Как я стал предателем

– Это так странно…

– Странность – это хорошо,– сказал я,– Раз мы чего-то не понимаем – значит, наука знает, в какую сторону надо работать, что исследовать, какие гипотезы выдвигать. На что деньги просить, кстати, тоже теперь знает. Можно сказать, мы наступили природе на хвост. А значит, мы скоро поймём, почему башня так работет – и заодно сотню других вещей.

Тогда я не знал, что пройдёт несколько лет – и Объект-104 можно будет увидеть из Токио и Владивостока. Но понимания от этого не прибавилось.

Но мне только испонилось пятнадцать, я был не просто глуп, но ещё и наивен. И поэтому пообещал:

– Завтра я покажу тебе нашу учебную лабораторую.

Алина захлопала в ладоши.

– Менкой!

И даже Москаль-Ямамото посмотрел с одобрением.

Когда я доставал из духовки манник, вернулись родители. Не помню, что их больше обрадовало – пирог или Воробьёва. Но они точно мной гордились. Единственный сын вернулся из Саппоро не с пустыми руками.

Пирог получился как надо – с нежной мякотью из манки и сладкой хрустящей корочкой. За чаем Алина осмелела и спросила отца, правда ли, что его зовут Уран.

– Совершенно верно,– отец заученным движением показал пропуск,– Имя редкое, признаю. Но не удивительное. Я, можно сказать, в одном ряду с Радием Фишем и Гелием Дугиным.

Воробьёва легла спать в моей комнате, а мы с Москалём-Ямомото расположились на кухне. Хоть и не японская, квартира с появлением девушки стала очень тесной. Сначала хотели поставить раскладушку. Но потом вспомнили, что мы в северной, но Японии и поступили просто – выдворили в коридор все стулья и легли на полу. Как привыкли в общежитии.

Москаль-Ямамото начал рассказывать про очередную хитрую махинацию, а я, как сейчас помню, задумался – а куда он дел тележку-кравчучку с сумкой, где спрятан два бидона дефицитных реактивов?

По идее, должен был оставить в прихожей. Но я не помнил, чтобы он там что-то оставлял. И родители ничего не заметили, – или не обратили внимания? Вот будет умора, если он их забыл в поезде… Хотя нет, какая тут умора – мы же в режимной зоне. Когда проводник будет идти по общему вагону, он заметит забытую сумку. Сначала захочет заглянуть. Но тут же вспомнит, что мы в зоне особого контроля и будет действовать по инструкции – известит начальника позда и останется дежурить у вагона, пока не прибудет вокзальная охрана. Поезд отгонят в депо и объявят по громкой, что рейс отменён, а билеты действительны для следующего. В депо тем временем доберутся кинолог с собакой, сапёр, ещё какое-то люди и кто-то из краболовов. Когда сумку, наконец, вскроют, тут же возникнет куча вопросов, кто вёз тележку, его особые приметы, на какой станции он сошёл…

На этом месте я не выдержал.

Монолог Антона уже сменился звонким храпом, но я всё равно опасался его разбудить. Очень медленно, словно кот, который решил сбежать из питомника, я поднялся с пола, перешагнул товарища и пробрался в коридор. Тьма возле выхода была кромешная. Я минут пять щупал воздух, пока пальцы, наконец, не нашли пластмассовую ручку той самой тележки.

Я решил, что первым делом с утра скажу Москалю-Ямомота забрать тележку себе домой. Сам украл – пусть сам и выкручивается.

Уже повернулся, чтобы вернуться назад – но тут в санузле спустили воду, дверь отворилась и мимо меня прошла Воробьёва, одетая лишь в майку и трусики. На меня дохнуло слабым ароматом цветущих мандаринов.

Видимо, ей приспичило, когда она уже засыпала. Я успел разглядеть её длинные, сильные, великолепно белые ноги и предположить, что спит она без лифчика и майка одета на голое тело.

Даже открытый купальник – это всё-таки публичная одежда. Самая интимная – это то, как мы одеты, когда отходим ко сну. Поэтому полуодетые сонные девушки так соблазнительны.

Вернулся на кухню, лёг на пол и перед сном успел решить, что после Башни мы неприменно поедем назад, на побережье. Посетим пляж Исикари, позагораем. Я увижу её в купальнике и смогу сравнить. Надо успеть поймать ещё один из семнадцати дней в году, когда на Хоккайдо царит ровная солнечная погода. А наука подождёт.

