом или учиться – и глядишь, выйдет в люди. А ты вздумал…

– Ты, Рысь, читать-то любишь?

– Вы откуда знаете? В смысле, не про книжки, а про прозвище?

– Да я много чего знаю, ты не дергайся.

А лицо у него подвижное – хоть отворачивайся. Вокруг трещали всякие кузнечики, в Приюте что-то с грохотом упало и вслед за этим кто-то бодро выругался, и Карл сжалился и выдал полуправду:

– Да ладно, ладно, девушка твоя сказала.

– А когда это вы с ней…

– А вот пока ты спал.

Рысь курил, его девушка где-то внутри расчесывала волосы, и ни один из них еще не знал, что сотворенный Рысью дом покинуть они смогут ой нескоро.

Преддверье

В первый день осени Рысь, глава известного в узких кругах Приюта, встал с постели и наступил на что-то липкое.

– Ну ё-мое, – выругался Рысь удивленно и всмотрелся внимательней: да нет, не кровь. Это вчера тут кто-то что-то очень основательно разлил.

Рысь зевнул во весь рот и стал натягивать штаны. За спиной заворочалась Роуз, его женщина, но не проснулась; вот и ладно, пускай выспится. А он пока может собрать с пола чужие шмотки: носок, еще носок, синий лифчик – у Роуз-то сейчас точняк другой, футболка… В углу стояли две пустых бутылки и пепельница с мятыми окурками – Приют как он есть. На окне кто-то нарисовал помадой рожицу.

– Цыплят по осени считают, – сказала Роуз ровным голосом, и Рысь поежился. Роуз, не шевелясь, смотрела в потолок.

– Каких цыплят, радость моя?

– Таких пушистеньких. Цыплят по осени едят, если найдут.

– Ой да ладно тебе, едят не едят…

Он снова сел, зарылся лицом ей в волосы и наладился было заснуть снова, но вместо этого проснулся окончательно и сразу понял отчего – от тишины. Как будто разом отсекли вообще все звуки.

– Слишком темно, – сказала Роуз ровным голосом.

– Ниче-ниче, радость моя, скоро рассвет…

Но пока там, снаружи, была тягучая, густая темнота – ни просвета, ни щелочки. Рысь чувствовал это.

– Скоро случится что-то отвратительное, вот я о чем.

Рысь шумно вздохнул – хорошо началось утро. А через часик потянутся страждущие – того утешь, этому объясни, этим вломи, эту разубеди… Кто-нибудь новенький возжаждет утешения, кто-нибудь старший позабудет, кто он есть, а он, Рысь, будет делать вид, что очень умный и точно знает, как им всем помочь. Самое странное, что день за днем это прокатывало. Сам Рысь типу с такой физиономией ни в жизнь не стал бы доверять, а эти вон как…

Роуз тем временем села прямо и уже деловито подсказала:

– Вон там еще стакан, на подоконнике.

Стаканы толпились везде: и на полу, и на печальном, в пятнах, подоконнике, и даже на стуле. Тетрадь, в которой Рысь вел важные счета, открытая, лежала на столе. В ней поперек листа было его собственным почерком написано: «Напомнить А., где он забыл свою жену!»

– А где Артур забыл свою жену?

– У него нет жены, милый.

– Так я и думал…

– Почему мы уснули-то в мансарде Яблока?

– Потому что вчера нам показалось, что праздновать тут – хорошая идея.

Рысь вздохнул. Он собирался отнести стаканы в кухню и заодно сообразить поесть. Третьего дня он припрятал в буфет банку маслин и теперь предвкушал. Нужны же радости… Уже на выходе вспомнил и обернулся:

– Слушай, а твое это, отвратительное – оно совсем вот-вот или есть время?

– Не знаю, – Роуз как раз натягивала платье через голову, но Рысь понял, что она жмет плечами, – вот сейчас кажется, что вообще уже случилось.

Снаружи все никак не рассветало.