Наутро мы доели пирог и решили проведать Объект 104. Тут возникла заминка – униформу лицея могли опознать. Пришлось переодеваться как на дачу, в старые майки и штаны со следами от краски. Воробьёвой достались отцовские штаны, которыми она осталась очень довольна.

Мы прошли мимо сосновой рощицы, свернули возле старшей школы, похожей на три белые коробки из-под обуви – и впервые за всё путешествие увидели подножие башни, чёрные страховочные тросы и десяток башенных кранов, похожих на серебряных журавлей.

Вы вышли на шоссе и зашагали вдоль кукурузного поля. У полукруглого синего ангара свернули направо и вышли к мосту с воротами и турникетом для пешеходов. Дальше только по пропускам.

Москаль-Ямамото остановился и посмотрел с любопытством. Я как ни в чём не бывало прошёл вперёд и пикнул своим. Потом спохвотился и достал из другого кармана пропуск на Воробьёву в потёртом кожаном футляре.

Дежурный сличил фотографии и кивнул. Я пикнул по блямбе и турникет пропустил Алину. Она явно не понимала, что происходит.

За ней, гордый, как гусь, прошествовал Москаль-Ямамото.

За мостом – опять поля, уже картофельные, и домики хозпостроек с коническими бочками. На поле тарахтит и машет красными лопастями картофелеуборочный комбайн. К потному лицу липнет сухая трава.

– Откуда у тебя мой пропуск?– спросила Воробьёва.– Или нет, спрошу точнее. Откуда вообще взялся пропуск на моё имя?

– Это пропуск отца. А сверху лежит твоя ученическая карточка. Дежурный видит карточку, а автомат – пропуск. А так, по идее, тебе в зону А вообще нельзя,– я обернулся к Москалю-Ямамото,– Мне тоже можно иногда смошенничать, верно?

– Да, конечно,– отозвался Антон. Он шагал, как всегда, с руками в карманах. Тележки при нём не было.

– Я всё дома оставил,– пояснил он,– Пока порожняком прогуляюсь. Потом перетащу, когда всё уляжется.

– А комбайнёры здесь тоже по пропускам?– спросила Алина. В подвёрнутых штанах и соломенной шляпе она была похожа на романтически настроенную разбойницу из вестерна.

– Да, конечно. Это всё экспериментальные поля. Пытаются понять, как Башня действует на урожаи.

Научный центр имени Сумио Гото напоминал особняк старого миллионера из криминального фильма. Несколько домиков коричневого кирпича и с красными черепичными крышами обступили круглую башню центрифуги. Во дворике растёт декоративная сосна, словно со старинной гравюры.

Сегодня выходной. В сухой деревянной прихожей никого. Мы по привычке переоделись в бахилы и халаты.

Лаборатория расположилась в большой комнате под двускатной крышей. Безукоризненно белые шкафчики, с рукомойниками, словно на кухне из кулинарной утренней передачи. Мигает огоньками новенький синий автоклав, урчит в углу толстый холодильник, похожий на сейф, сверкают начищенные столы.

За стеклянной стеной – роскошный вид на Объект-104.

– Сугой! Менкой!

– Да, таких лабораторий даже в Саппоро мало,– значительно произносит Москаль-Ямамото,– Тут мы и начинали. Так сказать, на передовом фронте науки.

Алина подбежала к стенке, и прильнула к стеклу. Она жадно разглядывала окрестности.

Поле с деревянными домиками, а за ними поднимаются поросшие лесом холмы Снегозащитной Рощи с серебряной нитью Заграждения Б – их уже тогда называли Барсеткой. За холмами начинаются сизые пики горной гряды. На выходных там делают только необходимые работы, так что краны двигаются лениво, словно в дремоте. Можно было разглядеть и край серебряной эстакады, которая изгибается над вершиной и уходит в долину, а на ней – грушевидные каркасы пока недостроенных пунктов наблюдения.

– А куда уходит эта железная полоска?

– На военную базу. Туда даже по моему пропуску не пускают. Но со временем пустят,– я встал рядом,– Смотри, видишь эти каркасы? Там будут лаборатории. Если надо что-то проанализировать, образец поедет по ленте до Башни на специальной тележке. И назад тем же ходом. Сразу в десять раз быстрее экспериментировать.

Она обернулась и посмотрела на меня смеющимися глазами. И слова застряли у меня в горле. Я сразу словно забыл всё, что учил, планировал и думал.

Просто шагнул поближе и полуобнял её плечи, такие нежные и тонкие под майкой и халатом.

– Знаешь, Петя-кун, я хочу тебе что-то сказать…– и прыснула от собственного макаронизма.

Я кивнул и обнял её покрепче. Москаль-Ямамото фыркнул и демонстративно залез в шкафчик.

– Когда я сюда ехала, я думала, у вас тут совсем провинция. Живут в вечном ремонте, вода холодная, рис руками сажают… Знаешь…

Моё сердце подпрыгивало, как волан на бадминтонной ракетке.

– Я бы хотела здесь жить!

Я кивнул и поцеловал её в щёку. Он покраснела, отстранилась, но осталась в объятиях. Полуприкрытые губы хотели что-то сказать, но не могли подобрать слов.

…И тут завыла сирена.

5. Дети, записывайтесь в камикадзе!

4 августа 1999 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Западная часть острова, город Саппоро. Столица.

Я слишком увлёкся воспоминаниями о том ужасном летнем дне. И, наверно, минут через пять заметил, что поезд стоит как раз внутри новомодной громадины станции Саппоро.

Взял чемодан и вышел на тёмный от влаги перрон. Ощутимо накрапывал дождик. Я миновал не меньше двух десятков разноцветных пиццерий, суши-точек и пончиковых и вышел на парковку.

Посмотрел на часы. Они показывали только семь двадцать. У меня оставалось сорок минут, чтобы оказаться идти в загадочный ресторан Банкири.

Я сел в трамвай и поехал девятым маршрутом. На метро поучилось бы быстрее, но я не хотел спускаться под землю.

Вот и математический лицей Северное Сияние. Он стал лицеем только в семидесятых, по образцу советского колмогоровского проекта, поэтому внешне выглядел точно так же, как типовая послевоенная старшая школа по проекту Ивакуры – словно десяток белых бетонных блинов, которые сложили в стопку. Всё такое же облупленное крыльцо и уже пустой школьный двор. Никого, ничего.

Я понял, что ловить тут нечего. Учителя либо умерли, либо перевелись, либо вышли на пенсию. А какие остались, ничем мне не смогут помочь. Когда учился, думал, что буду приходить вести занятия и готовить новую смену. Но и это прошло. Сдавать экзамены их научат и без меня. А насчёт личного опыта, – что полезного я могу посоветовать? «Дети, записывайтесь в камикадзе»?

Смотреть тут было не на что. Я вернулся к остановке. На другой стороне улицы дожтдались трамвая примечательная парочка в знакомой форме лицеистов. Она была креолка, с высокими скулами и рыжим отливом волос. А он – чистокровным местным японцем. Досанко, как они гордо себя называют, в честь местной породы удивительно выносливых лошадок.

Он что-то ей увлечённо рассказывал, и так и норовил обнять за талию. А девочка внимательно слушала и каждый раз ловко отступала в сторону, так что он хватал только воздух. Игра была бы забавной, но парнишка не понимал, что с ним играют.

Да, здесь давно уже новые ученики. И у них свои влюблённости и трагедии.

Подкатил девятый трамвай. Я сел и вспомнил: семь лет назад метро сюда ещё не ходило.

Ровно в восемь я отодвинул бамбуковую дверь ресторана Банкири и вошёл в просторный зал, освещённый тёплыми жёлтыми лампами. Оформлено весьма презентабельное: лакированные стены, круглые карамельного оттенка столы и сплетёные из тростника плафоны на лампах. Японцы знают толк в таком скромном на вид, но очень действенном шике.

Я вышел на середину зала и задумался что делать дальше. В рестораны до этого вечера меня заносило редко, а если точнее, то никогда.

Подошёл приглаженный официант-японец. Он был удивительно похож на лицеиста с трамвайной остановки.

– Вам что-нибудь подсказать?

– Одна… знакомая рассказала, что у вас отличные крабы.

– Именно так. Мы предлагаем великолепных крабов, жареных и в супе.

– К сожалению, я не очень люблю морепродукты.

– Это не проблема. Мы сейчас попробуем вам что-нибудь подобрать. Где вы желаете…

– Петя-кун!

Моё сердце упало в желудок. Я сделал вид, что сохраняю спокойствие и медленно повернул голову.

Длинное облегающее платье чёрного шёлка с обнажёнными плечами и глубоким декольте явно шили на заказ. А брови подведены так тщательно, что словно нарисованы тушью.