Выпусти нас, выпусти нас, выпусти, выпусти нас, мы ведь все равно выйдем, не мешай нам…

Выпусти…

Выпусти…

Тебе нет смысла нас удерживать…

Ты же помнишь, кто мы такие, правда же?

Ах, поглядите на него, какая жалость, он нас не помнит!

Да он сам себя не помнит!

Ты лучше выпусти нас, а то сам знаешь, что будет…

Выпусти…

Отвори…

Все равно сдашься…

Яблоко не спеша открыл глаза, осознал, где находится, и ухмыльнулся в потолок:

– Какая прелесть. – И чихнул, потому что в Приюте было холодно. По осени в Приюте всегда холодно. – Однако же забавная традиция, – бормотал Яблоко, задумчиво рассматривая то ремень, то помаду, то стакан, позабытые кем-то беспечным в его мансарде. – Вот так отлучишься на жалкие семь месяцев – и твоя комната уже притон разврата. И кровать, видимо, ложе чьей-то любви. И осы в спячке.

Словно отвечая на его слова, в гнезде под потолком зажужжали.

– Ах вы ж мои хорошие, – проговорил Яблоко с нежностью, – проснулись, да?

Выпусти нас, зараза.

Пожалеешь!

Время уходит, и оно твое, не наше…

Яблоко замер с распростертыми руками. Осы слетали к нему на ладони, плечи, ползли по лицу, забирались в рукава. Яблоко запрокинул голову и жмурился, как кот, которому почесывают шею.

– Да, да, да, вы ж мои солнышки, и я вас тоже люблю, да, мои милые, да, кто соскучился!.. Ах вы ж мои роскошные!

Даже не смерть…

Есть вещи хуже смерти…

От тебя не останется ни шанса…

– Вы ж мои славные! Ну, кто ваш папа, кто? А кто это у нас тут такой красивый?

Яблоко поднес к губам усеянную осами ладонь и принялся целовать – осторожно, будто дышал на запотевшее стекло. Осы в ответ жалили его в губы, но ни следа укусов видно не было. Одна оса заползла в приоткрытый рот, и Яблоко сплющил ее о нёбо, крепче зажмурился от наслаждения – и проглотил.

Выпусти, выпусти…

Осы все жалили его – и засыпали.

I

Джо пришла в себя оттого, что рядом разгорелся спор. Она еще не разбирала слов, но интонации узнавала безошибочно. С такими мама сдерживалась, чтоб не отрезать: «Разговор окончен».

Только вот спорили двое мужчин. Негромко, и один звучал как школьная дама, а другой – как сама Джо, когда все-таки огрызалась.

– Я так понял, что это ваша юрисдикция.

– С чего это моя?

– А вот смотрите.

Джо открыла глаза и первым делом разглядела рыбий хвост. Скользкая, жирная рыбина, облитая маслом, лежала рядом с ее ухом. Джо медленно выпрямилась и сказала:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, здравствуйте, – откликнулся тот из мужчин, который как в школе. Черные волосы, костюм, лицо зануды.

Второй был рыжий, встрепанный, в джинсах и рубашке, он посмотрел на Джо и вздохнул:

– Господи ты боже.

Джо оглядела себя: да, кофта вся в масле. И кожанка. И вообще на всю одежду налипли луковые кольца и кое-где рыбьи чешуйки. Все блестит. Оказывается, Джо свалилась на лоток с рыбой, а вокруг стояли прилавки на любой вкус – с яблоками, морковью, рябиной, белыми ягодами, что появляются по осени.

– Но я не собиралась падать в рыб, – сказала Джо и не узнала свой голос. Рынок шумел, и люди торговались, и всем, казалось, было все равно, что Джо не помнит, как тут очутилась, кроме хозяина рыбного лотка.

– Собиралась не собиралась, а рыбу мне испортила, вот что!

Он был какой-то слишком загорелый для такого холода, и на смуглом лице особенно ярко выделялись белые усы. Джо смотрела на все будто из-под воды: на торговца в его жилете, и на двух спорщиков, которые вздохнули почти одинаково, и на примерзшую траву под ногами, и на цветастые юбки женщин вокруг. Никому нет дела.

– Помилуйте, – вступил черноволосый, – но как именно испортилась рыба? От падения? Это влияет на качество рыбы? Я не осведомлен.

Рыжеволосый закатил глаза:

– О господи ты боже мой, «качество рыбы»! Если вы, господин торговец, так уж пострадали, то я пришлю людей, и они будут у вас в подручных целый день, идет?

– Вот ваших молодцов мне тут только и не хватало.

– Тогда чего вы хотите?

– Мне бы денежек…

Рыжеволосый процедил сквозь зубы:

– Сколько вам?

– Я могу заплатить, – сказала Джо, – я только вспомню, где… откуда я…

Рыжеволосый и Костюм переглянулись.

– Уведи девочку, будь так любезен, – сказал Костюм подчеркнуто ровным голосом, – я оплачу.

Рыжий скривился и кивнул:

– Спасибо, братец.

Джо шла за рыжим и пыталась вспоминать.

Некоторые истории обретают вес и смысл, только будучи пересказаны впоследствии. Рысь и Роуз относили свою как раз к таким.

– Когда-нибудь выйдет шикарная байка, – говорил Рысь, падая на кровать глубоким вечером.

– Это уже пьяная байка, – возражала Роуз, – и с самого начала было ею.

– Не, – Рысь закидывал руки за голову, что значило, что он всерьез увлекся, – для байки нужна смысловая завершенность. Ну типа: и потом, спустя два года, они вдруг поняли, что у них ничегошеньки не вышло. А мы ж не знаем, чем оно тут кончится, так что пока это всего только история.

– Про то, как ничего не выходило.

– Про то, как мы эпически лажали, я бы сказал.

Начать с того, что никакой Приют Рысь ни основывать, ни возглавлять не собирался. Он до сих пор помнил, как разлепил глаза и обнаружил, что над ним склонилась Роуз. Одновременно очень захотелось пить и чтоб она его поцеловала.

Вокруг творился бардак. Люди входили, выходили, мельтешили, пол был густо присыпан цементной крошкой; Роуз гладила его по волосам, в ушах шумело. Огромный красный зал был залит солнцем, и яркий свет нещадно слепил глаза.

– Что это за дом? – проговорил Рысь непослушным языком, пытаясь приподняться на локте. – Что это за место вообще?

– Вот уж не знаю. Это ведь ты сделал, а не я.

Рыси казалось, что ее прохладный голос медленно льется на его горячий лоб, и он зажмурился, подставив лицо, а потом разобрал смысл.

– Я сделал? Радость моя, ты о чем?

– Я говорю – не было дома, а потом появился. Знающие люди говорят, что это результат твоего намерения. Это ты сделал. Ты вложил в него себя.

– Что я вложил?.. Какие люди на хрен?

Ему почудилось, что Роуз издевается. Он кое-как сел, все еще щурясь от света, огляделся из-под ладони козырьком. Было чувство точь-в-точь как после пьянки, когда не помнишь, что вчера произошло, но уже чувствуешь стыд и досаду вперемешку.

От дверей подбежал встрепанный парень:

– Это же вы здесь главные? Вы главный, да? А там внизу две девушки дерутся!

Потом этот день назовут первым днем Приюта и вспоминать будут обмолвками и неохотно.

Говорят, что со временем дом перенимает характер своего хозяина. Рысь не знал, как там у других домов, но что Приют пошел в него – вот это точно. Рысь обожал красно-коричневый цвет – и весь Приют был выкрашен в такой же. Рысь любил музыку – в Приюте много пели. Еще в Приюте были большие окна, тесная кухня и почти не было мебели, но почему так, Рысь понятия не имел.