Но рыжие кудри и серые глаза остались теми же самыми.

Никаких сомнений. За столиком сидела повзрослевшая Алина Воробьёва.

А с ней был мужчина. И, если бы я не помнил Алину, то он бы бросился мне в глаза первым.

Брюнет средних лет, с красивым мужественным лицом, в безукоризненном чёрном костюме и галстуке-бабочке из того же комплекта. Настоящий аристократ, которых в наше время не увидишь даже в кино.

– Этот человек будет ужинать с нами. Принесите ему меню,– Алина повернулась ко мне,– Давай, садись, заказывай и рассказывай.

Я опустился на мягкий стул с красной обивкой. И заметил, что справа от черноволосого стоял коктейльный бокал на тонкой ножке. Над прозрачной жидкостью лежала зубочистка с тремя зелёными маслинами.

– Я рад вас видеть,– сказал брюнет по-английски,– Эшенби, Джеймс Эшенби. Коммандер Военно-морского флота Соединённого Королевства Британии и Ирландии.

Я пожал ему руку.

– Пётр Шубин. Национальный институт теоретической геофизики. Научный работник,– я улыбнулся.

– Это значит, вы есть учёный?– спросил он по-русски с прежней улыбкой.

– Как говорил Ландау, учёными бывают собаки в цирке. А мы – научные работники.

– Мы вместе учились в Лицее,– сообщила по-английски Алина,– И уже тогда он был один из лучших. Вы же знаете, очень часто в такие школы идут дети богатых родителей, чтобы поступить на экономику или банковское дело. Но он был не такой. Он пришёл за знаниями. Я всегда знала, что он не изменит науке.

Эшенби слушал очень внимательно. Я никак не мог понять, что у него на уме.

Конечно, он птица высокого полёты, это и по манерам видно. Но ещё в лицее, с самого дня знакомства, я не сомневался, что Алина достойна любви британского аристократа или французского киноактёра, а не только лицеиста из Камифурано.

Смутило меня другое. Что, черт возьми, этот Джеймс Эшенби забыл на холодном и социалистическом острове? Чарующий Хоккайдо – не то место, куда англичанин поедет на медовый месяц.

Для любителей экзотики есть и более странные страны. Например, большая Япония. Для модных коммунистов – сталинские гостиницы Москвы и свежепостроенная роскошь Шанхая. Людям свободных взглядов – бордели Юго-Восточной Азии, где заказавшему пять девушек положен бонусный мальчик в подарок.

Но зачем ехать сюда? И как их вообще пропустили на остров? Документы можно подделать, фамилию сменить. Но лицо у неё то же самое, что в личном деле. И отпечатки пальцев, я уверен, тоже. Она даже причёску не поменяла.

Что здесь вообще происходит?

– А вы уже женаты?– спросил я. Чувствовал себя, конечно,глупо. Но ничего страшного. Молодому учёному такое простительно.

– Мы пока присматриваемся друг к другу,– Эшенден пригубил коктейль,– В таких делах не следует быть опрометчивым.

Принесли меню. Краболовка видела меня насквозь – я и правда проголодался. И заказал двойную порцию куриного терияки с рисом и неизвестным мне соусом антикутё. Потом взял коктейльную карту и покрутил в руках.

– А где же ром и пепси-кола, воспетые Майком Науменко?

– Есть ром с кока-колой,– ответил официант,– Он называется «Куба Либре».

– Кока-кола – буржуазный и империалистический напиток,– нравоучительно сказал я— Коку подают в МакДональдсах и американском управлении оккупационных войск. А пепси-кола – напиток рабочего класса. Он пришёл к нам в 1960-е годы, вместе с гордостью за советский космос. И до сих пор во всех рабочих столовках есть холодильник, и там – пепси-кола!

Официант пообещал смешать именно в той самой пропорции.

Арина тоже попросила коктейль – из безалкогольных, фиалковый.

– Как вы думаете,– спросил Эшенден,– это новомодный кооперативный ресторан или старое заведение, которое национализировали? Для государственного ресторана тут слишком хорошо кормят.

– Я думаю, он из новых,– ответил я,– и открыли его русские. Японец никогда не назовёт ресторан таким странным словом.

– А что оно означает? Его, насколько мне известно, нет ни в словаре Конрада, ни в английских. И даже вывеска на катакане. Я сначала решил, что это нечто английское.

– Это диалектное слово, оно означает «всегда». Так говорят только на Хоккайдо.