– Может, это типа символ того, что я в душе суров и аскетичен? – недоумевал он, когда обнаружилось, что кроватей в Приюте всего две, да и те в мансардах. – Какой, однако, скудный у меня внутренний мир, с ума сойти…

Это потом выяснилось, что каждый предмет мебели утяжелял дом, а значит, увеличивал нагрузку на Рысь в целом, а тогда Роуз пожала плечами:

– Зато на кухне есть цветы на подоконнике. Много, много цветов, такие заросли.

У Роуз имелись: превосходные манеры, рыжие волосы, темные глаза, тонкие губы, точеный нос и подобающее воспитание. Носила она чаще всего джинсы с майками, но плечами при этом пожимала с таким видом, что все прочие, в платьях ли, в кружевах ли, как-то вдруг меркли и отходили на задний план.

У Рыси было воспитание, а манер не было, и ходил он в любое время года в облезлой куртке; зато он умел смеяться над собой, превращать буйную толпу в тихую и крайне редко унывал. Волосы у него тоже были рыжие, а глаза ярко-ярко голубые, как небо, если взглянешь с недосыпа. Если бы у Приюта с Рысью был девиз, он бы звучал так: «А зато поржали». Или еще: «Другого все равно нет». И «Пропадать – так с музыкой» тоже сошло бы. В Приюте, в общем, только тем и занимались, что пропадали – каждый на свой лад, иные по многу лет и уж с такой музыкой, что город внизу трясся.

Еду в Приют исправно поставлял городской мастер. Сам Приют стоял на холме на окраине города и подчинялся мастеру же. Вроде бы. Из города приходили тюки с овсянкой, гречкой, яблоками, буханками черного хлеба, тощими рыбами – из этих можно варить суп; мастер Приют не очень-то любил, но еду присылал всегда в срок, как по списку. Мастеру тоже было проще притворяться, что все так и должно быть и никто никого не ненавидит. Да тьфу на него… Рысь мысленно сплюнул и в сотый раз пообещал себе не думать.

– Пойду задам свой любимый вопрос, – сказал неизвестно кому и честно двинулся в сторону зала. – Какой сегодня день недели? – заорал на подходе, еще только отодвигая эти шали, кто-то завесил ими дверной проем, – бордовую с кисточками и черную с помпонами. – Какой сегодня день недели, а, ребят?

Все медленно повернулись к нему – заспанные, довольные, печальные, с брызгами грязи на штанах, в царапинах, с расклеенными по спинам дразнилками, в татуировках, в старых рваных майках, с растянутыми выцветшими рюкзаками. Смотрели кто угрюмо, кто насмешливо, а кто с надеждой, снизу вверх – это из новеньких. И если хоть один из них хоть на минуту нарисует сейчас себе в голове линейность времени – после сегодня будет завтра, утро-вечер, за понедельником всегда следует вторник, – это уже будет его, Рыси, победа.

– Так какой день?

– А я откуда знаю!

– Мы вообще спим еще, чего ты хочешь?

– Я не уверена, но думаю, что вторник.

– Кто за вторник, подняли руки! Кто за среду!.. За четверг есть кто? Пятница? Суббота?..

Все больше людей копошились в рюкзаках, что-то считали на пальцах и советовались. Кто-то достал тетрадные листки с самодельным календарем и сверялся теперь с ним, шевеля губами.

– Последнее слово, народ?.. Только чур не драться!

Голосовали почти поровну за пятницу и за четверг – Рысь даже сам засомневался, да ну их. Прошел по залу, посмотрел, все ли в порядке: люди потягивались, просыпались до конца, сворачивали свитера и куртки, на которых спали, и кое-как запихивали в рюкзаки. День обещал быть длинным и холодным.

Какая-то новенькая с темными глазами, черными волосами и в не по росту большой кожаной куртке так и сидела на полу, не двигаясь, глядя куда-то в их любимое ничто. Рысь поморгал – он же ее недавно видел. Совсем недавно. А, точняк, на рынке. Надо бы с ней поговорить, да в тот раз отвлекли.