– Просто невероятно,– улыбнулась Арина,– Я прожила здесь пятнадцать лет и совершенно его не помню.

– Это слово вышло из моды, когда мы ещё в школу ходили,– я перевёл взгляд на англичанина,– Сейчас так только старики-досанко говорят. Из тех, которые и русский совсем не понимают.

Даже если Эшенди и знал, как называют себя местные японцы, он не подал вида.

– Я слышал, что настоящий заповедник довоенной японской кухни – это ресторан Сецугоан в Токио,– как ни в чём ни бывало продолжал он,– Бабушка Кадзу подаёт там изумительную белую рыбу. Когда будете в Токио – обязательно посетите. Если, разумеется, вам выдадут достаточно командировочных. И если вам это, разумеется, разрешено.

Принесли коктейли. Британец проводил официантку внимательным взглядом.

– Новые заведения обычно безопасны,– сообщил он,– Их служащие пока не завербованы. А вот кафе с мировым именем – просто набиты двойными и тройными агентами. Стоит вам сболтнуть что-то секретное в бильярдном зале сингапурского Бингли – и уже завтра это будет в отчётах всех уважающих себя разведслужб.

– Получается, если буду в Токио, то в Сецугоан мне нельзя?

– А что – вы знаете нечто секретное?

– Думаю, что не знаю. Но могу вдруг припомнить,– я улыбнулся,– Со мной это часто бывало на семестровых экзаменах.

– Кстати, об экзаменах. Вы ведь работаете над диссертацией?

Я как можно непринуждённей устроился с ром-колой в руке.

– Давно уже нет.

– Тогда зачем вы работаете в Институте?

– Там готовы платить за знание физики.

– Почему же вы не пойдёте, допустим, в школьные учителя?

– Им меньше платят.

– А если вам предложат больше?

– Я откажусь. Эта профессия слишком безопасна.

Арина подняла брови и чуть не поперхнулась ароматным фиолетовым коктейлем.

– Вы предпочитаете опасные профессии?

– Именно так. Те, где неумелые гибнут первыми.

– А что, в науке они гибнут первыми? Насколько мне известно, физические лаюоратории достаточно безопасны.

– Я работаю в поле.

– Получается, вы один из… камикадзе?

– Нас называют и так. Опасность – моя профессия.

– А Раймонд Чандлер – один из любимых авторов?

– Да. Хотя в летние месяцы я предпочитаю Бианки.

Я стукнул опустевшим стаканом по столу и дал понять официанту, что неплохо бы повторить.

– Похоже, что вы любите физику и опасность в равной мере. Как и ваш прославленный родственник. Случайно не он повлиял на ваш выбор жизненного пути?

– Товарищ Шубин, конечно, величина,– я поднял стакан и мысленно пожелал ему счастливой посмертной судьбы,– И его вклад совершенно невероятен. Но увы, он мне не родственник. Фамилия, соглашусь, редкая, но не настолько, чтобы это что-нибудь значило. Мы просто однофамильцы. Так вас устраивает?

– Но вы ведь читали его работы.

– Их может прочитать каждый.

– И что вы об этом думаете?

– О работах такого уровня не «что-то думают», а пытаются вникнуть в каждую запятую. Физик вроде Шубина, Шрёдингера, Фридмана, Фейнмана, Ландау, – он не жук, которого забавно рассматривать в лупу. Это гора, на которую не каждый взберётся.

– У вас ещё есть время для этого. Вы молоды.

– Дело во времени. Шубин вёл научную работу всего несколько лет. Год чудес Эйнштейна случился, когда ему было двадцать пять.

– Но тебе же только двадцать два,– заметила Воробьёва.

– Как Бобби Фишеру. Или Полу Морфи.

– Вы и в шахматы играете?

– Да. Но трезво оцениваю свои шансы. И в физике, и в шахматах. Кто видел этот огонь вблизи, тот уже не польстится на блёстки. Вот были в тридцатые годы два молодых профессора – Шубин и Ландау. Оба гении, оба троцкисты. Оба этого не стеснялись. За первое их ненавидели коллеги, а за второе – советская власть. И вот обоих сажают. Но Капица сумел выцарапать Ландау. А вот для Шубина Капицы не нашдось. Сначала сослали в Свердловск, разрешили возглавить кафедру. Потом взяли снова и поставили к стенке. Покойному было тридцать лет.

– Как по вашему, профессор Тамидзава, когда проектировал Башню, опирался на работы Шубина?