Он сел на корточки и тихо положил руку ей на плечо:

– Тебя как зовут, а? Очнись давай. Давай-давай-давай, нечего, утречко, все шустро собираются, ты сейчас тоже шустро соберешься, пойдешь в столовую, обретешь там хлеба с яблоками… Давай, сдалась вам эта глубина. Давай наверх. О, ты моргаешь, это то есть «какие яблоки»? Да я и сам еще не пробовал, но вроде кислые…

Вот так трепаться за двоих Рысь мог часами, но на сей раз не понадобилось: девочка кивнула, чуть отодвинулась и ответила:

– Меня зовут Джо.

– А где ты?

– В зале вроде…

– А меня как зовут?

– Рысью зовут вас, – она не понимала, шутит он или нет, и на всякий случай нахмурилась, – вас же все знают. И вы представлялись.

– Ты представлялся, – поправил ее Рысь и мысленно поставил галочку. Ну вот, ура, кого-то вытащил с утра пораньше, про день спросил, теперь идти смотреть, чтобы в столовой было мирно, всучивать людям книги и так далее.

Он уже встал, когда Джо вдруг робко сказала:

– А я хотела спросить…

Все они хотят. Сейчас начнутся всхлипывания про родной дом, или про память, или мальчик понравился впервые в жизни, или кровь проступила, где не надо, – да мало ли вопросов может возникнуть у девочки пятнадцати лет! А та определилась и повторила уже требовательно:

– Так можно вас спросить?

Вот это наезд! Рысь фыркнул, потянулся было растрепать ей волосы, но девочка выскользнула из-под руки, как кошка. Покосилась тоже по-кошачьи, испуганно и зло одновременно, и все-таки соизволила поделиться:

– У вас бывает, что проснулся и темно? То есть всегда было темно и всегда будет, только ты не понимал. И ничего не станет хорошо.

«О как отлично! Главное, не кровь».

– Это по осени такая ерунда, – сказал любимым своим отстраненным тоном, вроде сочувствовал, а вроде и не квохтал. – Надо, короче, просто брать кого-то за руку и засыпать, а утром будет лучше.

– Но это же бездонное, как пропасть.

– Оно бездонное, пока ты туда смотришь. А ты отвернись. На фига оно тебе?

Джо вздохнула и не ответила. Ну конечно.

– Зайди в мансарду ко мне через час-другой, – попросил Рысь и встал, – поговорим, а то в тот раз не успели.

– А, ладно, – сказала она тоном человека, который плохо помнит, на каком он свете, – да, хорошо. Зайду.

Да чтоб его.

Роуз стояла у выхода из мансарды в коричневом плаще с рюкзаком наготове и ждала. Уже собрала волосы в хвост и надела серьги, уже закрылась наглухо, будто не с ним спала в обнимку еще два часа назад.

– Там дождь, – сказал Рысь без выражения.

– Я знаю, милый.

Они поцеловались на прощанье. Где-то на лестнице и в других комнатах, Рысь знал это, другие парни сейчас так же отпускали своих девушек, делая вид, что от них что-нибудь зависит.

– До вечера, – сказал он Роуз в спину, и она обернулась на ходу.

– Я зайду днем. И я забыла термос. И знаешь, милый, тут же Яблоко пришел.

Рысь замер. Кивнул. Яблоко так Яблоко. Пойти в мансарду и покончить с этим быстро.

– Привет, – сказал Яблоко и пожал плечами, и Рысь откликнулся дурацким полуэхом:

– И тебе привет.

Яблоко рассмеялся меленьким старческим смехом – Рысь ненавидел его с самого начала.

– А я ос разбудил, – поделился. – А у тебя как дела?

Он сидел на их с Роуз кровати, болтал ногами – серенький, невзрачный, вроде какой-то даже сгорбленный от незначительности, а ухмылка такая по-кошачьему довольная, что врезать хочется. Уксусная ухмылка, а волосы белей бумаги, белей простыни. Блеклыми серыми глазами он все смотрел на Рысь и не моргал. Рысь не глядел на него дольше нескольких секунд.

– Как дети твои? Всё растут, я вижу?

– Растут, – откликнулся Рысь. В горле пересохло, и он плюхнулся на пол у стены, начал отпускать лямки рюкзака – длинней, длинней, длинней, самые длинные. Пальцы не слушались, Рысь чертыхался про себя, а Яблоко наблюдал за ним прохладным взглядом – как будто на поверхности воды шла легкая рябь. Ветер – не ветер…

– То есть насчет нашего условия ты не раздумал? – уточнил он, и Рысь, как всегда, захотел заорать: «Раздумал, выкуси! Что ты мне сделаешь сейчас, а, что? Что ты нам сделаешь? Думаешь, если весь такой красивый, то морду тебе уже не набьют?»

– Нет, не раздумал.

Рысь нарочито медленно зафиксировал лямки, оправил футболку и взглянул Яблоку в глаза.

И все закончилось.

II

В Асне шел дождь. Он накрыл город тихим, мерным шелестом, который приглушил все прочие звуки. Вода пропитывала почерневшие ветви деревьев, дома, красные ягоды на кустах, листья, плащи прохожих и рыхлую землю. Началась осень. Асн был окружен лесом, как все города в здешнем краю, и в такую погоду Томасу, городскому мастеру, всегда казалось, что ничего, кроме леса, не существует.

Этим утром Томас сел на постели и в темноте услышал глухой шум.

Ну вот и все.

Город обрушивался на него десятком запахов: запахом прорезиненных плащей, опавших листьев, запахом пыли и старого дерева, запахом пирога у кого-то в духовке, первого льда на лужах, влажного пара, который выдыхаешь, когда холодно.

Томас кивнул:

– Доброе утро.

В этом и состоит работа мастера – общаться с городом. Мастер – каркас, мастер – опора, мастер – сердце. Не будет мастера – и города не станет.

Вообще городов с мастерами было семь, но мысль о таких же несчастливцах не грела душу, а только расстраивала. Вот в центре края стоял настоящий город, прекрасно обходящийся без мастера. И как же Томас ждал возможности туда вернуться! Говорят, кстати, что бездетным мастерам надлежит выбирать себе преемника, но об этом Томас пока не думал. Он еще даже не женат, какие дети? Потом, потом. Всё потом, если на то пошло.

На зеркале в его ванной были густо наклеены бумажки с личными заповедями: «не злись», «улыбайся понатуральнее, не халтурь», «люди ни в чем не виноваты, не пугай их», «думай, как выглядишь», «да перестань ты уже думать». Томас писал их десятками, быстро забывал, отдирал старые и приклеивал новые. Часто ему казалось, что стоит только начать твердо соблюдать именно это свежесформулированное правило – и все станет если не хорошо, то сносно, он перестанет быть таким ужасным мастером и сможет вспомнить о собственной жизни хоть чуть-чуть. Хотя бы купит новую рубашку.

«Терпение украшает мужчину».

«Вежливее».

«Не хочешь легче относиться к ситуации – не относись».

«Сходи в Приют во что бы то ни стало».

В последнюю запись он вгляделся еще раз, пристальней. Неужели снова пора? Уже? Так рано? С тех пор, как погиб отец, Приют для Томаса стал самым нелюбимым делом.

Самым.

Самым.

Когда он приходил, младшие дети толпились вокруг, а этот приютский главный, Рысь, стоял в сторонке и делал вид, что Томаса не существует. И Томас отвечал ему тем же. Он старался всегда отвечать взаимностью. Даже когда им приходилось разговаривать, Рысь смотрел в сторону, и Томас остро чувствовал, что над ним издеваются. Еще Рысь фыркал, периодически называл Томаса на «ты» и вел себя так, будто панибратский тон был ему привычен и раз навсегда позволен.