– Командор, все немногие научные работы кандидата Шубина общедоступны!

– Мне важно ваше экспертное мнение. И, я полагаю, там могли быть и неопубликованные рукописи.

– Все рукописи Шубина издал в 1988 его ученик профессор Величковский. И именно от Величковского услышал эту фамилию профессор Томидзава. В 1987 году, на тихоокеанском конгрессе теоретических физиков. Во Владивостоке дело было. Башня к тому времени строилась десятый год.

– Но два года назад в физике случилась крошечная революция и про подход Шубина написали даже в Nature.

– В физике постоянно что-то происходит. А Nature выходит раз в месяц.

– Через месяц в Токио пройдёт специальная конференция, посвящённая эффекту Флигенберда-Ватанабэ.

Он нанёс мне удар в самое сердце.

Именно сейчас, за столом, до меня дошло, что я изрядно напутал в воспоминаниях. День, когда я стал предателем, был, конечно, летний, и с годом я угадал. А вот Объект 104 из Саппоро мы не могли.

Потому что до волны его не было видно ни из Токио, ни из Владивостока, ни даже из Саппоро. Разглядеть её можно было только начиная с Фурано.

И эффект Флигенберда-Ватанабэ – он именно про это.

Перевёл дыхание и ответил как можно проще:

– Я не планирую участвовать в этой конференции.

– Жаль, очень жаль. Ведь Ватанабэ – ваш бывший одноклассник по лицею. А Флигенберд – ваш бывший научный руководитель.

Я смотрел очень внимательно. Но не на него. На неё. И отлично заметил, как она дёрнулась.

Нет, это не она рассказала ему об успехах теоретической физики. Он исследовал сам.

И знал намного больше, чем положено.

Как известно, обыватель добывает знания из двух главных источников. Он либо что-то слышал, либо где-то читал. А там, где он читал, про это писал другой обыватель, который где-то что-то слышал.

Эшенди был кем угодно, но не обывателем.

– Да, мне повезло. Я лично знаю несколько значительных физиков.

– Когда есть такие друзья, стать крупным учёным легче.

– Это так. Но я им не стал.

Я нахально улыбнулся. После двух бокалов ром-колы это получалось очень естественно.

– Вы поразительный человек,– сказал Эшенди,– Я видел много людей, которые работают под прицелом, Но таких скромных, как вы – никогда. Поэтому я склонен думать, что и насчёт успехов в физике вы скромничаете. Уверен, вы знаете немало, а умеете ещё больше. И отказались от участия в конференции по той же причине, по которой не выпускали из Советского Союза великого Сахарова. Вы знаете слишком много. Вдруг вы решите остаться в большой Японии навсегда?

– А что, в Метрополии нехватка физиков?

– Физики всегда в цене. Как вы могли слышать, научный центр в Сугинамо работает всего несколько лет и уже в чём-то опережает то учреждение, в котором вы имеете честь состоять. И – конечно это только достоверные слухи – этот успех во многом заслуга бывших сотрудников вашего института.

– Имена?

– О чём вы?

– Я могу узнать имена этих счастливых беглецов?

– Я думал, вы знаете их не хуже меня. Большинство – камикадзе, которые не вернулись из сектора А. Например, Долматов. Или Семецкий.

– Младший научный сотрудник Долматов мёртв.

– Вот как?

– Да, именно так. Как видите, слухи вас обманули.

– То есть вы думаете, что все рассказы об успехе института Сугинамо – это неправда?

Я многозначительно огляделся.

– Я думаю, что это не лучшее место, чтобы обсуждать такие вопросы,– сказал я вполголоса,– Столичный кооперативный ресторан, открыт русскими. Вполне может быть, что здесь всё в жучках, и решительно весь персонал завербован. Впрочем, мистер Эшенди, вам это лучше известно.

Я отставил пустую тарелку, подозвал официанта и попросил ещё одну ром-колу. Эшенди заявил, что желает нечто особое – коктейль «Веспер». Хорошенько взбить в шейкере сухой мартини три пальца «Гордона», один – водки, полпальца вермута Хорошо взбейте в шейкере, а потом положить большую дольку лимона и подать в большом бокале.

– Хорошо, мы не будем это обсуждать,– сказал Эшенди, когда закончил с официантом,– Давайте поговорим на нейтральную тему. Например, о политике.

– Если для вас этот нейтральная тема – будем говорить о политике.